утраченного первичного смысла путем сопоставления якобы случайных созвучий. Восстановленный брак, союз, связь» [Цветаева, Пастернак 2004: 103]. Заметим, восстановление не непосредственное, а спомощью средств. «Игра слов и смыслов» очень похожа на «Игру и жизнь сознания…» Г. Г. Шпета. Б. Пастернак отвечает Цветаевой на ее замечания о лишенности поэтов непосредственности (нацеленность на слово – нацеленность на смысл): «Конечно, это так. Тут только может быть необходима (…) поправка (…) надо быть большим поэтом. Полет, рассеянность, горизонт большого умиленья, многое другое в том же роде – все это тоже непосредственность, т. е. лучше сказать, только это и есть планетарная непосредственность, из которой на разный фасон скроена отрывистая, вседневная» [Цветаева, Пастернак 2004: 177]. «Планетарная непосредственность» может быть сопоставлена с идеей В. И. Вернадского об опосредованной словом человеческой мысли как о геологической силе и с Гумилевским словом, останавливающим Солнце. Скрещение такого непосредственного с таким опосредованным, видимо, и есть гениальность, разумеется, в подлинном, а не сегодняшнем расхожем смысле слова.
Отсылаю читателя к книгам В. В. Петухова [1996] и А. А. Пузырея [2005], где обсуждается вечная проблема: природа и культура. В последней читатель найдет и «тигль души»! Важнейшей функцией тигля души, равно как и тиглей сознания Гумбольдта, Витгенштейна, котла cogito Мамардашвили, является переплавка непосредственного в опосредованное, затем достижение высшей непосредственности. Лишь на ее основе возможно порождение нового, создание подлинного про-изведения.
Для характеристики подобной душевной работы или духовнопрактической деятельности в психологии используются термины: интроспекция, рефлексия, интериоризация и экстериоризация, идентификация, Я – концепция и т. п., которые нередко не столько раскрывают, сколько скрывают ее сущность. М. К. Мамардашвили в качестве эпиграфа к своим «Кантианским вариациям» взял выражение Канта «вяжущая сила самопознания» и следующим образом прокомментировал его: «Мне в этой связи сразу представляется образ какой-то массы энергетически напряженных элементов, которые, если они не приведены в связь, разорвут тебя или окружающий мир на части. То, что их соединяет в одну могучую единицу, излучающую энергию, и есть вяжущая сила самопознания. Когда она выполнила работу – текст излучает когерированный луч» [Мамардашвили 1997а: 15]. Мы можем поместить эту массу в тот же котел cogito, о котором Мамардашвили писал в другом месте, но в котле плавится не внешний мир, пусть трижды превращенный, а – мое собственное Я, построенный мною микрокосм. И я про-извожу из себя не чужой, а свой собственный мир. Иное дело, что, отчуждаясь от меня, он становится миром объективным. Поэтому-то М. К. Мамардашвили характеризовал мышление Канта как «очень натуральное, как биение сердца или дыхание. Кант мыслил именно так, мышление было естественной функцией его организма… в случае Канта это не просто мышление, а опыт бытия – слава богу – записанный» [Там же: 7–8].
Размышления философов заставляют задуматься над тем, что речь идет о творчестве человека не искусственного, а естественного, что непосредственность творчества столь же значима, как и его опосредованность. Культурно-историческая психология не всесильна в анализе творчества. Природа человеческая еще будет преподносить ей свои таинственные сюрпризы. Прекрасно сказал об этом Т. Элиот: Но природный человек затмевает / Человека придуманного. Не всесильна и идеология. Homo sovieticus затмил придуманного «самозванцами мысли» и «торговцами смыслом жизни» «нового человека». На сегодняшнем идеологическом рынке опять появляются скудоумные проекты нового и… новейшего человека. Как бы вновь не получить вместо человека гармонического человека гормонального. Возрождение былых смыслов может быть не только праздником (как хотел того М. М. Бахтин), но и фарсом (в лучшем случае). Возвращаясь от квазитворчества к подлинному творчеству, скажу, что переосмысление соотношения непосредственного и опосредованного в человеке – не столь уж дорогая плата за живость творимых произведений, за их способность к внутренней пульсации, лежащей в основе их влекущей и приглашающей силы.
По законам жанра в конце книги полагается вернуться к ее главным темам и попытаться найти место сознания в творческих актах, будь они непосредственными или опосредованными. Книга начиналась с вопроса: есть ли у сознания собственник? Не пора ли поставить вопрос: есть ли в нашем «доме творчества» хозяин, в чем заключаются его обязанности и функции? Под «хозяином» я понимаю сознание, которое ведает, что творит его носитель. Разумеется, средством такого вёдения должна быть рефлексия в её осознаваемых и неосознаваемых формах. Как мы видели, она может протекать при максимальном участии Я (рефлекс-и-Я) и при минимальном, практически незаметном для Я. Упрощая дело, можно сказать, что первая предназначена для сознания, вторая – для бытия. Не забудем, что большей части того малого, что известно о сознании, мышлении, творчестве мы обязаны самонаблюдению, рефлексии, точнее, их фрагментам и обрывкам. Например, это видно по богатому спектру (разбросу) мнений и ответов на вопрос, что стоит за мыслью, что, в общем, не удивительно. Ведь важнее понимать, что стоит перед мышлением и мыслью, т. е. перед нами. Это – мир с его неопределенностью, непредсказуемостью, тайнами и проблемами (реальными или надуманными). Найдено и «место» мышления, находящееся в молчании, в зазоре длящегося опыта, где наблюдается «активный покой» – он же и беспокойство или «вихревое движение». Дело осталось за малым – понять, что же есть самое мышление? Ответить на этот вопрос, не обращаясь к наблюдению, невозможно. Ясно и то, что рефлексия в её привычном, связанном с Я пониманием, бессильна дать на него ответ. Иначе он давно был бы известен. Выше шла речь о том, что подуманное больше подуманного. Казалось бы, что думание больше и шире рефлексии над думанием. Однако, в этом случае не всё так просто. Рефлексия и уже и шире мышления. Шире потому, что она является инструментом (не всегда осознаваемым) сознания и деятельности. Она же инструмент осознания идентичности Я и вообще она – инструмент жизни, работающий как вместе с Я, так и без Я. В последнем случае мы имеем дело с процессуальной фоновой рефлексией. Рефлексия со всех сторон окружает мышление (и post и рге), но рефлексия с Я не может проникнуть в его сердцевину. Видимо, это заставило А. М. Пятигорского развести понятия «наблюдения» и «рефлексии». В лекциях по обсервационной философии он сформулировал Постулат Наблюдения: «нечто устроено как то, что наблюдается и наблюдает. Но так устроено именно нечто, а не мир и не все. (…) Нечто – это объект такого мышления, в котором нет мыслящего об этом объекте» [Пятигорский 2002: 9, 10]. Довольно парадоксально утверждение: мыслящего «я» нет, а способность к наблюдению есть. Однако, этот парадокс вполне жизненный, действительный. Пятигорский как бы десубъективирует (или депсихологизирует) умственную активность. И вместе с этим он пишет, что «“наблюдение”, с одной стороны, уже предполагает совершенной, пусть неосознанно, какую-то рефлексию в отношении чувственного (да и любого другого) восприятия наблюдаемого объекта, а с другой – предполагает определенное интенциональное состояние наблюдающего» [Там же: 19]. Сказанное о «неосознанной, какой-то рефлексии» не в меньшей, если не в большей, мере относится к действию, в котором тоже без Я происходит сравнение текущего движения с требуемым, в котором несомненно присутствуют интенция и смысл. А. В. Запорожец писал, что действие оказывается «умным» вовсе не потому, что им руководит какой-то высший и посторонний ему интеллект. По поводу подобных, имеющихся в психологии наблюдений и фактов мы с М. К. Мамардашвили писали, что это «оно» работает, а не «я», что субъективность есть реальность, независимая от познания её, от того, где, когда и кем она познается [1977]. К такой «объективной живой субъективности» относится и неосознаваемая, фоновая рефлексия. И как таковая она не поддается «языку внутреннего», и несмотря на это она уже подвергнута объективному исследованию. Суть ее (выраженная в терминах Пятигорского) состоит в следующем. Чувственность может рассматриваться как «нечто», что наблюдается и наблюдает. Аналогичным образом, живое движение тоже может рассматриваться как «нечто», что исполняется и наблюдает. Результаты одного и другого наблюдения окажутся бесполезными, если они не будут иметь отношения к интенциям, задачам и смыслу поведения, деятельности, действия. Фоновая рефлексия – это не просто сведёние непосредственных показаний чувственности к ситуации и её возможного развития и чувственности к движению и возможностей его осуществления в одно, в чувство могу, успею, совладаю. Такому сведёнию предшествует извлечение (конденсация) смысла каждого из этих разных видов «наблюдений». Именно столкновение извлеченных смыслов порождает смысловую санкцию (или запрет) на продолжение действия или на изменения его направления, усилия, темпа и других черт. При разовых, неспешно выполняемых актах, сказанное очевидно для самонаблюдения и не может вызвать возражений. Поразительно, что подобное сравнение и сведение в одно происходит несколько раз в секунду при выполнении даже простых движений [Гордеева, Зинченко 2001]. Оказывается, что регуляция «простого» акта перцепции или действия чудовищна по своей сложности, так как предметом такого акта сведения – сравнения – оценки осуществленного и смысловой санкции предстоящего действия являются временные и пространственные приметы актуальной ситуации и собственные возможности действия в ней (с ней, над ней). При этом актуальность включает в себя прошлое и будущее, т. е. пространственно-временную прямую и обратную перспективу. Не является ли понятый таким образом акт неосознаваемой процессуальной фоновой рефлексии одновременно актом чувственной интуиции, возможно содержащий в себе зачатки интуиции интеллектуальной?
Неподвластность фоновой рефлексии, будь она в перцепции, в действии или в мышлении, «языку внутреннего», не противоречит возможности присутствия в таких актах постулированного А. М. Пятигорским «внутреннего наблюдателя» (не путать с сомнительным мифом об «Абсолютном наблюдателе»). Такого «внутреннего наблюдателя» А. М. Пятигорский условно обозначил как «Reflex Z» – это рефлекс без «я», он не-личностен, а, скорее, вне-личностен. В Рефлексе Z держатся вместе три аспекта мышления: мыслящий, мышление и мыслимое. М. К. Мамардашвили (еще до «изобретения» своим другом А. М. Пятигорским Рефлекса Z) неоднократно подчеркивал необычайную трудность (почти невозможность) держания в мысли всех трех аспектов такого мышления. Может быть это какое-то «сверхмышление», остающееся до сих пор непроницаемым для исследования? Путь к его пониманию – это путь даже не столько теоретический, сколько философский, правда, не лишенный прагматики, прежде всего рефлексивной. Приведу полезное для психологического анализа мышления весьма правдоподобное положение Пятигорского о том, что рефлексия не только необходима для думания о думании, она ему предшествует. Само