м инстинктам. Человеческий мозг и в самом деле должен представлять собой плотный клубок проводов, соединенных таким образом, чтобы они работали эффективно. Но попросите нейробиолога показать нейронную сеть для того или иного инстинкта, скажем, для соперничества или общительности, и выяснится, что сделать этого никто не сможет – по крайней мере, пока. Тогда что дает нам основания считать что-либо инстинктом?
Когда вы теряетесь в море толкований и определений, связанных с психикой и мозгом, всегда полезно вновь обратиться к Уильяму Джеймсу. Более 125 лет назад Джеймс написал знаменательную статью с немудреным заголовком «Что такое инстинкт?» Не тратя попусту время, он сформулировал следующую идею:
Обычно инстинкт определяют как умение действовать таким образом, чтобы добиться нужных результатов, не зная прогноза и не имея предварительной подготовки для осуществления этих действий… [Инстинкты] – это функциональные корреляты структуры. Можно сказать, тому или иному органу почти всегда сопутствует врожденная склонность к его использованию. «У птицы есть железа для секреции жира? Инстинкт подсказывает ей, как выдавить жир из железы и смазать им перья»[5].
Определение вроде бы достаточно четкое, и вместе с тем в нем кроется тонкий дуализм. Чтобы инстинкт сработал, нужна некая физическая структура. В то же время использование структуры требует «склонности», которая, по-видимому, дается организму даром. Найти физические корреляты физического аппарата инстинкта – задача выполнимая, но как узнать, когда и почему все это начинает работать? Просто работает – и все? Не совсем научное объяснение. Сначала птица рефлекторно сжимает железу, а спустя какое-то время усваивает, что вследствие этого все становится лучше? Очевидно, без сальной железы жир не выделялся бы и не было бы шанса научиться ее использовать, чтобы лучше летать. Наблюдается замыкание естественного отбора и опыта, которые сообща формируют то, что мы назвали бы инстинктом.
Поведение птицы – одно дело, но применимо ли это к когнитивным процессам и сознанию человека? Джеймс предлагает возможную рабочую схему:
Одно сложное инстинктивное действие может включать в себя последовательное возбуждение импульсов… Так, когда у голодного льва пробуждается воображение в сочетании с желанием, он начинает выискивать жертву; когда, используя свои глаза, уши и нос, он получает представление о том, что жертва где-то рядом, он начинает ее преследовать; когда добыча чует опасность и убегает, или когда лев подходит к ней достаточно близко, он прыгает на нее; в ту минуту, когда он чувствует, что прикоснулся к ней лапами и клыками, он принимается терзать и пожирать ее. Поиск, преследование, прыжок и пожирание – это просто сокращение мышц по тому или иному типу, и ни одно из них не вызывается стимулом, соответствующим другому типу[6].
Сейчас я узнаю в статье Джеймса схему, отвечающую идеям модульности и многослойной системы. Джеймс будто предполагает, что структурные компоненты инстинктов – это модули, встроенные в многослойную архитектуру. В простых видах поведения каждый инстинкт может проявляться независимо, но иногда они срабатывают вместе. В более сложных ситуациях отдельные инстинкты могут выстраиваться по скоординированной схеме, что создает весьма достоверную картину инстинктов высшего порядка. Вот эту скоординированную схему мы и называем сознанием. Джеймс утверждает, что конкурентная динамика, которая выстраивает основные инстинкты в последовательную схему, по-видимому, может привести к более сложному поведению, порожденному сложным внутренним состоянием. Он даже описывает опыт животного, испытывающего давление инстинкта: «Каждый импульс и каждая стадия каждого инстинкта испускает собственное достаточно яркое свечение, и в данный момент времени это несомненно кажется единственно верным и возможным действием. Оно производится просто потому, что так надо». Похоже на то, как множество пузырьков, сбитых в кучу стрелой времени, производит нечто вроде того, что мы называем сознанием.
Опыт и обучение, безусловно, влияют на динамику этого процесса – на очередность и порядок подъема пузырьков. Однако опыт, обучение и сознание должны быть изоморфны, то есть действовать и эксплуатироваться в одной и той же системе. Как только мы начнем изучать это явление с такой точки зрения, сознательный опыт станет для нас тем, чем он и является – хитроумной игрой природы. Концепция сознания как развившегося инстинкта (или целого ряда инстинктов) подсказывает нам, где искать объяснение его истокам в бездушном неживом мире. Такой подход открывает нам глаза на тот факт, что любой аспект сознательного опыта – это развертка других человеческих инстинктов и что ощущаемое состояние сознательного опыта рождается механизмами и способностями, связанными с этими инстинктами и предназначенными для этого природой. Примечательно, что в последние несколько лет биологи самого широкого круга интересов сумели объединить усилия в умопомрачительном проекте и идентифицировали двадцать девять специфических нейронных сетей в мозге мухи, каждая из которых управляет специфическим поведением. Отдельные виды поведения могут комбинироваться разными способами в более сложные схемы. Да-да, кое-что о сознании можно узнать и от дрозофилы! Поиски смысла физической компоненты инстинктов продолжаются[7].
Однако многим отвратительна сама идея описания феноменального сознательного опыта с точки зрения инстинкта. Есть мнение, что такое определение лишает людей их особого статуса в царстве животных – дескать, только мы несем моральную ответственность за свои действия. Люди способны сами решать, как им поступить, а стало быть, мы способны выбрать «хорошую» линию поведения. Если сознание – это инстинкт, говорят сторонники этой теории, то люди должны быть роботами, безмозглыми зомби. Впрочем, если ненадолго оставить в стороне физическую сущность квантовой механики и «разрыва в объяснении» с их снимающим ограничения символьным функционированием, можно утверждать, что, принимая идею о доступном для познания механизме столь сложной единой системы, как мозг/организм/психика, мы вовсе не погружаемся в столь безрадостный детерминизм. Сам Джеймс писал об этом всеобъемлющем вопросе:
Здесь наше простое физиологическое представление о сущности инстинкта сразу дает добрые плоды. Если это импульс, стимулирующий двигательную активность, постольку-поскольку в нервных центрах живого существа уже имеется определенная «рефлекторная дуга», то, безусловно, он должен подчиняться законам всех таких рефлекторных дуг. В частности, на активность этих дуг налагают «запреты» другие процессы, протекающие в то же время. Неважно, врожденная ли это дуга, формируется ли позже спонтанно или благодаря приобретенной привычке, она должна взаимодействовать со всеми прочими дугами – иногда успешно, иногда нет… При мистическом взгляде на инстинкт вариантов нет. При физиологическом подходе у любого животного с множеством независимых инстинктов и возможным включением одних и тех же стимулов в несколько инстинктов должны проявляться случайные отклонения. И у всех высших животных таких отклонений найдется сколько угодно[8].
Джеймс еще много о чем пишет, и его концепция инстинктов требует времени на осмысление. Я настоятельно рекомендую вам почитать его статью, чтобы понять его четкую логику, ясное изложение и проникнуться непоколебимым прагматизмом в этих непростых вопросах. Джеймс решительно не согласен с пессимистичной карикатурой на человечество, всегда послушное рефлекторным реакциям, и указывает путь вперед. По его мнению, сложное поведение может быть результатом действия различных комбинаций простых, независимых модулей, подобно тому, как разные короткие движения прыгуна с шестом создают его сложное поведение, когда он взмывает ввысь над перекладиной. Даже простые системы при согласованных действиях могут убедить наблюдателей в существовании других сил. Джеймс выразил свою позицию со всей ясностью: «Моим первым актом свободной воли станет вера в свободную волю». Это заявление согласуется с идеей о том, что вера, идеи и мысли могут быть частью системы психики. Символические репрезентации в этой системе, при всей их гибкости и произвольности, тесно связаны с физическими механизмами мозга. Даже в мозге, имеющем физические ограничения, идеи имеют последствия. Не стоит отчаиваться – ментальные состояния оказывают влияние на физические действия по нисходящему принципу!
Пока я работал над этой книгой, гибкость моих собственных символьных представлений служила для меня источником не отчаяния, а радости и удивления. Пожалуй, самым поразительным открытием стало то, что теперь я знаю: нам никогда не сконструировать машину, которая имитировала бы наше сознание. Кремниевые машины устроены принципиально иначе, нежели живые углеродные системы. Одни работают с детерминистским набором инструкций, а другие – с символами, которые всегда подразумевают неопределенность в той или иной степени. Отсюда следует, что все попытки имитировать интеллектуальную деятельность человека и сознание в машинах, к чему упорно стремятся разработчики ИИ, обречены на провал. Если живые системы функционируют по принципу дополнительности – на основании идеи о том, что физическая сторона зеркально дополняется символьной и символы являются продуктом естественного отбора, – то чисто детерминистские модели создания жизни никогда не будут состоятельны. В модели ИИ память о событии сосредоточена в одном месте и может быть стерта одним нажатием клавиши. В живой же, многослойной системе символов любой элемент механизма может быть замещен другим символом, лишь бы каждый адекватно выполнял свою задачу. Именно так, ибо сама жизнь разрешает дополнительность – и даже требует ее.
Кто приблизит науку ко всем этим идеям? Какое будущее ждет нейробиологию? На мой взгляд, в процесс поиска достоверных ответов должны включиться нейроинженеры, которые умеют использовать фундаментальные принципы конструирования. Эта революция еще только разгорается, но уже ясно, на какие позиции она нас выведет. Многослойная архитектура, позволяющая добавлять новые слои, дает основу для концепции усложнения мозга в процессе естественного отбора при сохранении его самых полезных основных свойств. Нам предстоит понять, что происходит в многочисленных слоях обработки информации, а также решить еще более сложную задачу – взломать протоколы, по которым один слой интерпретирует информацию, полученную с соседних слоев. Для этого придется преодолеть эпистемологический разрыв – тот самый