Там подладили под второй, надежный венец домкраты, подвесили сруб, выкрошили ломами и топорами гнилые нижние бревна и начали тут же подводить новые, широкие, основательные. Такие, чтобы еще лет сто исправно и терпеливо продержали, пронесли стены и все, что положено. Там сдирали, гнилую, всю в прохудинах, будто мартовский лед на пруду, крышу, сорили иструхшей щепой, поправляли изъеденные жучком стропила и подавали наверх тес, рубероид и серо-голубые листы гофрированного шифера, приколачивали его длинными гвоздями с наколотыми квадратиками нарезанной из старых калош резины, чтобы в дожди и снег не протекало на чердак, не наметало, не гноило стропила и балки и не портило жилье. Там ставили хлев, закладывали мохом пазы, зарубали углы. А там — баню. Там приколачивали свежие, только что с верстака, наличники и тут же олифили их. На тракторах и грузовиках подвозили новые и новые связки теса, длинного, явно не из здешнего леса, доски, бревна, брус, шифер, рулоны рубероида, пуки штакетника, ящики со скобами, гвоздями, упаковки со стеклом, тюки с паклей и стекловатой. Все это сгружалось возле домов, поднималось на леса, подавалось в оконные и дверные проемы и тут же подгонялось, укладывалось, распиливалось, застругивалось и приколачивалось. И все вдруг в Пречистом Поле вспомнили, что когда-то ведь именно их село славилось лучшими в округе плотниками, умевшими, бывало, в несколько дней поднимать под крышу дома, скотные дворы, колхозные амбары, а если надо, то и школы; что сюда, в Пречистое Поле, приходили из Борка, Крапивны, Катериновки, Барсуков Больших и Барсуков Малых, Красного Холма и прочих сел и деревень просить мастеров рубить пятистенки. И если шапку нужно было ломать перед здешними мастерами, то и не гордились, ломали шапку. Потому что не было теплее в зимнюю вьюжную стынь и прохладнее в июльскую жару, не было долговечнее и уютнее домов, чем те, которые, благословясь, рубили пречисто-польские плотники.
Кто радовался тому воспоминанию, оглядывая не без гордости работавших рядом и поодаль, видя суровые, сосредоточенные и в то же время просветленные от одухотворяющего труда лица отцов, дедов, мужей. А кто, наоборот, устыдился и думал о том, как много наш народ русский потерял с тех не таких уж и давних пор.
Потом начали подвозить кирпич и глину. Запахло известкой. И кое-где уже задымили печи свежим, сырым дымом. Казалось, что вот пришли откуда-то издалека на пустынное место переселенцы, вытряхнули наземь из дорожных сум инструменты, разделились на артели, большие и малые, по согласию, мастерству и прочей необходимости, и принялись за свое извечное дело, руководствуясь одной только мыслью и единым желанием — дать семьям своим, женам и детям, матерям и отцам, братьям и сестрам, крышу над головой, оприютить их как можно скорее.
Стройматериалы брали в колхозных кладовых, в мастерских. Бревна катили с пилорамы. Пилорама работала без остановки — пилили брус и доски. Аж пилы побелели. Как плуги в земле. Вовсю дымила кузница, и там, под черной ее крышей, откуда ветер и время посрывали почти все железо, бывшее когда-то церковной кровлей, а потом самовольно реквизированной в пользу колхоза, — так вот под этой худой, сквозящей солнечным светом крышей ладно и часто, будто свековались давно, работали в два молота. Люди прислушивались к тем согласным звонам и, кто постарше да попамятливее, догадывались: не иначе как Авдей Грузиленков там нынче правит.
Председатель сельсовета Степан Петрович Дорошенков, кладовщик Егор Кузьминов и главбух Семен Николаевич Глухоченков сидели тем временем в кабинете у председателя колхоза Кругова и негромко переговаривались. Время от времени они умолкали, облепляли окна, но так, чтобы их не очень было видно с улицы, и смотрели, как невдалеке, на взгорке, как раз напротив правления, солдаты и колхозники рубили хлев на затравеневшем подворье вдовы Анны Захарюженковой. Один только Вадим Георгиевич Кругов не отходил от телефона. Впрочем, ему и из-за стола хорошо было видно, что творилось на улице.
— Который же из них ее муж? — спросил Кругов бухгалтера и торопливо вытер большим в голубую клетку носовым платком вспотевшую шею под ослабленным галстуком и лоб с большими узкими залысинами.
— А вон он, с черными усами. Высокий самый, — ответил Семен Николаевич; он выглянул в окно и тут же втянул голову в плечи, словно оттуда могла прилететь пуля.
Он тоже потел, но платка у него не было, и он комкал лист бумаги и время от времени расправлял его и вытирал красные ладони и, видимо, по привычке разглядывал правильные продолговатые ногти, или это уже нервы у него подались…
— Кто ж им склады открыл? — спросил предсовета Дорошенков и посмотрел на Кругова, хотя вопрос его, по-видимому, относился ко всем, во всяком случае, к Кругову меньше всего.
— Да что им, запал подсунул — и готово, — заметил Глухоченков.
— Никаких запалов там не было. Вы, я вижу, хотите, чтобы все на разбой походило. Как будто к нам сюда — с большой дороги… Я открыл, — закончил вдруг Егор Кузьминов и тоже оглянулся на председателя колхоза. Сказал вроде твердо, а во взгляде была уже растерянность. Степан Петрович Дорошенков шумно, как большое животное, вздохнул и постучал пальцем по виску: дубина, мол, дубина осиновая, хоть бы промолчал…
— А что тут такого? — оправившись после минутного замешательства, сказал Егор Кузьминов; сказал он громко, почти закричал, так что все испуганно оглянулись на него. — Они вон село наше строят! Село! А не Америку какую-нибудь! У колхоза ж все руки не доходили. И у сельсовета тоже не доходили. Анну Захарюжиху балкой придавило. Год прошел. А хату до сих пор так и не подправили. Балку подперли, и все. И руки умыли. Посмотрел бы ты, Степан Петрович, дорогая наша и уважаемая советская власть, как убого там все сделали. Чем подперли, посмотрел бы. Такие бревна на зиму под плуги подсовывают. Больше никуда не годятся. Может, они из-под плугов и вытащили? У нас же в колхозе все так: в одном месте отдираем, в другом прибиваем, вроде что-то делаем, а прорех сколько было, столько и остается. А старуху в другой раз точно до смерти придавило бы. Если б вон они не пришли.
— Чем? — снова шумно вздохнул предсовета; похоже, он не очень слушал Кузьминова.
— Вашим столбом. Сельсоветским! Столб-то… Береза. Даже не ошкурили.
— Хм… Я ж им, гадам, приказывал сделать все как положено. Хорошо просил сделать. Ну никому доверять нельзя! Что за народ!
— Народ… Вон он, тот народ, который вы ругаете, село строит.
— Да. Хм… Строит. Конечно. Можно сказать, наши недостатки… там, где мы не дорабатывали… И все же, Егор Николаевич, я должен вам принципиально заметить: склады ты открыл напрасно.
— Не напрасно.
— А я говорю: на-прас-но!
— Ха, да как же я им не открою, раз на то пошло?
— А так. Так. Сказал бы, что ключей с собою нет.
— Как же я скажу, что ключей нет, если они у меня всегда с собою? На то я и кладовщик тут! И это в селе все знают преотлично.
— А им надо было сказать, что — нет. Пусть бы двери ломали. Пусть бы запалами замки рвали. А то, видишь ли, своими руками… Передал, можно сказать. Имей в виду, что этот факт может потом круто обернуться не в твою пользу.
— Это ж каким боком?
— Таким, что ты, Егор Николаевич, в трудный для нас момент пособничал им.
— Пособничал? Я? — И вдруг его опять прорвало: — Да, я им пособничал! В трудный для вас момент! Для вас! Пособничал! Помогал. Только мало помогал. Испугался. Испугался, дурак! Вас, может, больше всего и испугался. Я так и думал, что для вас это все, что там, там происходит, беда великая. — Егор Кузьминов кричал, уже не сдерживаясь и не стесняясь установившейся было в председательском кабинете тишины. — Вы тут как хотите. Сидите. Шепчитесь. А я туда, к ним пойду. Дальше пособничать.
— Нет, брат, погоди. Пойдет он… — бухгалтер Глухоченков ухватил Егора Кузьминова за рукав пиджака. — Ты, видать, плохо еще понял, что произошло. Но для тебя, лично для тебя, для тебя самое главное начнется потом. А именно: придется за все платить.
— Кому? Мне?
— Да, тебе. Не мне же.
— За что это мне платить придется?
— За все, что они там растащили. У меня лично зарплата маленькая. Так что, сам понимаешь, эти расходы я при всем желании покрыть не смогу. И не буду. Не буду, понял?!
— Да провались ты со своею зарплатой! — Егор Кузьминов выдернул из руки бухгалтера свой рукав, разгладил его дрожащей ладонью и сказал: — Мы вот тут сидим, как мыши. Мерекаем, куда звонить. Кого на помощь звать. Что делать. Как будто на нас злое племя какое напало. Да это ж отцы наши пришли! Радоваться надо! А вы… Эх! Мать-то вашу перемать! Я хоть не здешний, нету у меня там никого, да ведь все равно душа трепещется. Ладно. Пойду я. Вам мои речи все равно не по душе. Не по душе и не по зубам. У нас ведь как: раз начальству не по душе, то и неправильно.
— Иди, иди, — стиснул зубы бухгалтер и подтолкнул Егора Кузьминова в бок. — Иди, ты ж им замки отмыкал. Они твое добро должны помнить. Иди.
— Чего ты толкаешься? Ты мне еще, бумажная твоя душа, толкни! Я тебя так толкну, что завьюжишься! — Егор Кузьминов постоял немного, угрюмо поглядывая на своих начальников, и вдруг сунул руку в карман и потянул оттуда что-то большое, растопыренное. — Нате! Заберите! И к чертовой матери их! Не хочу больше эти вериги носить. Назначайте кого хотите, а я больше не могу. Они мне не только карманы рвут, а и душу тоже. Я ж знаю, из-за чего вы переживаете больше всего Вам теса жалко. Теса. Да кой-чего еще. Тес-то по документам нигде не проведен. И откуда вы его только приволокли… Плакал ваш тес. Так вам и надо.
Егор Кузьминов швырнул на стол увесистую, килограмма в полтора, связку ключей и ключиков: белых, с круглыми, как пистолетные стволики, отверстиями; и медных, плоских, коротких и длинных, с двойными бородками; и таких диковинных, каких, кажись, и не бывает вовсе. Связка грохнулась на стол с таким треском и клекотом, что сидевший ближе всех бухгалтер Глухоченков пригнул голову и оглянулся на окно.