формой силы. Такую форму он называл «резонансным сосудом» или «путем». Мамардашвили соглашался с Аристотелем, утверждавшим, что форма имеет голос, и существо, не способное подчиниться в себе голосу формы, должно быть или богом или животным [Мамардашвили 2000: 358].
Сказанное относится к внутренним ритмам (П. А. Флоренский сказал бы к покою силы, к мощи, а не к деятельности), а не к внешне ритмизированной активности, к которой с сомнением относился М. М. Бахтин: «Свобода воли и активность несовместимы с ритмом. Жизнь (переживание, стремление, поступок, мысль), переживаемая в категориях нравственной свободы и активности, не может быть ритмизирована. Свобода и активность творит ритм для несвободного (этически) и пассивного бытия… Отношение к себе самому не может быть ритмическим. Найти себя самого в ритме нельзя. Жизнь, которою я признаю моею, в которой я активно нахожу себя, невыразима в ритме, стыдится его, здесь должен оборваться всякий ритм, здесь область трезвения и тишины (начиная с практических низин до этически религиозных высот)» [Бахтин 1996–2003, 1: 191]. Далее мы увидим, что область трезвения и тишины в интерпретации Бахтина не слишком похожа на покой. Надо ли говорить, что сейчас слишком многие себя ищут в ритме, а поиск области трезвения и тишины сам по себе составляет не простую задачу.
В «спокойной точке» содержится и живое творимое, и творящее движение (термин В. В. Кандинского). Повторю еще раз:
В закрытьи глаз, в покое рук
Тайник движенья непочатый.
Значит, покой, пауза не являются пустыми. Они наполнены, как минимум, внутренними ритмами и движениями (души?). Возможно, последние в них и рождаются?! В подобных случаях покой, пауза, молчание воспринимаются как само Присутствие (Бернанос), которое есть знак подлежащего осмыслению содержательного, живого времени. Молчание благотворней, например, злого многословья Сивиллы. Она
Вся во власти слов; и превозмочь
не могла их; в ней они сгущались
и вокруг летали и кричали…
Иначе ведет себя Будда:
Он в слух ушел. И тишина как дали…
Мы замерли не слыша ничего (…)
Забыл он то, что знаем мы, но знает
Он то, о чем заказано знать нам.
Такое знание порождено его молчанием, погружением в себя, прислушиванием к голосу динамической формы. Так же Рильке говорит о Боге:
Если ты Бога воспел,
не жди от него ответа;
молчанье его примета,
влекущий тебя предел.
У Бога, к счастью, есть последователи:
Мудрецы тогда не для того ли
Превратили в слух свои уста.
Бог Р. М. Рильке похож на немого, не отвечающего на наши вопросы Бога И. А. Бунина:
Весь мир молчит – затем,
Что в мире Бог, а Бог от века нем.
Хотя и обладает Словом, и сам есть Слово. Ф. А. Степун следующим образом характеризует трагическое мироощущение Бунина: «Этот немой Бог бунинской мистики отличается от Бога-Слова христианской догматики тем, что в нем “бессмысленность” мира, в сущности, не преодолевается, но лишь обретает ту предельную глубину, которую Бунин ощущает, то древним ужасом, то вечной красотой» [Степун 1998: 97]. Молчание не только предельно насыщено, но и поливалентно. В молчании активность не исчезает, напротив, в нем сгущается время, оно становится более плотным. Трудно сказать, каковы последствия немоты Бога (возможно, B. C. Соловьев, говоривший, что Он наблюдает за своими созданиями не только с болью, но и с прибылью, был прав), но для человека последствия могут быть громоподобны:
Сумма немотств, чей зов
в самих себя обращен,
мятежный уход в себя,
громом поправшего гром,
протяженностью сжатое эхо,
переплавленная звезда… Гонг!
А. Арто уподобляет внезапную паузу пониманию образов и символов-типов, которые «действуют, как пик оргии, как зажим артерии, как зов жизненных соков, как лихорадочное мелькание образов в мозгу человека, когда его резко разбудят» [Арто 2000: 117]. Есть, так сказать, и эпическое молчание:
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток.
(Безмолвно, потому что поток воспоминаний [поток сознания] и речевой поток имеют разные постоянные времени. Речь, стремясь успеть за потоком сознания, захлебывается или вовсе тормозится.)
Возможно и патетическое молчание. Интересно молчание героя Б. Зайцева («Древо жизни») Глеба перед памятником Данте: «Данте был безглаголен… Глеб сидел, молчал и сам наполнялся безглагольной вечностью».
Молчание по-разному действует на окружающих:
Ведь мы
молчанье собеседника обычно
воспринимаем как работу мысли.
Здесь же И. Бродский приводит и другой вариант:
А это было чистое молчанье.
Вы начинали ощущать свою
зависимость от этой тишины,
и это раздражало многих.
Уже приведенные примеры, как и те, что будут далее, подтверждают то, что молчание действительно должно рассматриваться как Присутствие, если угодно, как одна из важнейших форм внутреннего диалога сознания или души. Молчание – не только «место» внутреннего диалога, но и место для взаимопроникновения, взаимоотталкивания внешнего и внутреннего диалога (по B.C. Библеру – макро– и микродиалога). Другими словами, нужно говорить об онтологии молчания, оно входит в наше существо, является его составной частью независимо от его психологической, семантической и любой другой интерпретации. Л. Витгенштейн сказал, что мы состоим из тела, речи, добавим: и молчания (в том числе и фигур умолчания), задолго до того, как выходим на уровень их понимания и интерпретации. Р. Курпниеце (2005), анализирующая молчание в поэзии А. Ахматовой, говорит о молчании поэта как о субстанции, способной заполнить собой пространство и быть услышанной миллионами:
Мое молчанье слышится повсюду,
Оно судебный наполняет зал…
И самый гул молвы перекричать
Оно могло бы, и подобно гулу,
Оно на все кладет свою печать…
Молчание и покой – это пространство, время и смысл (активный хронотоп, – по А. А. Ухтомскому) возникновения событий. Оно само событийно и плодотворно. Рильке связывает жизнь тишины и бесконечный взлет, благодаря которым становится знакомо все внутреннее – и душа, и тело.
Но знакомо – не значит известно:
Близь – что внутри; что вне – лишь череда
далекостей. И внутреннее сжато
от полноты и, может быть, заклято.
Как расколдовывается внутреннее? Р. Рильке поведал об этом М. И. Цветаевой:
… нам никто никогда не помог к полноте возвратится,
если б не шаг наш пустынный по долам бессонным.
И в других стихах поэта одиночество, забвение речи оказываются условием высшего блаженства – ощущения себя целостным творением Творца («Из жизни святого»). Согласно М. М. Бахтину, путь к подобной целостности может пролегать через «обоснованный покой» или «ценностный покой», который отличается от «покоя самодовольства». Обоснованный покой может быть поставлен в соответствие и насыщенной духовным волнением «спокойной точке» Т. Элиота. Бахтин рассматривал обоснованный покой как ценностную установку сознания, являющуюся условием эстетического творчества; покой – как выражение доверия в событии бытия, ответственный, спокойный – покой [Бахтин 1996–2003, 1: 260]. Обоснованный покой выступал для Бахтина и как беспокойство, как категория религиозного опыта: «Истинное бытие духа начинается только тогда, когда начинается покаяние…» [Там же: 329]. От покоя самодовольства освобождает беспокойство, переживание, покаяние, молитва (уединение себя), т. е. формы обоснованного или активного покоя. В итоге покой самодовольства трансформируется в доверие (в том числе и к внешней инстанции). Аналогичны соображения П. А. Флоренского, говорившего о прорастании себя в диалоге и в молчании.
Конечно, покой, молчание связаны не только с религиозными таинствами и тайнами. Тайна, несказанное, равно как и несказанное, – неотъемлемое свойство человека вообще. Нет человека без тайны. Молчание и тишина помогают созерцать ее. Рильке настаивал на том, что ощущенье неопровержимо, а мысль неуловима. Она – шепот прежде губ, а мысль изреченная есть ложь (Ф. Тютчев), будучи неизреченной – мысль бесплотная в чертог теней вернется.
И все же мы:
Ищем тайн, ибо скорбь в сочетании с ними
Помогает расти.
Это снова Рильке, который перекликается с Ф. М. Достоевским, сказавшим: Да ведь страдание – это единственная причина сознания. А к сознанию иначе как через слово пробиться невозможно:
Мы только с голоса поймем,
Что там царапалось, боролось.
Иное дело – настрадавшаяся душа, что в земной