Проводив Машу до березового перелеска, Анна замедлила шаги.
— Дальше не пойду. Не надо, чтобы нас видели. Скажут, что я научных работников с толку сбиваю, а я и так здесь на птичьих правах.
— Ой! — спохватилась Маша. — Я забыла сказать! Я сегодня встретила животное, собаку, ей нужно полечить рану! А они не хотят пускать ее в капсулу и вообще даже не видят ее! У вас есть капсула коррекции?
— Это ты Пегаса видела, — сказала Анна. — Он уже прибегал, подрался с кем-то. Капсулы у меня нет, но я ему намазала. А что касается этих ваших, так я сколько раз говорила Николаю — пусть похлопочет там у вас в университете! Прислали бы наконец живого человека в смотрители! Какой толк от этих «обкуренных»?
— Просто зомби! — согласилась Маша и почувствовала, как приятно забилось сердце от неожиданной солидарности со странной женщиной, знакомой к тому же с Николаем Родионовичем.
— Дома ноги попарь в горячей воде! — на прощанье велела Анна.
— Я в капсулу попрошусь, — сказала Маша и решительно вошла в березняк.
Роща, светлая от стволов, кончилась быстро. Совсем рядом, на пригорке, Маша увидела усадьбу — громоздкую тень дома и освещенное лампой крыльцо.
На последних метрах пути Маша почувствовала, как сильно ноют у нее ноги и саднит горло. Надо было срочно попасть в капсулу коррекции. Войдя в дом, она несколько раз попыталась вызвать Стеллу. Смотрительница не отвечала. Чувствуя, как нарастает страх, Маша выбежала на темный двор и, пройдя мимо цветника к зданию хранилища, где ночевали Стелла и ее коллега, принялась стучать в запертую дверь.
Маша кричала до хрипа, била в дверь ногой, но рабочий день сотрудниц музея был закончен. Они ушли глубоко в настройки. Кто знает, в какой инопланетной колыбели качались их сны?
Отчаявшись достучаться, Маша вернулась домой, вынесла одеяло и, укутавшись, села на крыльце. На свет лампы над дверью слетелись зеленые мотыльки. Маша думала о старинных людях, проживших здесь жизнь без всякого намека на настройки, и о «Войне и мире», которую прилежно читала в последние годы. Эта книга вдруг стала проявляться в ней, вспыхивать случайными пятнами. Внутренний свет прожитого дня освещал то одну, то другую картину.
В тишине отошедшего мира, в этом, как выразилась тетя Лара, «контейнере с мусором», брошенном на задворках вселенной, Маше сделалось вдруг уютно. Она была одна на планете, но и не одна. На другом холме, за поредевшим березняком, горел огонек Анны. Горел вдалеке отчаянный Кувшинкин. Эти редкие огни, как монастыри в заснеженных Гималаях, крепко держали друг с другом не подвластную законам физики связь. Огромное, величиной с планету одиночество не легло на плечи одного, а было разделено между всеми.
К ночи Машу стал бить озноб. Горло болело зверски. В спальне она сняла облепленные глиной джинсы и свитер и, дрожа, сложила на стул. Открыла шкаф и, стараясь не глядеть в зеркало, взяла другую одежду. На этот раз ей досталось длинное шерстяное платье. Маша влезла в его колючую шкуру и забилась в гнездо из подушек и одеяла. Сегодня ей еще обязательно надо было записать свои чувства в дневник. Без полного отчета Кувшинкин не засчитает практику.
Уставившись в пустую тетрадь (Научный руководитель настаивал, чтобы дневник велся древним способом — от руки), Маша раздумывала, что написать, и не могла решить. Она не знала, хорошо это или плохо — то, что она встретила сегодня собаку, что чуть не увязла в пашне, что побывала в гостях у странной женщины без настроек. Рада она всему этому или ее разрывает тоска?
Вдруг ей вспомнилось утро после завтрака, дорога к пруду. По телу побежала березовая дрожь. Заволновавшись, Маша взяла карандаш. Она окончила курсы письма, но все равно писала плохо, корявыми «печатными» буквами. Но теперь словно кто-то подхватил и уверенно повел ее руку.
«Пруд с холодной черной водой, — возникало на бумаге. — Он холодный и черный, как пианино и как спинка жука. Но в нем есть солнце. Когда собака окунает в солнце лапу, звучит музыка».
Невозможно было поверить, что так бывает! «Что это? — думала Маша, в смятении глядя на серый заборчик букв. — Николай Родионович, ведь это стихи, стихи? У меня получились стихи?»
Маша раз десять перечитала свое «стихотворение». Нежность, восторг, гордость и благодарность, теплая и таинственная связь с настоящей жизнью, которую не найдешь в настройках, — вот о чем она хотела бы записать в дневник, но уже не смогла. Ее свалил сон.
А утром все перевернулось. За несколько часов тяжелого сна болезнь взяла власть над Машиными телом и душой. Проснувшись в полубреду, Маша почуяла тоскливый голос бархатцев в ящике на подоконнике (в самом деле ей показалось, что аромат «скулит»), и все, что было вчера, поднялось из памяти серым дымом. Маша с ужасом вспомнила, как, обессилевшая и униженная, лежала на земле, как потом слушала бред сумасшедшей о реконструкции богослужений и как наконец ополоумела до того, что била ногами в двери.
Когда пришло время завтрака, явилась Стелла и, смеясь чему-то в своих настройках, отвела горячую и смурную Машу в капсулу коррекции.
— Вы болеете, — сказала она, посмотрев выданные капсулой данные о Машином состоянии, и приветливо улыбнулась. — Я должна сообщить вашим родственникам!
К тому времени, как Маша закончила двухчасовую программу восстановления, за ней успела приехать мама. Маша встретила ее на крыльце. Худая женщина в термокостюме встревоженно улыбнулась дочери, вокруг ее глаз скопились морщинки, щеки все были в складках, и ежик волос стал совсем серым.
Маша не видела маму без настроек с того самого дня, когда в парке повредила ногу. И теперь, глядя в ее постаревшее лицо, понимала, как страшно было бы вдруг увидеть настоящих ребят из университета, настоящую тетю Лару и особенно — настоящего Кувшинкина.
При мысли о Николае Родионовиче Маша почувствовала панику. Ей захотелось то ли стукнуть его кулаком в нос, то ли обнять и заплакать в плечо, и от этой неясности никак не получалось избавиться.
После капсулы коррекции боль в горле прошла, но чувство одинокого крушения, неисправимой отлученности от «своих» сгустилось еще плотнее. В растерянности Маша надела костюм и напульсник. Настройки никак не хотели слушаться. Сбивалась тактильность, и вместо нежного шороха листвы под ногами вязла глина. А пес Пегас, прибежавший проводить Машу, и вовсе не пожелал встраиваться в анимацию. Среди ярких и ароматных красок Машиной любимой настройки то и дело промелькивала его клочковатая, пахнущая сыростью шкура.
— Мама, мне страшно, — сказала Маша, оглянувшись из окна машины на снова ставший нарядным, в свежем кружеве наличников усадебный дом, и, зажмурившись, включила режим сна.
Мама разбудила ее уже возле самого дома. Маша вышла из машины, пошатываясь, и первым, что бросилось ей в глаза, оказался разбойник с вихром. Он дожидался ее у подъезда, сидя на бортике клумбы. У Маши в настройке вместо цветов там рос красный японский клен.
— Фролова, ну что такое! Что еще случилось?! — вскричал он, ринувшись ей навстречу.
Нечетким промельком Маша увидела сквозь мультфильм встревоженное лицо незнакомого человека и повела рукой, отмахиваясь от видения, как от дыма.
— Николай Родионович, ну зачем вы меня туда отправили? — слабо проговорила она. — Как я теперь буду? Я не смогу больше жить в этом вранье!
— Маш, ты, главное, не переживай! Поправишься — все обсудим! Подготовим научную статью! Я уже чувствую, ты — молодец, все просекла!
При этих словах Кувшинкин, вырвавшись вдруг из обличил разбойника, — русоволосый, с открытым лицом, в джинсах и смешной дутой куртке вместо термокостюма — решительно шагнул к Маше. Должно быть, он собирался встряхнуть ее руку или ободряюще потрепать плечо. Но тут Весна с полотна Боттичелли грозно взметнула брови и волной цветения заслонила дочь от врага.
— Оставьте нас в покое или я вызову власти! — громоподобно произнесла благоухающая цветами фея. — Посмотрите, что вы сделали с девочкой?!
Маша болела долго. Остатки простуды подлечили за день, а вот стресс не поддавался. Днем она худо-бедно держалась, гуляла по мультикам, отдыхала на теплых пляжах, а однажды даже рискнула задать в настройках межгалактическое путешествие. Вечером приходила мама и, как в детстве, укладывала Машу спать, болтая с ней о впечатлениях дня.
А с рассветом, когда время сна истекало и ободряющий голос в Машином уме произносил привычное: «Машенька, выбери утро!» — расстройство души вновь давало о себе знать. Сквозь предложенное меню настроек проступала тяжелая глина полей, по ее кромке трусила собака с пораненной шеей. Надвигалась холодная ночь, налетал грустным ветром запах сырой листвы и хилых оранжевых цветов, и Маше жадно — как в жару напиться холодной воды — хотелось туда вернуться. Конечно, во всем этом невозможно было жить, — это Маша поняла на собственной шкуре. Но и гулять в раю настроек сделалось тошно.
По совету мамы Маша примерила одинокое утро на горном озере, а приятель Никита настоял на режиме «полярной экспедиции». Но нет, ничего не помогало! Маша с угрюмой горечью смотрела на своих утешителей и чувствовала себя так, будто однажды, в младенчестве, они обворовали ее. Отняли обманом причитающиеся ей богатства и вместо целого мира дали нищенский термокостюм.
Наконец мама отчаялась и повезла дочь на «диагностику» к тете Ларе.
Несмотря на то, что ее жизненный срок подходил к концу, колдунья выглядела бодрее, чем обычно. Крючковатые пальцы вцепились в Машины плечи, взгляд впился в глаза.
— Ну и что ты, спрашивается, дуришь?
— Тетя Ларочка, но ведь ты-то хоть понимаешь, что это все неправда! — сказала Маша, хныча от отчаяния. — Это только называется свободой, а на деле — трусость и бред. Вот я говорю с тобой и знаю, ты слышишь не мой голос, а какой-то чужой из настроек. Видишь какую-то чужую куклу, а не меня.
— Маха, сказать по правде, я вижу подругу моего детства Ирку, — поскребши длинными ногтями колпак, призналась колдунья. — Она была у меня в настройках таким маленьким вредным эльфом, очень прыгучим. Так что ты у меня — маленький вредный эльф. И сидим мы с тобою сейчас под дубом на зеленом-зеленом лугу и трескаем эль. А переть против государственных ценностей, Машка, — это верный путь к безработице!