Ага, вот наш Старый Маздон жалует. Раскоп, смирно! Ещё смирней!!!
Здорово, Маздонушка, что не весел? Ну конечно, все они маздоны! И Гнус первый маздон, лавочник — и коммунист проклятый. И тушёнку тебе не дали, и сгущёнку. И нам тоже, между прочим. А сами жрут… Нашу тушёнку жрут — какую же ещё? Держи сигарету, правда, она последняя, а последнюю даже менты не берут… Ну конечно, Маздон, ты берёшь и последнюю!
Маздон погрызся с Гнусом… Ничего, обычное дело, без этого ему скучно. Когда Маздон ругается, значит, настроение его — не из худших. Вот когда дела плохи, он умолкает, становится тихим…
Да бес с ним, с Гнусом, ты лучше, Маздон, погляди, какая у нас яма глубокая намечается. Ага, метра в три. А как снимать для отчёта будем? Понимаю, что с контражуром, но как именно?
Рабочая тетрадь. с. 7-8.
…Неделя с начала экспедиции.
Предварительные итоги: всё идёт оптимально, работаем без сбоев и без ЧП. Потеряли целый день на раскачку, что недопустимо.
Особенности нашего коллектива — закрытость, минимум общения с посторонними. Ввиду такой эндемичности любая ссора способна доставить изрядные неприятности. И не только ссора, но даже неадекватное поведение кого-то одного. Пример: в 1987 г. из-за плохого настроения Сибиэса экспедицию буквально трясло.
В этом году все быстро заняли отведённые им в Херсонесе (Херсонесом?) «ниши». Единственное исключение — Борис, который всё ещё не нашёл себе партнёров для преферанса.
Лука хорош, как в лучшие годы. Только работать не хочет, a сие, как показывает опыт, опасно. Таким был Дидик в его последний год, такими были Крокодил и Птеродактиль. Сначала не выходят на раскоп, потом начинают дурить, ссориться со всеми, грозятся уехать. Неужели и Лука тоже?..
Пьём чай на Веранде, с тоской подсчитывая остающиеся пачки сигарет. Н-да, три дня жизни — и то ежели не барствовать, а экономить. Да какая тут экономия — куришь вдвое больше, чем дома, да ещё кругом стрелкú! А в Себасте пачка «Стюардессы» уже по трояку… Хорошо чаю много, его тоже, говорят, курят.
Луки нет. Маздон сообщает, что наш тюленчик встал в начале двенадцатого, вылил на себя, обормот, весь запас воды (хоть бы раз ведро притащил!) и умылил в неизвестном направлении. Н-да, разрезвился Лука! Ну, собственно говоря, каждый проводит отпуск как хочет, тем более его Гусеница в Харькове…
Стол у сараев по-прежнему не пустует.
Едят!
Вероятно, это поздний обед или полдник — или всё вместе. Ага, вот и Сенатор! День добрый, день добрый… Что там, наверху, в эмпиреях? Читывали, читывали… Читывали, скорбели. А у нас всё в том же духе. И воды нет. Хорошо б запрос парламентский по этому поводу… Ах, и министров ещё не назначили, некому воду пустить!..
…Сенатор, Сенатор, многоуважаемый Шарап! И понёс бес тебя в политику! Чего тебе не хватало? Я ведь помню твои лекции, и все мои однокурсники помнят. Царь Набонид, царь Асархаддон, ты про него ещё стишок Брюсова читал… Ниневия. Египет, Шумер. А теперь? Ну стал депутатом, ну жжёшь глаголом раз в три месяца по три минуты, ну покажут по телевизору. Изменится что-нибудь? Воду в Хергород дадут? Сигареты появятся?
…С трибун, с телеэкранов, с броневиков, с танков, из динамиков, из подворотен, из водопроводных труб — орут, призывают, проклинают, обещают, указывают, наставляют, провозглашают, кроют, жгут глаголами, огнемётами, залпами «Градов»… Будет всё, будет всем, будет всегда и навсегда, только идите за нами, за вождями, за самыми лучшими, самыми демократическими из демократических, а уж мы, да уж мы, да не сомневайтесь…
На камнях Луки тоже нет. А это уже интересно, поскольку в такую жару деваться некуда, не в город же ехать! Луки нет, зато Гнус, как всегда, на месте. Моноласт под задницей, очёчки чёрные… Ну, смотри, смотри! Ага, мадам Сенаторша… День добрый! А вот те ребята, кажется, из Москвы, видать, сегодня приехали, поселились наверняка в Беляевке, сиречь в бывшем лагере Беляева, что на горке. Привет, Андрей, привет! А где Саша? О-о, а ещё жаловался, что стареет!
Бомонд потихоньку сползается… А мы — в воду!
В первые годы всегда брал с собой маску. Когда вода чистая, нырять — одно удовольствие. Чего там на дне только нет! Камешки, крабики, мидии, черепица с французским клеймом, та самая, оккупационная, ещё с Крымской войны. Интересно было плавать! Заплывёшь, бывало, подальше, чуть ли не к авианосцу, что на рейде скучает. Здорово Херсонес оттуда смотрится, с суши его так не увидеть! А потом всё надоело. Ну стоят колонны, ну храм Владимира горой громоздится, ну водоросли зеленые внизу. Мидий ещё можно собрать и пожарить… В первый раз оно ой как здорово! А ежели в тысяча первый?..
Ладно, чего уж! Туда — брассом, нырок, другой… Обратно кролем… Всё, назад! Теперь можно и сигаретку в зубы.
Рабочая тетрадь. Обратная сторона. с. 10-11.
3. Греки и их соседи в Причерноморье.
Эллинских «лягушек», приставших к северному берегу Моря Негостеприимного, встретили скифские «кентавры», только что завоевавшие эту землю. И те и другие искали здесь новую родину. За спиной у одних были сотни километров степи, за спиной других — многие дни плавания по ещё малознакомому, а потому опасному морю. У кромки берега встретились два мира, казалось, ничем не походившие друг на друга. Кочевники и мореходы начинали контакт.
К сожалению, этот контакт почти не оставил следов в греческой традиции. О нём мы можем судить лишь по результатам — греки сумели основать свои города, и, очевидно, без большой войны. В противном случае едва ли «лягушкам» удалось бы надолго обосноваться на Черноморском побережье. Впрочем, немногие сохранившиеся сведения позволяют судить двояко: Стефан Византийский сообщает, что город Пантикапей был основан благодаря соглашению с местным «царём», а Страбон утверждает, что эту землю пришлось отвоёвывать у скифов. В любом случае, как-то договориться всё же удавалось. То, что новые города строились в наиболее удобных с точки зрения обороны местах и немедленно опоясывались мощными укреплениями, свидетельствует о далеко не дружественных отношениях между «лягушками» и «кентаврами». Но то, что эти города уцелели, говорит об относительной слабости скифского натиска…
А что это там дымит на Западном городище? Ну, дело ясное, снова пожар. Интересно, кто это, как лето, начинает Херсонес палить? А ведь хорошо палят, от души, в прошлом году огонь чуть ли не до сараев добрался. Раз десять пожарную тревогу объявляли. Лопаты в зубы — и вперёд! А потом на пепелище то банку с тормозной жидкостью находили, то с краской… Пиромания! Дождей здесь летом не случается совсем, сушь страшная, а дураков всегда хватает. Сожгут, сожгут Хергород! Как хан Едигей когда-то…
Сейчас, правда, горит так себе. Слабо горит, уже и дыма почти не видно. И слава богу! А раз так, самое время поспать, Борис, тот даже на пляж не пошёл, сразу отбился…
…Поспать не удаётся. Издалека слышен топот… Лука? Ну кто же ещё?
Слушай, а можно не шуметь? Понимаю, что тебе весело, спишь до полудня — вот и весело. Вот и Бориса разбудил. Ирод ты. Лука, после этого! А чаю уже нет, выпили. Вот завари, не ленись, вода ещё в бутылке осталась, ту, что в ведре, ты уже выхлюпал… Да не ворчу я, просто не выспался, так что я всё же посплю, а ты потом свои сказки расскажешь. Вот и правильно, лучше стихи пиши. Только чтоб тихо, чтоб ручка не скрипела…
…Маленький мальчик забрался в раскоп.
Камень свалился — и мальчик оскоп.
Кровью окрасились ножки и брюшко.
Он похоронен рядом с Косцюшко…
Но Морфей — божество хрупкое. Хрупкое и обидчивое. Топанье и возня нашего тюленя не дают забыться, к тому же время от времени он начинает повизгивать…
Ну и свин же ты, Лука! Ладно, не судьба, видать. Лучше чай заварить, без мяты, но покрепче, а ещё лучше — кофе, кажется, в рюкзаке есть ещё пара пакетиков. хлебнём с Лукой, а то он, бездельник, от жажды пропадёт…
Тюлень, осознав свои грехи, перебирается к нашему высохшему источнику, дабы не будить Бориса, и, присев на камешек, лихорадочно строчит стихи. Честно говоря, те, что он излагает на бумаге, мне не очень нравятся. Вот когда Лука начинает импровизировать — это действительно крик души… Ну, строчи, строчи, тюленчик, а я покурю, пока чай закипит. Пиши, пиши, не отвлекайся…
…Твердыня херсонесской цитадели
нас не забудет, друг мой Марциал.
Недаром наши годы пролетели —
здесь твой сарказм как молния блистал,
звенели среди звёзд мои сонеты…
Увы, мой друг, пора на пьедестал.
Наш час уходит, коль не лгут приметы,
и скоро расставаться навсегда
нам с Херсонесом, лишь в истоки Леты
падёт Полынь — печальная звезда.
Семь раз менялись звезды над Собором,
тускнела ночь, как старая слюда,
и Колесо Времён пред нашим взором
неспешно вдаль катилось мимо нас,
сминая годы медленным напором…
О Марциал, печален мой рассказ!
О временах далёких, прикровенных
пусть будет тёмен звук моих терцин
и не ласкает слух непосвящённых.
Пусть ведаю о том не я один,
но мало нас, и не откроют тайны
свидетели ушедших вдаль годин.
Как встречи здесь прекрасны и случайны!
В тот час, когда столкнула нас судьба,
собрался здесь народ необычайный…
О многом помнит старая трава:
шуршанье змей, блеск их холодной кожи,
и под луной нелепые слова,
и комья наспех сброшенной одёжи,
и шорох сплетён жаждущей толпы,
которая, видать, хотела то же…
Простим врагам! Завистливы, глупы,
они смешили нас своей интригой.
И сладок час любви был и борьбы.
Что ложь, что правда — нынче не решить,
но мы не зря проникли в эти стены,
и рады были так и дальше жить.
Но кончен век. Настали перемены…