Соотношение непосредственного и опосредованного – это новый сюжет культурно-исторической психологии, но не новый для философии и философской психологии, которые рассматривали непосредственность как непременное свойство интуиции. Интеллектуальная интуиция непосредственна, легка, импрессионистична, панорамна. Она – награда за трудную, скрупулезную, детальную работу дискурсивного интеллекта. Эмоциональные предчувствия, предшествующие интуитивным актам, и эмоциональные всплески, сопровождающие их, вдохновляют на продолжение такой работы. Подобную вдохновляющую роль играет и интеллигибельная интуиция.
Выше читатель встретился с возражениями против трактовки интеллигибельной интуиции, принимающего, бытийного понимания как натуральных психических функций. Такие возражения остаются в силе, поскольку под натуральностью в культурно-исторической психологии подразумевается низшее, не-культурное, нечто почти недо-человеческое, которое должно быть окультурено. Если же согласиться с приведенной выше аргументацией о невероятном богатстве «начала» и с тем, что мы обязаны такому богатству «единством рождения», принадлежностью к человеческому роду, то оно для человеческого существа вполне естественно. И еще не известно, что выше: интуиция по отношению к презентированному миру, или интуиция по отношению к его постпрезентациям, построенным благодаря различным формам опосредования. Моя претензия относится не к термину «натуральное», а к его трактовке. Человеческое натуральное является по своему происхождению культурным, что, разумеется, не освобождает человека от овладения культурой, ядром которой является слово. Слово, понимаемое во всем богатстве его внешних и внутренних форм, есть Глагол – Логос – Голос – Диалог – Жизнь, т. е. и слово, и дело, и образ, и чувство, и мысль, и личность.
Благодаря доопытной готовности, слово вместе с миром принимается в себя младенцем и становится новым началом культурного и духовного развития. Оно же оказывается концом и венцом развития. Выготский был прав, говоря, что слово венчает дело. Хорошо бы оно оставалось шире и содержательнее sms-ки!
Глава 14ВЫСКАЗЫВАНИЕ И МОЛЧАНИЕ
Служенье муз не терпит суеты.
Перед тем, как перейти к заключительным главам книги, посвященным гипотезе о возможном механизме творческого акта, предлагаю читателю отдохнуть от слова и помолчать вместе с поэтами и писателями.
Жизнь и творчество – это высказывание, понимаемое в самом широком смысле слова. Хотя поэты, ценящие слово, мечтают о том, чтобы можно было сказаться душой без слова. Многие люди, весьма далекие от поэзии, понимают, что слово – серебро, а молчание – золото. Молчание – это шепот прежде губ у человека уже овладевшего словом, речью. В чем же ценность молчания?
Привет вам дерзнувшие отвечать
в сомненье, в неутомимом потоке,
уста, умеющие молчать.
Есть и уста, не умеющие молчать:
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
Хотя поэт понимает:
Видно даром не проходит шевеленье этих губ…
То же встречаем у его современницы – А. Ахматовой:
Осуждены – и это знаем сами —
Мы расточать, а не копить…
В этом пространстве между умением и не умением молчать заключены семантика, философия, психология, практика и тайна молчания, о котором науке известно менее, чем о слове. Впрочем, не следует обольщаться, ведь и в слове есть свои тайны, несмотря на богатейшие традиции его изучения:
Бесконечный цикл от идеи к поступку,
Бесконечные поиски и открытья
Дают знанье движенья, но не покоя;
Знанье речи, но не безмолвья,
Знанье слов и незнанье Слова.
Более пристальное вглядывание в молчание поможет лучше понять слово. Они невозможны друг без друга, говоря вошедшим в моду старым термином, они синергичны, и их нужно рассматривать совместно. Такое рассмотрение началось не сегодня: «Словотворчество есть взрыв языкового молчания глухонемых пластов языка. Заменив в старом слове один звук другим, мы сразу создаем путь из одной долины языка в другую и, как путейцы, пролагаем пути сообщения в стране слов через хребты языкового молчания… Самовитое слово отрешается от призраков данной бытовой обстановки и на смену самоочевидной лжи строит звездные сумерки» (В. Хлебников – цит. по: [Рабинович 2005: 49]). Сказано хотя слишком вычурно, но верно. Хлебников как будто следовал правилу И. Бродского, прибавляя к правде элемент Искусства, которым будет руководствоваться и автор настоящего текста.
Примером замены в старом слове одной буквы служит замечательное слово Хлебникова творяне – это другая долина языка, по сравнению с исходным – дворяне. Творяне – ив самом деле самовитое слово (от: само слово), т. е. самодостаточное, осмысленное, весомое, не лживое слово. Слово творимое, и оно же, – по мысли Хлебникова, – творящее. Добавим к хребтам океаны молчания. Вот что пишет С. С. Аверинцев о Библии. Четыре древних повествователя изложили ее очень сжато с тревожащими наше воображение лакунами, с загадочными умолчаниями, а главное – не позволяя себе никаких мотиваций, даже никаких оценочных эпитетов. Каждое их слово как будто погружено в молчание, омывается молчанием, как остров – океаном.
Такое слово, как сказал бы Г. Г. Шпет, омыслено, поэтому в нем содержится законопорожденная, а не пришедшая наобум случайная, выболтанная мысль. Молчание – это не только омовение смыслом слова, но и внутреннее омовение (посредством «кровеносной системы смысла») внешнего человека. Так представлялась его роль в традиционных духовных практиках.
К хребтам и океану молчания можно добавить также и образ междуречья – пребывание между двумя речами (В. Л. Рабинович). Очевидно, что молчание, покой, паузы могут служить внешним показателем размышления (нередко показного), а также показателем противоположно направленных и обязательных в коммуникации актов осмысления значений и означения смыслов. Помимо когнитивных и коммуникативных функций, молчание выполняет и экспрессивные функции. Молчание – это и пространство, в котором
Получив свободу выбора, мы колеблемся
Между бесплодной мыслью и необдуманным делом.
То, по поводу чего сетует или над чем иронизирует поэт, представляет собой на самом деле чрезвычайно серьезную вещь. В деятельности сознательных существ речь идет прежде всего об отодвигании во времени решающих актов по отношению к окружающему миру, в том числе актов удовлетворения собственных органических потребностей. Происходит как бы удвоение и повторение явлений в зазоре длящегося опыта, позволяющем этим существам обучаться, самообучаться и эволюционировать (см.: [Зинченко, Мамардашвили 1977: 177]). Покой, пауза, молчание и есть такие зазоры длящегося опыта. Все они – свидетельства дискретности поведения и деятельности живых существ. Их вслед за М. К. Мамардашвили можно было назвать местом (конечно, в топологическом смысле этого слова) сознания [Мамардашвили 1998: 42]. Оговорюсь, что хотя место это таинственно, но не свято и бывает пусто.
Значит, жизненная роль пространства и времени, покоя и молчания вполне сопоставима с жизненной ролью действия и слова, поэтому к ним нужно подходить со смирением. Молчание не в меньшей мере, чем слово, достойно быть предметом изучения психологии вообще и культурно-исторической психологии в частности.
Начну с поля или пространства поэтических ассоциаций или, говоря словами М. М. Бахтина, «обрывков откровений», не просто отдающих должное молчанию, описывающих этот культурный феномен, но и раскрывающих его суть.
П. Валери говорил об искусстве безмолствования. Это близко к тому, что К. С. Станиславский называл умением (искусством) держать паузу. Возможно, Пауза настает в каком-то пятом измереньи (И. Бродский). Психологи и философы смысловое измерение бытия называют пятым. Т. Элиот как бы поясняет, что может означать пятое измерение наступления Паузы и что в ней содержится:
В спокойной точке вращенья мира. Ни сюда, ни отсюда,
Ни плоть, ни бесплотность; в спокойной точке ритм,
Не задержка, и не движенье. И не зови остановкой
Место встречи прошедшего с будущим. Не движенье
сюда и отсюда,
Не подъем и не спуск. Кроме точки, спокойной точки,
Нигде нет ритма, лишь в ней ритм.
Я знаю, что где-то мы были, но, где мы были, не знаю,
И не знаю, как долго: во времени точек нет.
Следовательно, в «спокойной точке» обнаруживается беспокойство. Она не неизменна. К ней можно отнести выражение Гераклита: «В изменении покоится». Что же это за ритм, о котором говорит Т. Элиот? Рискну предположить, что он имеет духовную природу. А. Белый видел движение и ритм именно за мыслью, а не за действием. А. Блок писал, что творческая сила ритмов поднимает слово на хребте музыкальной волны и ритмическое слово заостряется как стрела, летящая прямо в цель.
М. М. Бахтин определяет ритмизированное бытие как «целесообразное без цели», т. е. – по Канту, – как один из моментов прекрасного. Видимо, потому оно так ценится поэтами. В стихотворении «Автопортрет» О. Мандельштама встречаются строки:
Чтоб прирожденную неловкость
Врожденным ритмом одолеть.
Не станем спорить с поэтом относительно врожденности ритма, важно, что он внутренний и отличается от внешней неловкости. Разумеется, есть и внешние ритмы, которым люди склонны подчиняться так же, если не больше, как и собственным, внутренним ритмам. Внутреннюю и динамическую пульсацию М. К. Мамардашвили идентифицировал с формой, естественно, не статуарной, а с