– Что Ласкина сотворила с матерью?!
Катя на миг застыла на месте.
Анна Ласкина… Это она здесь живет, в этом доме… та, которая имела зуб на первую жертву и входила в косвенный контакт со всеми остальными жертвами…
– Это ее мать… – ответил участковый. – Ох, ну и дела… Там врачи «Скорой» у них… Сейчас сами все увидите.
Они поднялись на лифте на седьмой этаж. Дверь одной из квартир была открыта. Из глубины доносились громкие голоса. Кто-то что-то бубнил. Кто-то стонал. А потом раздался женский визг.
Катя вцепилась рукой в дверной косяк. Ей не хотелось переступать порог этой просторной квартиры, со вкусом обставленной новой дорогой итальянской мебелью.
В коридоре их встретил оперативник. Катя поймала себя на том, что лихорадочно оглядывается, ища лужу крови на паркете.
Но крови не было.
А женщина истошно визжала в спальне.
– Ну все, все… я сделал укол обезболивающего… Сейчас станет легче… и поедем в стационар… надо все обработать там…
Катя увидела белое, как восковая маска, лицо Анны Ласкиной. Вокруг нее суетились врач и санитар «Скорой». Она сидела на краю двуспальной кровати. Ее махровый халат распахнулся, была видна шелковая комбинация. Ноги она как-то неестественно согнула и все норовила завалиться на бок, на кровать, но санитар бережно ее удерживал.
Ласкина открыла рот и снова завизжала от нестерпимой боли.
Комната рядом со спальней была обставлена старыми вещами, и отсюда в нос шибал густой и терпкий запах мочи.
У окна на стуле Катя увидела согнутую старуху в байковом халате. Она обнимала себя руками за плечи, раскачивалась и что-то бормотала, бормотала…
На кухне – стол, накрытый к завтраку, разоренный. На полу валяется электрический чайник с отскочившей крышкой.
И целая лужа воды на полу.
Не крови.
– Они завтракали, – сказал участковый. – Больше, кроме них, в квартире никого не было. Соседи за стеной услышали шум ссоры. Потом дико закричала женщина. Это Ласкина. Мать обварила ей ноги кипятком из чайника… Потом выбежала на лоджию и стала кричать, что ее дочь – сука и колдовка. В голове просто не укладывается. Я ведь думал, что это она – Ласкина – мать того… Ну, она же на особом счету у нас сейчас в связи с нашим делом… А это не она. Это мать ее вот так приложила. Там у нее с ног вся кожа от кипятка слезла.
Санитар подхватил визжавшую от боли Анну Ласкину под мышки. Она уцепилась рукой за его шею. Врач поддерживал ее с другой стороны. Казалось, она ничего не соображала – находилась в глубоком шоке от боли.
Алла Мухина хотела что-то спросить у врача, но он лишь замахал на нее свободной рукой – потом, потом, не сейчас.
Они с санитаром поволокли Ласкину к выходу. В разоренную хаосом квартиру с лестничной клетки заглядывали соседи.
– Оставьте сотрудника для охраны, – распорядилась Мухина. – Никого сюда из посторонних не пускать.
– Я думал – убийство, – честно признался участковый. – А это бытовой травматизм, бытовое насилие.
– Я поговорю с ее матерью. – Алла Мухина направилась в комнату, где сидела старуха.
– Вряд ли вы добьетесь от нее толка, – участковый покачал головой.
Когда они с Катей вошли в комнату, старуха никак на них не отреагировала. Полы ее цветастого байкового халата, пропитавшиеся мочой, свисали по бокам стула, словно крылья дряхлого облезлого попугая.
– Вашу дочь повезли в больницу, – сказала Мухина, останавливаясь прямо напротив старухи. – Зачем вы это сделали?
Старуха перестала раскачиваться. Она подняла голову. Взгляд ее не показался Кате безумным. Слишком блестящим и острым – да, но не безумным.
– Вы кто? Что вам тут надо?
– Я начальник полиции города, – ответила Мухина. – Вы изувечили свою дочь.
– Не твое дело, – старуха пристально разглядывала Мухину и Катю. – Ишь, слетелись… Я тебя знаю, ты по телевизору выступаешь, по кабельному. Я тебя видела. Все учишь нас, как жить, как улицу переходить.
– Я вас тоже узнала. Вы раньше ветеранской организацией заведовали, – сказала Мухина. – С ветеранами работали… Что же вы наделали? Зачем?
– Не твое дело. Молода еще учить меня. Какие такие ветераны? – старуха уставилась на Мухину. – Мрут все, как мухи… никого уже не осталось.
– Ваша дочь Анна…
– Она моя дочь! – с силой выдала старуха. – Моя! Что хочу, то и делаю с ней, и вы мне не указ. Она смерти моей желала… желает… ждет не дождется, когда я в гробу улягусь по ее милости. Я ей сто раз говорила: гляди, сука, прокляну. Материнское проклятие, как проказа – на всю жизнь. А она не боится. В грош меня не ставит, сука. Она травит меня ядом!
– С чего вы взяли, что ваша дочь травит вас ядом?
– А то… Ей квартира нужна, чтобы с хахалем своим встречаться. А я тут, я мешаю. Старая… Сегодня кашу попробовала – горькая. Чего она мне туда подложила?! А?!
– Может, это просто у вас во рту горчит. Желудочный сок.
– Ах ты, сука! – старуха сжала костлявый кулак и больно ткнула в бок Аллы Мухиной, та даже отшатнуться не успела. – Защищаешь ее? На ее стороне? Против меня? Смотри, прокляну и тебя! Завертишься, как уж на сковородке, да поздно будет.
– Успокойтесь, возьмите себя в руки.
– Я-то спокойна.
– Вы обварили дочь крутым кипятком из чайника.
– А это чтоб она не лыбилась. Не изгалялась надо мной, над матерью. Не насмехалась! Она меня ядом, а мне что делать? За нож, что ли, браться? Так ведь посадите. Если ножом-то… А так, – старуха вдруг скрипуче захихикала. – Кипяточек-то ничего… это не смертельно. Поболит, повизжит, пузырями изойдет. Не умрет же. Пузыри-то, они всех ее хахалей мииииииииигом разгонят! Хахали-то не очень сук шпареных любят. Пузырями-то побрезгают. И ей наука – а то ведет себя как шлюха последняя. По ночам бродит неизвестно где… С кем… А я… я одна, смерти жду в своей кровати. Случись что со мной – мне и позвать некого. Ее-то, суки, шлюхи, дома нет! Из больницы вернется – дома засядет надолго теперь.
– Значит, вы подтверждаете, что намеренно ошпарили свою дочь кипятком? – спросила Мухина.
– А ты меня на слове не лови. Ишь ты, тварь какая! – старуха снова попыталась ткнуть Мухину кулаком, но та уклонилась. – Ишшшшшшшь ты какая! Может, это и не я. Может, она сама себя.
– Чего делать-то с ней? – за спиной Мухиной как фантом возник участковый. – Я соседей попросил, чтобы кто-то присмотрел за ней, пока Ласкина… ну, пока в больнице… Так все шарахаются, как от чумы. Может, это… психиатра какого-нибудь вызвать, а?
Он изъяснялся шепотом, но мать Ласкиной его мгновенно услышала.
– Ах ты, мозгляк недоделанный! – она поднялась со своего стула как с насеста. – Ах ты… меня в сумасшедший дом?! А не ты ли хахаль моей шлюхи?! Может, вы заодно с ней, на пару?! Чем вы там еще по ночам занимаетесь, кроме того, что ты ей сучок свой хилый вставляешь?! Думаешь, я не вижу ничего, не знаю?
– Вы в своем уме?! – заорал участковый. – Я вашу дочь знать не знаю… То есть знаю, конечно, она замглавы городской администрации…
– А, знаешь ее! Сам признался, – старуха погрозила скрюченным пальцем.
– Вы уйдите отсюда лучше, – попросила Мухина участкового. – Оставьте в квартире двух сотрудников, пока… с больницей не определятся. Я проконсультируюсь… сегодня воскресенье… Попытаемся найти какого-нибудь психиатра в Дубне. Она явно не в себе.
– Я-то в себе, – торжествующе заявила старуха. – Это вы все – мерзавцы и суки! Аньке моей передайте – будет языком обо мне болтать, прокляну!
Она еще что-то кричала, потрясая кулаком.
Катя больше не слушала. Она вылетела вон из этой богатой отремонтированной квартиры, пропитавшейся насквозь ненавистью, больными химерами и старческой мочой.
Ей снова вспомнилась отвратительная сцена в конюшне.
Яблочко от яблони…
Что же творится в этом доме между двумя женщинами?
И на что намекала старуха?
Она спустилась на лифте вниз. «Скорая» уже увезла Анну Ласкину в больницу. Катя поняла: многие ответы на вопросы, что она задала себе, там.
Она не представляла себе, как Алла Мухина будет выходить из ситуации с больной на голову старухой-хулиганкой. Что она будет делать с человеком, которого нельзя ни задержать, ни оставить дома без присмотра?
Катя приготовилась к терпеливому ожиданию. Это воскресенье в ЭРЕБе обещало быть незабываемым.
И ее ожидание затянулось.
В больницу к Ласкиной они поехали лишь во второй половине дня.
Удивительно, но ошпаренная кипятком замглавы городской администрации, оправившись от шока и накачанная обезболивающим, выглядела весьма довольной. Катя списала это на действие лекарств, пик эйфории, как у наркомана. Ласкину поместили в отдельную палату. В предбаннике суетилась нянечка, спешно убирая душ и туалет.
– Вы возбудили уголовное дело? – с ходу спросила Ласкина Аллу Мухину, едва они вошли в палату.
– Я хотела бы сначала переговорить с вами. – Мухина разглядывала забинтованные ноги Ласкиной.
– Вы возбудите дело, но я не стану свидетельствовать против матери. – Ласкина удобнее строилась в подушках. – Здесь я тоже не задержусь. Завтра же вон. Там квартира настежь. И она… полоумная. Вы же видели, в каком она состоянии. Соседи небось все напрочь отказались за ней присматривать?
– Да, это правда. С вашей матерью никто не хочет иметь дело.
– А я с ней живу в одном доме много лет. – Ласкина пошевелила забинтованными ногами. – К счастью, моя домашняя каторга окончена. Теперь никто не посмеет упрекнуть меня, если я отправлю мать в дом престарелых или еще лучше – в психиатрическую больницу. Все видели, на что она способна. Она опасна для окружающих. Вы, полиция, это подтвердите уголовным делом. Соседи мне только спасибо скажут. И все прочие не посмеют молоть своим гнусным языком, осуждая меня за такой шаг. А то ведь, если ты работаешь в городской администрации, то сразу найдутся умники, напишут в сети: «Чиновница отправила мать в дом престарелых», подвергнут остракизму. Эти нищеброды уже достали со своими комментариями в соцсетях! Ужасно, конечно, что так вышло, но я рада – наконец-то у меня развязаны руки. И я предупреждаю вас: я не стану давать показаний против матери, не надейтесь. А то и за это блогеры не пощадят. Вы уж сами выкручивайтесь.