Тети-Ларин вердикт был прост и грозен:
— Немедленно веди ее к врачу! — велела она Машиной маме. — Она после жизни в полях совсем шалая! Пусть выпишут ей разрешение на радость!
— Правда, котик, давай сходим к доктору, выпишем тебе радость? — сказала мама.
— Ну уж нет! — крикнула Маша. — Вы что, хотите, чтобы я превратилась в овощ? А я не хочу! И я рада, рада, что у нас запрет на настройку чувств! Я хочу эту жизнь терпеть, понимаете? Как раньше терпели, на живую, без галлюцинаций!
Колдунья со смягчившимся вдруг лицом положила худую лапу Маше на плечо и покачала головой:
— Эх-эх, — вздохнула она. — «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать!» Так, Маха, говорили древние…
Единственное утешение — каждый день к тоскующей Маше заходил Никита, друг по лицею, а теперь еще и однокурсник. Маша выбрала его образ в коллекции «Лучшие друзья». Он получился соломенноволосым, с веселым взглядом и без лишней романтики. Сверив настройки, они с Никитой гуляли по небольшим городкам Машиной любимой весенней Японии, катались на каруселях и ели мороженое.
— Никит, а ты знаешь, что у меня растопыренные уши? — однажды спросила Маша. — И курносый нос! Я вообще страшная!
Никита сперва опешил, а затем произнес тираду о том, что он как представитель современного человечества гордится правом выбирать для своих друзей тот облик, который они заслуживают. Маша уныло выслушала и возражать не стала.
«Просто за тот жуткий день ты разучилась мыслить, как человек, и начала — как дикарь», — отругала она себя, но самокритика не помогла. Мир настроек больше не был для нее пространством свободы — скорее, пороком вроде пьянства, о котором она читала в русских романах.
Иногда, а если по правде, довольно часто Маша пыталась припомнить размытый образ человека, рванувшегося к ней из мультяшной настройки, и злилась, когда память подводила ее. Она ненавидела Кувшинкина за увечье, которое он причинил ей, и любила как единственного человека в мире, способного понять ее горе.
Порой она разговаривала с ним в мыслях. «Николай Родионович! Вы даже не представляете, как мне там было холодно! — бормотала Маша сама с собой. — Унизительно! Больно! Вы подумайте, как это страшно — понимать, что ты один на безлюдной планете, с тобой только жалкая собака — и всё. Остальные — в других мирах, каждый в своем. Они улыбаются и не слышат!»
Наконец восстановительный отпуск закончился. Накануне возвращения в университет Маша разволновалась. Ей было страшно увидеть Кувшинкина.
— Никит, а как там Николай Родионович? — спросила она.
Друг с веселым взглядом и соломенными волосами смутился:
— А его же больше нет! — сказал он, виновато взглянув на Машу. — Отстранили. Уже пару недель. Почему — неизвестно, — докладывал он в ответ на Машины расспросы. — Грустный был, про тебя вспоминал. Сказал: ты единственная — не зомби. И чтобы мы тебя не обижали, когда ты выйдешь.
По секрету Никита выдал Маше университетские сплетни. «В кулуарах» поговаривали, будто Кувшинкин, прикрываясь историческими исследованиями, замыслил революцию. Его целью якобы являлась реставрация образа жизни без настроек и как следствие возвращение человечества в рабство естественных условий. И вот пару недель назад кто-то предъявил доказательства его преподавательской вредоносности.
Маша закрыла глаза. Через родной с детства облик Весны ей мелькнула худощавая седеющая женщина в кабинете декана. Она пришла с медицинскими свидетельствами о состоянии дочери…
— Просто отстранили или с пожизненным? — глухо спросила Маша.
Никита вздохнул и отвел взгляд.
Маша, как и любой ее сверстник, с детства знала о величайшей ценности работы. Ее было мало. Она была редкостью, наградой, счастьем и доставалась самым талантливым, образованным и упорным. Работа давала человеку возможность получить от жизни нечто большее, чем просто отдых в настройках. Маша знала, как дерутся за работу, и сама готовила себя к этой драке. И вот Кувшинкину вручили пожизненный запрет — только потому, что она, Маша, малолетняя дура, нарушила инструкции и как результат нанесла вред своему здоровью.
В университете Маше дали нового научного руководителя. Не доверяя произвольному выбору настроек, Маша «вручную» сделала его колобком на тонких ножках. Знакомясь с Машей, колобок хихикал.
— Ну вот… — пищал он. — И не следует путать профессиональную честность с фанатизмом! А ведь есть такие. Якобы ради науки отказываются от свободы выбора. Живут, как дикари!
Маша, не дослушав, развернулась и вышла вон. В тот же день она сказала маме, что расхотела быть историком.
Мама очень обрадовалась. Она сразу добыла Маше пропуск к себе на работу, в стоматологическую лабораторию. Там у них как раз назревал научный прорыв. Если вопрос адамантовой прочности коренных зубов был решен на генетическом уровне уже два столетия назад, то выпадение молочных как процесс естественный и не патологический был оставлен без внимания. Мама в составе группы ученых разрабатывала программу исключения «молочного» цикла из развития человека. Зуб должен был возникать в младенчестве раз и навсегда, видоизменяться по составу и структуре в соответствии с возрастом ребенка и строго согласовываться с темпами роста челюсти.
Маша, конечно же, признавала важность маминой работы и все-таки то и дело ловила себя на мысли: вот бы разбить все их экраны и микроскопы. Пусть бы вся земля стала распаханным полем, пусть бы брели по нему чудаки в дурацкой одежде и бежал ободранный пес Пегас.
Настроек Маша больше не снимала, но всякий раз, выходя из дома, чувствовала помехи — легкие сбои в ощущениях. Через теплый майский воздух простреливали уколы метели, морской бриз доносил запах городской подворотни, а шелест волн сменяло навязчивое стрекотание машин, убирающих улицы. Возможно, это напульсник испортился, или костюм, или Машина голова сошла с ума. Все эти предположения было легко проверить, пройдя через капсулу коррекции, но Маше не хотелось ничего проверять.
Однажды утром, когда сквозь цветение весны прорвался и ударил Маше в лицо снежный ветер, она изменила маршрут и свернула в парк. Вздрагивая в переменных волнах тепла и холода, она подумала: надо выбросить то, что сломалось. Снять настройки, которые больше не стыкуются с ее мозгом. Решиться — и снять совсем.
Маша села на лавочку под благоухающей сакурой и включила режим обновления. «Машенька, выбери утро!» — ласково шевельнулось в виске.
Стиснув зубы, Маша сорвала напульсник, сдернула капюшон вместе с обтекавшей лицо прозрачной маской. Метель захлестнула ее колючим ветром и свежим запахом снега. Парк был полон гуляющих, и это показалось Маше забавным — в такую-то погоду! Соотечественники в термокостюмах, каждый в своем мирозданье, улыбаясь, двигались по аллее. Маша смотрела на них без прежнего страха и отчуждения, скорее с любопытством опытного путешественника.
Немного поколебавшись, она достала из кармашка напульсник — на этот раз не для настроек, а чтобы связаться с абонентом.
— Здравствуй, Фролова, слушаю! — сказал молодой мужской голос, не высокий и не низкий, немного хриплый, как будто со сна.
— Николай Родионович, вы можете приехать в парк? Очень нужно! Я сейчас пришлю вам геолокацию.
— Что случилось? — хмуро спросил Кувшинкин.
— Ничего. У меня тут частично слетели настройки! — сказала Маша. Помолчала секунду и крикнула: — Нет! Я их выключила! Я сняла напульсник совсем!
Дожидаясь, когда примчится Кувшинкин, Маша стянула перчатку и собрала в горсть наметенный на скамейку снег. Сжала в комок. Пальцы покраснели и заныли, как ни разу не бывало в настройках — снег там всегда оказывался пушистым, теплым. «Интересно, какой он, Кувшинкин?» — подумала Маша, растирая ладони. В целом ясно, а вот в деталях? Она тогда совершенно не разглядела, какие у него уши.
Термокостюм остывал потихоньку, Маша начала дрожать, а Николай Родионович все не шел. Наконец ее взгляд различил на аллее среди потока сомнамбул, на автопилоте уклоняющихся от столкновений, парня с отросшими волосами и взволнованным лицом. Он тоже увидел Машу и, ускорив шаг, подошел к скамье.
— Классная курточка! — сказала Маша. — Николай Родионович, где вы добываете шмотки? В заповедниках?
— Фролова, ты чего? — спросил Кувшинкин встревоженно и, склонившись к Маше, заглянул ей в лицо.
— А я вас вижу! — улыбнулась Маша.
— Да понял уже, — сказал Кувшинкин и озадаченно почесал нос. Снял затем смешную дутую куртку и накинул на Машины обтянутые комбинезоном плечи.
Уже много дней Маша жила без настроек. Она привыкла к огромным, похожим на бесформенные облака домам, к серым вереницам соотечественников и к жалким, безлистым по зиме, но все же отрадным насаждениям городского парка.
Плохо, что она никому не могла признаться в своем отступничестве. Даже маме. Хотела сказать тете Ларе, но не решилась. Все-таки тетя Лара, хотя и продвинутый человек, давно уже не придерживается радикальных взглядов.
Иногда они встречались с Кувшинкиным и шли в парк — полюбоваться погодой и обсудить впечатления. Привычно текущий по аллеям поток сограждан не мешал их беседе. Все равно деться от него было некуда. Изредка в толпе гуляющих вспыхивали странно одетые люди. С некоторыми Кувшинкин был знаком, они приветствовали друг друга улыбкой или взмахом руки.
Скоро Маша поняла: несмотря на присутствие в городе некоторого количества родственных душ, соратниками Кувшинкин не обзавелся. Он был вовсе не «революционером», как поговаривали в университете, а обычным растерянным человеком вроде Маши.
Говорили в основном об истории. Кувшинкин, лишившись работы, еще глубже погрузился в любимую тему и в каждую встречу с жаром пересказывал Маше свежие мысли. Например, о том, что началом великого одиночества, в которое погрузилась цивилизация, стали простые наушники, позволившие человеку уходить в свой мир не только дома, но и на улице, на работе, в путешествии. Или о том, что никто из граждан не задумывается, за чей счет «банкет», — «основное» пюре, медуслуги и безбедная жизнь в настройках. Вечен ли ресурс и есть ли кто-нибудь у штурвала — или все уже давно дремлют в настройках?