– Видимо, как раз для этого ты и вернулась домой, – мрачно ответила Румер. – Мы здесь сразу переходим к сути дела.
Элизабет потянулась, а потом сверкнула улыбкой:
– Ты что, уже приготовилась защищаться, а?
– Защищаться? – Старшая сестра рассмеялась:
– М-да, кажется, я права… особенно это чувствуется в том, как ты об этом спросила: «Защищаться?» Словно ты на страже. Расслабься, Румер. У нас с тобой не поединок фехтовальщиков. Хотя, если ты очень хочешь, можно и устроить…
– Не хочу, – Румер сделала глубокий вдох, будто принуждая себя соблюдать рамки приличий. Элизабет со своего диванчика видела, как сосредоточенно думала Румер. – Просто мы с тобой долго не общались. Расскажи мне обо всем, Элизабет. И перво-наперво, как там отец?
– Прилежная дочурка… разумеется, таким и должен быть твой первый вопрос. Странно, что ты столько времени терпела. Ну вот, отец был… как отец.
– То есть?
– Ну, ты знаешь – читал морали с серьезным видом. А потом уплыл, все как обычно.
Румер даже не моргнула, ей явно не понравилось высказывание Элизабет об их отце. Мало того, что оно разозлило ее, так еще и причинило ей душевную боль. Но она сдержалась.
– Как он себя чувствовал? Он был в хорошем настроении?
– В нормальном. Он устроил мне странную экскурсию по своим памятным местам. Нечто вроде документальной хроники о его жизни в Новой Шотландии. Судя по всему, перед тем как решиться на важный шаг в своей жизни, он хотел освежить воспоминания.
– Какой еще шаг? Он ведь плывет в Ирландию, а оттуда домой, разве нет?
Элизабет пожала плечами:
– Наверное. Он очень постарел.
– Это тебе так кажется, потому что ты давно не видела его, – пристально глядя на Элизабет, сказала Румер.
«Чтобы точнее нанести удар», – подумала Элизабет и улыбнулась в ответ.
– Ну, на мою долю выпала жизнь без единой свободной минуты. И я удивилась, узнав, что ты отпустила его одного. Он весь какой-то скрюченный – это из-за артрита, да?
– Да, но я не хотела его останавливать, – сказала Румер. – Он так мечтал об этом путешествии. Но, как ты думаешь, почему он не позвонил мне перед отплытием из Канады?
Элизабет снова передернула плечами. Ей было так непривычно сидеть в этом старом доме. Тут изо всех щелей лез дух семейства Ларкин; и вряд ли ей стоило удивляться тому, что Румер по-прежнему была хранительницей родовых ценностей, желавшей с секундомером отслеживать даже походы в туалет. Их словно поменяли местами после своего рождения: Румер приняла на себя роль старшенькой и ответственной сестрички, а Элизабет досталась участь эгоистичной, самонадеянной младшенькой.
– По-моему, он что-то задумал, – ответила Элизабет.
– Что, к примеру?
– Дорогуша, я не ясновидящая. Отец никогда не посвящал меня в свои дела, прежде чем свалить подальше в море. Понятно?
Ей хотелось уйти от разговора об отце и перевести беседу на Зеба, но она решила не торопиться. Это и вправду было странно – Румер больше не выказывала чувства вины; несмотря на развод, Элизабет всегда будет иметь на него первоочередное право благодаря их сыну и браку, и она думала, что ее сестре следовало бы смириться с этим фактом.
Но Румер просто молча пялилась на водную гладь пролива Лонг-Айленд, словно там в любое мгновение мог объявиться парусник Сикстуса.
Элизабет прокашлялась:
– Ты чем-то расстроена?
– Нет… скорее обеспокоена.
– Он взрослый человек.
– Знаю, но…
– И он не обязан рассказывать дочерям все свои секреты. Но это отнюдь не говорит о том, что он останется там. Возможно, ему всего лишь захотелось почувствовать себя свободным, отдохнуть. Если он живет с тобой, это еще не означает, что у него не может быть собственных желаний в жизни.
– Знаю, – ответила Румер, и облако гнева затуманило ей глаза.
Элизабет пожевала губы; она сама толком не понимала, зачем пыталась вывести сестру из себя. Ее грудь тоже разрывал жгучий гнев.
– Прости, – тихо сказала Элизабет. – Но порой ты бываешь такой неуемно настырной.
Румер широко раскрыла глаза, на ее щеках появились красные пятна. Элизабет подавила смешок; ничего не изменилось, она по-прежнему, как и в детстве, могла манипулировать своей сестрой, словно куклой. Но чтобы не ссориться, она наклонилась вперед и прикоснулась к руке Румер.
– Наверное, поэтому ты и стала прекрасным ветеринаром.
– Из-за того, что я неуемно настырная? – уточнила Румер.
– Ну, я неудачно выразилась. Извини. Возможно, надо было сказать «бдительная». В том смысле, что ты наблюдаешь за всеми этими собачками и кошками, чтобы выяснить, чем же им можно помочь. Ведь они не могут разговаривать, в отличие от обычных больных… – улыбнулась Элизабет. – Тебе всегда удавалось вызывать наружу самые потаенные чувства – что у людей, что у животных.
– Ладно, – расстроившись, ответила Румер. – Забудем об этом. Теперь я по-настоящему переживаю. Ведь он должен был что-нибудь сказать или хотя бы намекнуть – я уже начинаю сомневаться в истинной причине его отъезда.
– Уверена, что он все расскажет по возвращении. – Элизабет встала и прошлась по просторной комнате, осматривая картины, книги и ракушки. Каждый предмет вызывал у нее давние воспоминания – о родителях, сестре, Зебе.
– Но когда он вернется? – спросила Румер.
– Когда будет готов, Ру, – рассердилась Элизабет.
– Ты же встречалась с ним, – сказала Румер. – Отец стареет; что, если с ним случится беда?
– О, – спокойно возразила Элизабет, – похоже, в отсутствие отца ты нашла новый объект для своей заботы.
Румер опять промолчала, и только красные пятна на ее лице стали еще ярче, будто сестра отхлестала ее по щекам. От внимания Элизабет не ускользнуло то, что Румер не красила свои волосы, в которых серебристая седина смешивалась с ее натуральным светло-каштановым цветом. На ум Элизабет сразу пришел образ одной близкой подруги ее возраста – колесившей по свету из Калифорнии в Нью-Йорк, а оттуда в Европу, – которая тоже предпочитала не менять естественный цвет своих волос. И как бы забавно это ни прозвучало, но седина не старила Румер, а придавала ей вид эдакого мудрого ребенка.
– Зеба? – спросила Румер, страстно сверкая глазами.
– Моего бывшего мужа, – подчеркнула актерским тоном Элизабет. – Да. Зеба.
– Я ждала этого.
Элизабет натянуто рассмеялась. Она отлично поднаторела в деле управления эмоциями младшей сестры. Все было так просто: выверенный взгляд, недовольная усмешка, бодрая улыбка или печальное покачивание головой. Порицающий тон, ободряющие объятия… все эти приемы, в которых она поднаторела на сцене и в кино, срабатывали до сегодняшнего дня. Но сейчас сестры пристально смотрели друг на друга, и Румер, выдержав наглый взгляд сестры, одержала моральную победу и не опустила повинную голову.
– Чего ждала? – спросила Элизабет.
– Что ты спросишь меня о Зебе. Ведь ты ради этого и примчалась сюда, верно?
– Мне что, нельзя было приехать в мой родимый дом? И, по-твоему, это обязательно должно быть связано с Зебом?
– Прежде ты не очень-то рвалась сюда, – проигнорировав второй вопрос, сказала Румер.
– Ну, повидав отца, я вдруг ощутила приступ тоски по семье и дому. Скоро день рождения моего сына, он здесь, и я решила свалиться как снег на голову.
Румер сделала глубокий вдох. Потом она наклонилась и взяла ладони Элизабет в свои руки. Элизабет так удивилась этому, что у нее расшалилось сердце, а во рту все пересохло от нервного напряжения.
– Я рада, что ты приехала, – улыбнулась Румер. – Что бы ни произошло между нами, я люблю тебя. И я рада снова встретиться с тобой.
Элизабет рассмеялась – она была прекрасно обучена; и на сцене, и перед камерой ей частенько приходилось реагировать на высказывания, которые она считала отнюдь не смешными. И вот теперь, общаясь со своей сестрой, она оказалась в такой же ситуации, и актерские приемы снова помогали ей заглушить истинные, болезненные чувства, которые скопились у нее глубоко внутри.
– Правда? – спросила она. – Потому что, когда я увидела, как ты целовала Зеба, у меня сложилось совсем иное впечатление.
– Вы разведены, Элизабет. И я больше не переживаю по этому поводу, – пожав ей руку, тихо ответила Румер.
Потом она ушла на кухню заварить чай, оставив Элизабет одну в их семейной гостиной. Элизабет посмотрела в тот угол, куда их мать всегда ставила рождественскую елку, и словно из ниоткуда на ее глаза навернулись слезы.
Она повернулась к окну и оглядела пляж. Там было полно отдыхающих с подстилками и яркими полосатыми зонтиками. Опять на нее нахлынули воспоминания об одном воскресенье, когда она вместе с Румер и родителями пыталась построить самый большой замок из песка; о «веселушках», которые покупал им отец; о том, как она смотрела вслед Румер и Зебу, уходившим ловить крабов, и чувствовала себя брошенной; о лебедях на островке посредине бухты.
Вытерев глаза, она перевела взгляд на причал, к которому были привязаны лодки с катерами. Они словно подросли с того дня, когда она была здесь в последний раз, а потом она вдруг заметила, что над впадавшей в пролив речушкой навели мостки повыше – чтобы под ними могли проплывать более крупные суда. Деньги и праздность: все это служило достойным объяснением бардака по соседству и длиннющих катеров. Она припомнила поговорку с наклейки, которую много раз видела на бамперах прицепов с яхтами: «Единственное, чем отличаются мужчины и мальчишки, так это размером своих игрушек».
Разглядывая лодки, она вдруг ошеломленно моргнула.
Там, на корме жуткой на вид лодчонки, лежал ее сын. Она где угодно узнала бы его долговязую фигуру, каштановые волосы, его калифорнийский загар и фирменную красную бандану.
– Майкл, – прошептала она.
– Он всегда там, – сказала Румер, поставив на столик серебряный поднос с не подходившими друг другу по цвету белой и голубой фарфоровыми чашечками, сахарницей и молочником с рисунком из розочек.
– На той тошнотворной лодке?