Есть и еще один совет, как приобрести утраченную целостность. Христос говорит своим ученикам: «Когда вы сделаете двоих одним, и когда вы сделаете внутреннюю сторону как внешнюю сторону, и внешнюю сторону как внутреннюю сторону, и верхнюю сторону как нижнюю сторону, и когда вы сделаете мужчину и женщину одним, чтобы мужчина не был мужчиной и женщина не была женщиной, когда вы сделаете глаза вместо глаза, и руку вместо руки и ногу вместо ноги, образ вместо образа, – тогда вы войдете в [царствие]» [Евангелие от Фомы // Апокрифы 1989: 253]. Перспектива, конечно, заманчива, но путь к ней столь же сомнителен, как и возвращение в античность. Современное человечество, кажется, устремляется в более древние пласты своей истории.
Не слишком реальна и рекомендация уподобиться младенцу, чтобы войти в царствие. И все же, если не покой, то мир в душе достижим. Если оставить в стороне полого человека, человека, лишенного внутренней формы, то путь к этому лежит через ее созидание, развитие и обогащение.
Что же является источником внутренней формы человека? Нельзя ли его представить более конкретно? Моя гипотеза состоит в том, что человек по мере активного, деятельного или созерцательного проникновения во внутреннюю форму слова, символа, другого человека, произведения искусства, природы, в том числе и своей собственной, строит свою внутреннюю форму, расширяет внутреннее пространство своей души, говоря словами О. Мандельштама, создает пространства внутренний избыток. Мифологическое и символическое понимание мира подготовило представление о нем как о едином существе, имеющем внешние и внутренние формы, и такое же представление о человеке, об искусстве, о языке. Именно в этом смысле мир соприроден человеку, человек соприроден миру.
Как следует из изложенного, внутренние формы гетерогенны, т. е. каждая из них не является «чистой культурой». Парадокс и загадка состоят в том, как подобный гетерогенез, опирающийся на множественные гетерогенные формы, в итоге, так сказать на выходе, дает «чистейшие культуры» – внешние формы, порождает, «выплавляет» стиль. Стиль слова, живописи, скульптуры, музыки, танца, мышления и мысли, стиль поведения, наконец. Да и человек – это стиль! За каждым произведением угадывается (или не угадывается) богатое внутреннее содержание, богатство скрытых за ним внутренних форм. Не случайно Леонардо да Винчи сказал о живописи, что она есть «cosa mentale» – ментальная вещь, т. е. она по определению гетерогенна.
Сумеем ли мы увидеть в произведении искусства его волшебную алхимию, сумеем ли проникнуть, увидеть за чистейшими формами бахрому их внутренних форм, их смысл и значение? Это уже проблема нашей эстетической культуры, вкуса, богатства или бедности (иногда – дикости) нашей собственной внутренней формы. Интересны и поучительны приведенные выше соображения М. О. Гершензона о том, что искусство дает каждому вкушать по силам его: одному всю свою истину, потому что он созрел, другому часть, а третьему показывает лишь блеск ее, прелесть формы для того, чтобы огнепалящая истина, войдя в неокрепшую душу, не обожгла ее смертельно и не разрушила ее молодых тканей.
Сильный глаз может растопить блестящую ледяную кору, и ему за ее поверхностью откроется внутренняя глубина творения. Оно станет для него прозрачным, т. е. таким, каким оно создано художником. Выше творческий акт уподоблялся кристаллизации. Продолжим эту метафору. Э. Юнгер пишет: «Прозрачностью обладает кристалл, каковой можно назвать некой сущностью, способной образовывать внутреннюю поверхность и в то же время обращать свою глубину вовне». Далее Юнгер высказывает предположение, не создан ли вообще мир, вплоть до мельчайших деталей, по типу кристаллов, но так, что наш взор способен лишь изредка их различать? «На это отвечают таинственные знаки: каждый человек, пожалуй, хотя бы раз испытывал, как в какой-то важный момент просветляются все люди и вещи, как вдруг начинает кружиться голова и охватывает трепет» [Юнгер 2003: 192]. Ключевые слова для Юнгера «прозрачность» и «просветление». Он по-своему говорит о внешних и внутренних формах языка, называя их поверхностью и глубиной: «(…) то, что в мире зримо – таинственное созвучие. В фигурах речи, прежде всего в сравнении, есть то, что способно преодолеть иллюзию противоположностей. Но без сноровки не обойтись – если в первом случае, желая увидеть красоту низших, используют отшлифованное стекло, то во втором случае нужно смело насаживать червя на крючок, если желаешь поймать что-то из удивительной жизни, обитающей в темных водах. В любом случае вещи не должны являться автору по одиночке, возникая по воле случая, ведь ему дано слово, чтобы говорить о всеедином» [Там же]. Приведенные соображения Э. Юнгера – еще один повод, чтобы подчеркнуть стереоскопичность, осязаемость внутренних форм слова. Основанием этих свойств является все та же гетерогенность.
Наша собственная внутренняя форма строится, расширяется и углубляется по мере активного, деятельного или созерцательного, медитативного проникновения во внутренние формы слова, символа, произведения искусства, другого человека, природы, наконец, своей собственной внутренней формы. Результатом такого проникновения – проникновения-диалога, слиянного общения, содействия, сомыслия, сочувствия, сопереживания, сотворчества понимающих – является создание своего собственного интеллектуального, эмоционального, наконец, духовного тигля, котла cogito. Другими словами, речь идет о построении пространства (желательно избыточного) собственной (и чужой) души и духа. Такое проникновение представляет собой важнейшее средство (и критерий) идентификации личности. Это совершенно особый тип работы, требующий уединения и медитации. Бывает также, что познание или угадывание себя происходит в «мгновение ока», как озарение. Еще раз вспомним Марину Цветаеву: «Моя душа – мгновений след». Это естественно. Более удивительно, что в каждом мгновении человеческой жизни участвуют все прошлые мгновения. Хрестоматийным, конечно, является рассказ Ф. М. Достоевского (в письме к брату) о не состоявшейся казни: вся жизнь промелькнула мгновенно и картинно. Психоаналитик Дж. Кафка считает, что для появления этого феномена совсем не обязательны травмирующие условия и что даже при обычных обстоятельствах в каждом акте восприятия содержится подобное воспроизведение прошлого: «Аффективное и трансферентное прошлое содержится в нем. Предсознательное богатство нашего аффективного насыщенного контакта с самими собой и с миром определяется обертонами повторения и сгущения, постоянного быстрого “прокручивания” нашего когнитивного и эмоционального опыта и зависит от них» [Кафка 2008: 19]. Когда-то подобное называлось старыми добрыми словами – апперцепция и антиципация. Сегодня многое известно об уровнях восприятия, внимания, кратковременной памяти, участвующих в актах опознания, в принятии решения без времени решения, т. е. мгновенно. Остается проблема (и тайна) координации и синхронизации всех сил духа, души, и тела, участвующих в подобных актах.
Психологию больше, чем другие науки характеризует древний принцип: «всё в одном, одно во всём», что я старался показать, уделяя внимание мгновению и привлекая для его понимания размышления философов и поэтов. Г. Вейль, видимо, был прав, формулируя принцип понимания внешнего мира на основе бесконечно малого. В бесконечно малом мгновении действительно может быть заключено бесконечно великое сознание. Но мгновение, как, впрочем, и вся жизнь, состоящая из них, может быть и пустой. Однако это уже другая сказка – сказка о судьбе человеческой.
Под конец выскажу некоторые, возможно, запоздалые методологические соображения. Многие исследователи творчества рассматривали его как форму деятельности и вольно или невольно свое понимание последней делали средством изучения и объяснения творчества. Редко принималось во внимание, что понимание творчества в не меньшей степени является условием понимания деятельности. Это в свое время отчетливо сформулировал П. А. Флоренский: «Победа над законом тождества – вот что поднимает личность над безжизненной вещью и что делает ее живым центром деятельности. Но понятно, что деятельность, по самому существу ее, для рационализма непостижима, ибо деятельность есть творчество, т. е. прибавление к данности того, что еще не есть данность, и, следовательно, преодоление закона тождества» [Флоренский 1990, 1: 80]. Далее П. А. Флоренский пишет, что возможность преодоления закона тождества имеется лишь у философии духовной, которая является философией идеи и разума, а не философией понятия и рассудка. Не будем спорить с Флоренским, тем более, что почти за 100 лет после написания этих слов и та и другая философия не слишком далеко продвинулись в анализе творчества. Однако к соображениям философа о недостаточности рационализма для познания деятельности давно следовало бы прислушаться. Аналогичные идеи высказывал и Н. А. Бердяев: «И всякий творческий акт по существу своему есть творчество из ничего, т. е. создание новой силы, а не изменение и перераспределение старой. Во всяком творческом акте есть абсолютная прибыль, прирост» [Бердяев 1983: 355], т. е. то же прибавление к данности того, что не есть данность. Близкие мотивы мы находим у О. Мандельштама: «Чисто рационалистическая, машинная, электромеханическая, радиоактивная и вообще технологическая поэзия невозможна по одной причине, которая должна быть близка и поэту и механику: рационалистическая, машинная поэзия не накапливает энергию, не дает ее приращенья, как естественная иррациональная поэзия, а только тратит, только расходует ее… Машина живет глубокой одухотворенной жизнью, но семени от машины не существует» [Мандельштам 1987: 197]. И снова – семя, о котором не раз говорилось в этом тексте. Дальнейшее – молчание… Затем – жизненные порывы, наступление фиксированных точек интенсивности (Punktum Cartesianum) или мгновений-озарений, которым сопутствуют выбросы энергии, когерированный луч и его концентрация на произведении.
Было бы, конечно, соблазнительно представить себе или поверить, что ты заполнил своим текстом многоточие и разгадал тайну творчества. Но мешает «семя», как бы его ни называть – внутренней формой, культурным геномом, схемой, моторной программой и т. п. О творчестве «из ничего», об «абсолютной прибыли и приросте» писал не только Бердяев. У Л. Шестова есть статья о Чехове, которая называется «Творчество из ничего», т. е. такое творчество не исключительная прерогатива Бога. Шпет, как философ-рационалист, с сомнением относился к апофатике и мистике. Основу творчества, во всяком случае поэтического, он видел в символе: «Связанные символом термины скорее