Духовное доступно взорам и очертания живут. Феноменологическое описание событий духа, например обретения явления смысла, Ф. А. Степун называл «научным портретированием».
Начнем анимацию с метафоры Э. Гуссерля: «Между сознанием и реальностью лежит поистине пропасть смысла». Такая же пропасть может лежать между проблемой и ее решением. Аналогом пропасти является расширяющийся по мере проникновения в него «колодец души», который может оказаться кратером, Адом, Чистилищем, Раем (М. К. Мамардашвили). Пропасть невозможно преодолеть в два прыжка. Мы падаем в пропасть, где порой открывается Ад, с девятью дантовыми кругами. Его непременными чертами являются гераклитовы вспыхивающие миры, пушкинский огонь, жар или гумбольдтовский «плавильный тигль» («melting – pot»), который упоминал и Л. Витгенштейн. В этом «котле cogito» (М. К. Мамардашвили) плавятся образы, понятия с их внутренними формами, в которые входят слова, действия, значения со своими смысловыми и эмоциональными обертонами. Плавится даже логика. Словом, – ахматовский «сор», мандельштамовская «тяжесть недобрая» и многое другое. В итоге волшебной алхимии из этой пропасти поднимаются испарения. Они склубляются и образуют хаотические туманности (Г. Г. Шпет), облако мысли (Л. С. Выготский) и упомянутое облако смысла. Это некое общее облако, ибо всякая не пустая мысль есть мысль о смысле (Г. Г. Шпет). Дж. Апдайк по поводу поэзии И. Бродского говорил о возгонке смысла. Обращу внимание на то, что уже в первых метафорах материя смысла, заполняющая собой пространства, находится вне человека: Что делать, самый нежный ум весь помещается наружи, – писал О. Мандельштам. Об этом же А. А. Ухтомский: «Ум, беременный идеей, как темной тучей…» Имеется и альтернативный возгонке смысла вариант. В колодце души с плавильным тиглем соседствует «кузница души», в которой выковывается смысл. Дж. Джойс говорил, что в кузнице души выковывается несотворенное сознание своего народа. Рядом с наковальней можно представить себе философствующего молотом Ф. Ницше, выковывающего свою версию сверхчеловека. (Как бездушно орудовали серпом и молотом большевики, лучше не вспоминать.)
Возможно, именно в пропасти смысла писатель находит ту таинственную точку, откуда сквозь пар пробивается лучеиспускание мифа. А. Белый говорил, что если у писателя нет этой таинственной, у Т. Элиота – спокойной, точки рожденья сюжета, то он не писатель. Кто знает? Может быть точка, вокруг которой склубляется смысл, находится наверху? Так или иначе, по Л. С. Выготскому, такое облако (или темная туча) проливается дождем слов. Конечно, не только слов, так как смысл и мысль манифестируют себя также в образах, в действиях, кстати, не только реальных, но и виртуальных, еще не обнаруживших себя в исполнении. Это могут быть «эмбрионы словесности» (Г. Г. Шпет), «немая речь», или ее «невербальное внутреннее слово» (М. К. Мамардашвили), зародыши схем и программ актуализации возможных образов и действий. Возможно, это «парящее действие» романтика Новалиса. Обозначим их удачной метафорой А. Белого – «капли смысла». И. А. Мельчук говорил об атомах смысла, а Ю. М. Лотман – о ядрах смысла, мерцании смысла. Будем говорить о мерцающих и пульсирующих каплях или кристалликах смысла. Такие мерцания могут вызываться либо внешним, либо внутренним, либо обоими источниками света. Когда свет усиливается, наступает озарение и появляются «волны смысла» (О. Мандельштам), затем возникает радуга смысла, соединяющая края пропасти. Напомню В. Гёте: И свет блеснул, – и выход вижу я: / В деянии начало бытия. Мерцания смысла имеют самостоятельную ценность, независимую от его дальнейших метаморфоз. Д. Быков в книге о Булате Окуджаве приводит высказывание Давида Самойлова: «Слово Окуджавы не точно. Точно его состояние», – и следующим образом комментирует его: «Но в этом и заключается поэзия особого рода, по-окуджавски универсальная: ничто не названо – на все указано. Ничто не описано – все затронуто. Песни Окуджавы – подлинно обо всем и ни о чем? Смысл не то, чтобы отсутствует – он мерцает» [Быков 2009: 306].
Радуга смысла, его многоцветие – это замечательная метафора Андрея Белого. Приведу его описание: «Вместо абстрактного определения истины мы имеем конкретное определение ее: смысл ее динамичен; беспрерывно растет; непрерывный рост смысла относится к мигам смысла; к ритмическим жестам своим… процесс нарастания смысла беспрерывен, текуч: в нем отдельные смыслы суть капли: радуга возникает из них – это смысл. Или истины – нет, или истина – жестикуляция смыслов. Учение о динамической истине предполагает ее, как текучую истину: как форму в движении; представление о форме в движении – представление об организме; организм – текучее многообразие в нераздельном; единство в нем целостность; элементы же вне ее суть пустые застылые формы; представленье о двух половинах действительности (мира и мысли – В. 3.) в познавательном акте обусловлено нераздельной целостностью их» [Белый 1991: 23–24]. Внимательный читатель обнаружит в этом отрывке замечательную жестикуляцию смыслов, мастером который был А. Белый. Когда две половинки действительности разорваны в том или ином подсознательном акте, возникает пропасть смысла и требуется нелегкий новый познавательный акт (интуиция, творчество и т. п.), который иногда порождает соединяющую их радугу смысла.
Впадая в пропасть смысла, т. е. в плодотворный кипящий и бурлящий хаос, затем, впадая в понимание, чудесным образом перевернувшись, выход видишь наверху и оказываешься в другом мире на вершине радуги смысла. Таково путешествие руководимого поэтом Вергилием Данте: пройдя сквозь сумрачный лес смыслов все круги ада, он оказался наверху и показал нам ослепительную радугу смысла, которой является «Божественная комедия». Она настолько ослепительна, что все ее многоцветие человечество раскрывает для себя лишь постепенно, в меру того, как оно развивает образное мышление (см.: [Мандельштам 1987]).
Может быть, прав Ф. Ницше, говоривший, что человек – это единственное живое существо, которое падает вверх. По поводу этого заявления трудно удержаться, чтобы не сказать: «Его бы устами, да мед пить». К несчастью, далеко не каждый способен воспрянуть, а тем более – воспарить. Не будем о грустном. Важно, что падение в пропасть, возгонка смысла и подъем по духовной вертикали – это не различные разделенные во времени акты, а единый синхронистический акт вдохновения, в котором слиты претерпевание, преодоление, овладение, осознание, понимание и переживание, то есть различные формы работы души со смыслами и значениями. М. К. Мамардашвили, анализируя и строя символику внутреннего пути, лежащего в глубинах души, тоже прибегал к метафоре радуги: «Представьте себе дугу, стоящую радугу, замыкающую две точки, отстоящие одна от другой. Символ пути у Пруста выступает именно как образ такой дуги, которая замыкает “путешествие”, путь движения в глубины самого себя. Это образ как бы разорванных частей единого целого, которые стремятся друг к другу и как бы запущены на воссоединение по захватывающей дух параболе. Странная парабола, которая и есть движение Данте, полет. И такая же парабола, замыкающая путь, парабола воссоединения, радуга – охватывает весь роман “В поисках утраченного времени”. Ее можно сравнить с гиперболической поверхностью Римана и движением по ней» [Мамардашвили 1995: 24].
Предложенное выше эпическое описание (надеюсь, не без элементов эстетики) метаморфоз смысла не должно вводить в заблуждение. Мыслительный акт требует от мыслящего напряженного усилия. М. К. Мамардашвили говорил о держании или удержании мысли о смысле в подвесе, в зависе между пропастями или безднами. Он говорил о держании как об удержании обоих концов Гераклитова лука. В. П. Визгин, интерпретируя смысл метафоры Мамардашвили, пишет, что такое держание «есть прежде всего удержание Целого, есть образ предельного напряжения и натяжения, связывающего разошедшиеся полюса Единого. Такое удержание вместе, в одной “связке” противоположностей обеспечивают разность потенциалов, создающую динамическое поле жизни и сознания… Поэтому фигура “держания” есть метафора жизни, а затем уже сознания и с ним условий мышления и познания. Метафора “лука” у самого Гераклита была метафорой целостной жизни как жизни и смерти» [Мамардашвили 1996: 172–173]. А. А. Ухтомский, напомню, для характеристики жизни использовал метафору «острия меча». Жизнь удерживается на нем более или менее в равновесии лишь при постоянных колебаниях, устремлении и движении [Ухтомский 1978: 235]. Подобным образом человек колеблется между добром и злом, мыслью и действием, аффектом и интеллектом, бытием и существованием. На этом же острие сюрреалистическим образом балансируют два других – меч железный и меч духовный. Опыт показывает, что выковать последний значительно труднее. Мамардашвили неоднократно подчеркивает, что держать мысль может лишь человек собранный, который, как заметил Визгин, также причастен к метафоре лука, будучи хорошим лучником, сильным лукодержателем. Конечно, хорошо, когда пущенная стрела достигает цели. Ж. Делёз, комментируя размышления М. Фуко о мышлении, писал, что мыслить – означает всякий раз придумывать новое переплетение, всякий раз метать стрелу одного в мишень другого.
Вернемся к радуге смысла. Где же она находится? Вне, внутри расширившейся до размеров Вселенной души или одновременно и там и там? В последнем случае мы встречаемся с редчайшей гармонией и даже слиянием внутреннего и внешнего. Вся душа есть внешность, воскликнул Г. Г. Шпет. М. К. Мамардашвили вопросы «где» мало волновали. Поэтому он и прибегнул к топологии, характеризуя ее как науку о местах, о наиболее общих свойствах фигур в геометрии. Он использует топологию для описания пути в глубины самого себя и на этом пути находит или конструирует те или иные «места». Конечно, подобное и ранее встречалось в культуре. Э. Эриксон говорил, что тип целостности отдельного человека, развитый его культурой или цивилизацией, становится «вотчиной души», гарантией и знаком моральности его происхождения. Он ссылается на Кальдерона: (…)