С трудом дожидаюсь утра. С самого рассвета все мое существо будто на иголках, а едва ли электронные часы сменяют значение на 8:00, опасливо выглядываю из комнаты в коридор.
К счастью, Айден здесь, на своем посту. Заметив меня, он приподнимает голову. На его лице нет ни следа сонливости или раздраженности.
– Доброе утро, – выпаливаю я первое, что приходит на ум.
– Доброе.
Кажется, такая банальщина впервые звучит между нами с момента знакомства.
– Ты же не занят сегодня?
Молодец, Шелл. Более глупый вопрос придумать сложно.
Айден чуть поворачивает голову, разглядывая меня. Бьюсь об заклад, он прекрасно считывает волнение и напряжение, сковавшие меня тугими пружинами. Телохранитель ждет прямых объяснений, но я отчего-то уверена: он не откажет. Приоткрываю рот, собирая мысли в кучку, но так и не нахожу, с чего начать.
Как это должно звучать? Привет, Айден, не мог бы ты отвезти меня в местную психиатрическую клинику? Или так: привет, Айден, не отвезешь ли ты меня в гости к моей матери? Ах, забыла уточнить, она временно проживает в стенах психбольницы. И стоит обязательно добавить: мне жесть как страшно и нужна твоя поддержка, чтобы не остаться в этой клинике и самой, если я сорвусь на истерику на глазах у врачей и сойду там за свою.
Наверное, на моем лице отражаются внутренние муки. Айден достает из кармана пиджака ключи от машины.
– Расскажешь, когда выедем. Но сначала позавтракай, повар уже на месте. Я подъеду к крыльцу.
Почему-то я улыбаюсь. Никогда не признаюсь себе, что тронута поведением такой ледышки, как Айден. Незначительная фраза, проявление неожиданной заботы… для меня все это ценно, пусть абсолютно не понимаю, почему этот человек добр ко мне. Если честно, после всего, что я учинила, его гнев и презрение были бы куда более объяснимы.
Не испытывая особого аппетита, наскоро заливаю в себя чашку кофе и уже на ходу доедаю теплый шоколадный круассан. На этот раз я сама отношу посуду обратно на кухню и, осмелев, успеваю сбивчиво пробурчать искренние благодарности повару. Проводив меня почти шокированным взглядом, полный мужчина в годах не успевает ничего толком ответить. Кажется, это была наша первая личная встреча.
Когда мы с Айденом покидаем территорию дома, решаю озвучить предостережение:
– Я бы… я бы не хотела, чтобы отец знал о нашей сегодняшней поездке.
После секундного молчания Айден кивает. Я в задумчивости наблюдаю за тем, как неторопливо перемещаются его руки по рулю во время поворотов. Выровняв машину, Айден касается пальцами экрана мультимедийной системы и открывает приложение навигатора. Он кидает на меня быстрый взгляд, ожидая, что я озвучу адрес, но у меня моментально пересыхает во рту.
– Медицинский центр Монтлэйк, – выдавливаю через силу и уточняю невпопад: – Стационарное психиатрическое отделение.
Рука Айдена лишь на пару мгновений замирает над экраном во время набора адреса. К счастью, Айден не задает ни единого вопроса и нажимает на кнопку «Проложить маршрут».
Во время пути мы молчим. Не то чтобы такое времяпровождение было чем-то странным, но в этот раз молчание кажется тяжелым и гнетущим. Мне приходится напомнить себе, что Айден просто выполняет свою работу. Я вовсе не обязана делится с ним чем-то личным, оправдываться или объясняться. Но почему-то мне все равно стыдно за эту дурацкую тишину.
Здание клиники мрачной громадой возвышается посреди тихого городского района. В ряду других невысоких построек главный корпус лечебницы кажется неестественно громоздким, тяжелым. Ближе к крыше облицовка здания темнеет черными разводами, то ли от плохой работы вентиляции, то ли от когда-то произошедшего пожара на последнем этаже.
В стенах этого здания я была недолго – всего двое суток в стационаре, пока ставили диагноз ПТСР. После этого психотерапевты посещали меня уже в обычной городской больнице, где продолжались обследования. Матери повезло меньше. Она до сих пор находится здесь.
Айден припарковывается неподалеку от главного входа, перед которым прямо из газона возвышаются флагштоки. Вздыхаю, поджимаю губы и выхожу из машины. Ноги кажутся ватными, неуправляемыми. Пока я заставляю себя двигаться к главному входу, телохранитель занимает место по правую сторону от меня и замедляет шаг, чтобы идти рядом.
– Шелл? – раздается тихое требование объяснений.
– Я просто… – сухой, каркающий голос пугает даже меня. Кашлянув, тихо добавляю: – Хочу кое-кого увидеть.
Сжимаю трясущиеся пальцы в кулак. Айден оглядывает меня, медлит в раздумьях пару мгновений, а после распахивает перед нами стеклянные двери.
К счастью, степень моего стресса доходит до той точки, когда управление телом берет на себя холодный сконцентрированный расчет. У стойки регистрации я ровным голосом называю имя пациента и прошу о визите. После недолгих уговоров медсестра спрашивает мои документы, а потом записывает меня в журнал посетителей, а Айден стоит где-то позади. В присущей ему манере оглядывает холл, скользит изучающим взглядом по лицам проходящих мимо врачей и медсестер. То, что хотя бы кто-то из нас держит все под контролем, внушает мне капельку спокойствия.
По пути через больничные коридоры я старательно смотрю себе под ноги, лишь изредка поглядывая на номера палат, чтобы не потеряться в этом лабиринте. Для визитов к сложным пациентам выделяют специальные «гостевые» комнаты, изолированные и не содержащие в себе потенциально опасных предметов. Когда я подхожу ближе к одной из них, оттуда выходит врач и аккуратно прикрывает за собой дверь.
– Пациент готова к беседе, – сухо произносит она. – Попрошу вас, юная леди, держать себя в руках и не заставлять пациента нервничать. Лечение проходит тяжело.
Ее голос кажется мне знакомым. Мельком оглядываю женщину и внутренне холодею. Доктор Бойер нисколько не изменилась с тех пор, как сама проводила со мной один сеанс за другим.
– Вы услышали меня? – в легком раздражении уточняет она.
Я с трудом киваю, шея будто бы деревянная. Скорее чувствую, чем вижу, что Айден подходит ближе и заслуживает прищуренный, полный недовольства взгляд врача.
– Вашему спутнику туда нельзя. Пусть ожидает в коридоре.
– К сожалению, это невозможно, – спокойно парирует Айден. Его речь забавно схожа с манерой разговора врача. – Моя работа заключается в постоянном нахождении рядом.
На челюсти доктора Бойер мелькают раздраженные желваки.
– А моя работа, – вкрадчиво произносит она, – заключается в том, чтобы не подвергать пациентов лишнему стрессу и не провоцировать рецидивы.
Я вгоняю в грудь капельку воздуха и тихо вмешиваюсь:
– Все в порядке. Я пойду одна.
Почти кожей чувствую на себе внимательный взгляд телохранителя. Доктор Бойер тихо фыркает – видимо, ее раздражает, что бывший пациент по какой-то неведомой причине может позволить себе личную охрану. Айден не препирается и молча отходит в сторону, занимая место неподалеку от двери. То, что расстояние между нами увеличивается, приводит к новой волне страха, проносящейся по моему телу. Огромных усилий стоит не подавать виду и сохранять меланхоличное выражение лица.
Доктор Бойер открывает для меня дверь, разрешая войти. Я медлю на пороге и ловлю взгляд Айдена. Кажется мне или в нем мелькает ободрение?
Светлая просторная комната с мягкими диванами и столом без углов напоминает мне часть какого-то кукольного дома. Зеленовато-голубые стены увешаны яркими картинами, светлыми пятнами разбавляющие пустоту. Пол устлан мягким серым ковролином. Под ним покоятся полки с никому не нужными старыми книгами. Их уголки тоже странно подрезаны, скруглены. Я нервно усмехаюсь и наконец поднимаю голову.
Улыбка так и застывает на моем лице невеселой, нервной маской.
Мама.
Она сидит за столом, руки ее опущены на колени. Узкий воротник сорочки будто бы сдавливает шею, но непохоже, чтобы маму это раздражало. Волосы тщательно расчесаны и уложены по бокам; крашеный русый смешался с естественной сединой. Ее губы бледные и сухие, а лицо сильно осунулось. Я совсем не узнаю маму, и мне больно от ее вида.
Не сразу заставляю себя поднять взгляд выше, к глазам. Вопреки моим ожиданиям в них нет безучастия и отрешенности, вызванных действием препаратов. Взгляд мамы ясен, чист и направлен прямо на меня. Она не моргает, разглядывая мое лицо, плечи и руки. Я задерживаю дыхание, сама не зная, чего боюсь больше: что она не узнает меня, разразится гневом или промолчит вовсе. После невыносимо мучительных секунд тишины лицо мамы озаряет растроганная, ласковая улыбка.
– Шелл…
Слезы подступают к глазам так резко, будто бы плотина, надежно сдерживающая их, вдруг прорвалась от одного этого слова, от звука столь родного голоса. От того, что все еще заслуживаю ее улыбки вопреки всему, что нас разделило.
В два шага я оказываюсь рядом с мамой, наклоняюсь и крепко обнимаю ее. Она смыкает руки за моей талией, целует волосы, а я никак не могу надышаться, снова и снова заталкивая в легкие ее запах. Он не отдает дешевыми сигаретами и сладким печеньем – теперь только больничный порошок от сорочки. Лишь долгие мгновения спустя я отрываюсь от мамы, пододвигаю стул ближе и сажусь рядом с ней. Не напротив, как предполагает широкий стол, а именно рядом. Так, чтобы продолжить держать ее за руки.
– Расскажи, как ты, – просит мама с той же улыбкой. В уголках ее глаз стоят слезы.
Я горько смеюсь, высвобождаю одну руку из ее прохладных ладоней и вытираю лицо.
– Даже не знаю, с чего начать, – признаюсь я. – Бывало и получше.
Мама убирает мне за ухо выбившуюся прядку светлых волос. Мне мучительно хочется рассказать ей все, поделиться каждой мелочью, каждой тревогой, пусть даже ерундовой и глупой. Но сомнения и опасения скользкими лапами сжимают мне горло. Назло им я на одном дыхании выдаю целую тираду.
Я рассказываю матери обо всем, что со мной происходит. И о «диагнозах», поставленных врачами, и о приступах. О страхах, о трудностях, с которыми я сталкивалась на протяжении этих долгих месяцев, что мы не виделись. Единственное, о чем я умалчиваю – это отец. История, из которой исключены все связанные с ним детали, кажется неполной, оборванной и шаткой. Под конец своего рассказа я невесело усмехаюсь, подводя итог: