Через неделю они принесли ему дробовик и ушли с 200 долларами наличными – рекордной для них суммой. За 30 долларов за ночь они сняли номер в старом мотеле на окраине, приняли там душ, выстирали одежду и поели чизбургеров в закусочной напротив. Два дня жили, как короли.
Когда пришло время, они вернулись к себе в лес и перенесли стоянку на несколько миль. Они выпотрошили в окрестностях немало домов, и полиция усилила патрули.
В 8.30 вечера Коди ходит туда-сюда по камере с закрытыми глазами, как зомби, дотрагиваясь то до полок с книгами, то до решеток. Вперед-назад, вперед-назад. Ему тревожно, он уже жалеет, что выбросил таблетки. С минуты на минуту он ждет последнего появления своего адвоката с ожидаемым всеми известием.
Обычно в последнюю минуту защитники ретиво строчат прошения и апелляции, запыхавшиеся адвокаты снуют из суда в суд. Но так бывает не всегда. Год назад Лемойн Рабли прошел весь путь до самого конца без лишнего шума. Он сидел через две двери от Коди, они дружили и часами болтали, пока тикали часы, хотя и не видели друг друга. За день до казни суды перекрыли весь кислород, и адвокаты Лемойна сдались. Это была самая мирная казнь за все четырнадцать лет, прожитых Коди в отсеке для смертников.
Откровенно говоря, сейчас, когда наступает его черед, он благодарен Джеку Гарберу, все еще продолжающему бой, хоть патроны уже на исходе. Не так уж он и ждет последнего визита своего адвоката.
Он ничего ему не платил. Последние десять лет Джек защищал его с вызывавшей изумление преданностью. Несколько раз ему не хватало в апелляционном суде всего одного голоса, чтобы добиться для Коди нового суда. Однажды Коди задал Джеку вопрос, зачем тот защищает приговоренных к смерти. Ответ был нечетким и коротким – что-то из области возвышенных представлений о безумии смертной казни. Тогда Коди спросил Джека, кто ему платит, и тот объяснил, что работает на некоммерческий фонд, неравнодушный к таким, как Коди, заключенным из отсека смертников.
От нового звука зуммера в конце коридора Коди вздрагивает, возвращаясь к реальности. Он подходит к решетке и ждет. Это Марвин.
– У меня добрые вести, Коди, – говорит тот с улыбкой.
– Так я и поверил! Сейчас добрые вести могут поступить только от моего адвоката.
– Эта новость не из таких, это кое-что другое. К тебе посетитель. Не адвокат, не капеллан, не какой-нибудь репортер, а настоящий посетитель.
– У меня не бывает настоящих посетителей.
– Знаю.
– Ну, и кто это?
– Милая леди из Небраски.
– Мисс Айрис?
– Мисс Айрис Вандеркамп.
– Да брось!
– Клянусь.
– Ей же восемьдесят лет, она в инвалидном кресле.
– А вот взяла и приехала. Начальник разрешил пустить ее к тебе на пятнадцать минут.
– Ишь, какой добряк! Мне прямо не верится, Марвин. Мисс Айрис, наконец, сюда добралась!
– Да, она здесь. – Марвин на несколько секунд исчезает, чтобы снова появиться, толкая перед собой инвалидное кресло с мисс Айрис. Оставив ее перед дверью Коди, он пропадает в тени коридора.
От потрясения Коди не находит слов. Он стоит вплотную к прутьям решетки и изучает улыбающееся лицо посетительницы.
– Не могу поверить, – тихо выдавливает он наконец. – Даже не знаю, что сказать.
– Почему бы не что-то вроде: «Здравствуйте, рад встретиться с вами после стольких лет». Пойдет?
– Здравствуйте, рад встретиться с вами после стольких лет.
– Я тоже рада. Ринулась сюда с максимальной для меня скоростью. Жаль, что на это потребовалось двенадцать лет.
– Я так рад, что вы здесь, мисс Айрис. Просто не верится.
Коди медленно просовывает правую руку сквозь прутья решетки. Она берет ее обеими ладонями и стискивает.
– И мне не верится, Коди. Неужели это происходит на самом деле?
Он кивает, медленно убирает руку и смотрит на нее. Она оказалась в инвалидном кресле, потому что, как сама объяснила в одном из множества своих писем, страдает от приступов острого бурсита коленей и других суставов. Ее ноги накрыты пледом. На ней зеленое платье в цветочек и много украшений: длинные ожерелья, широкие тяжелые браслеты. Коди обращает внимание на драгоценности, ведь он в свои золотые деньки немало их похитил. У нее круглое лицо, широкая улыбка, длинный нос, очки в красной оправе на кончике носа, искрящиеся голубые глаза. Копна густых, а вовсе не редеющих седых волос.
Она же видит тощего растрепанного паренька, которому ни за что не дашь двадцать девять лет.
Переписываясь на протяжении двенадцати лет, они раскрыли друг другу почти все свои тайны.
– Да, мисс Айрис, все это взаправду. Джек, мой адвокат, говорит, что мы уже «слизали всю соль». Я вычитал это выражение в одной из книжек с меткими фразами и метафорами, которые вы мне присылали.
– Ты используешь многовато расхожих фраз и метафор.
– Знаю, знаю, вы писали. Но мне нравятся хорошие клише, из тех, что нечасто применяют.
– Лучше старайся их избегать.
– Не могу поверить: я уже на самом краю, а вы по-прежнему оцениваете мои сочинения.
– Вовсе нет, Коди. Я здесь потому, что ты мне небезразличен.
Это как удар наотмашь, у него едва не подкашиваются ноги. Таких слов он еще никогда не слышал. Он подходит к решетке, хватается за два прута и пытается просунуть между ними голову.
– Вы тоже мне небезразличны, мисс Айрис, – шепчет он. – Не могу поверить, что вы здесь.
– Вот она я. Учти, времени у меня в обрез.
– Как и у меня.
– Ну, о чем мы будем разговаривать?
– Как вы здесь оказались?
– Уговорила Чарльза привезти меня. Он мой новый кавалер.
– А что случилось с Фрэнком?
– Умер. Кажется, я писала.
– Это вряд ли, хотя, если честно, уследить за всеми вашими романами – нелегкая задача. Помнится, вы души не чаяли во Фрэнке.
– О, я в них во всех души не чаю, во всяком случае, поначалу.
– Их у вас было немало.
– Что верно, то верно. Буду с тобой честна, Коди, Фрэнк мне поднадоел. На сегодня я, пожалуй, сказала бы, что у Чарльза гораздо выше потенциал. Ты же знаешь, как говорят: хочешь в ком-то разобраться, отправься с ним в путешествие. Так вот, мы проделали половину пути, и пока все в порядке.
– Спасибо вам, мисс Айрис. Не могу поверить, что вы сюда приехали. Это же тысяча миль, да?
– Девятьсот двадцать семь, по словам Чарльза, у него странная привычка все подсчитывать. Это слегка раздражает, но я пока помалкиваю.
– Когда вы выехали из Небраски?
– Вчера, примерно в полдень. Переночевали в мотеле, в отдельных номерах, конечно, и сегодня ехали весь день. Я уже так ездила, помнишь?
– Как забыть? Лет восемь-десять назад. Вы приехали, но вас ко мне не пустили.
– Это было ужасно. Тогда меня привез сюда мой сын Бобби – обещаю, больше никогда с ним никуда не поеду. Нас держали в зловонной комнатушке без кондиционера, а дело было в августе, если не ошибаюсь. Потом нам грубо велели уезжать. Якобы ты что-то нарушил, тебя наказали и тебе нельзя принимать посетителей. Да, это был какой-то ужас.
– Вас обманули, меня никогда не наказывали. Просто меня не жаловали, ведь я вечно судился с тюрьмой в федеральном суде, и они из-за меня получали пинки. Тогда у нас был зверь, а не начальник тюрьмы, ненавидевший всех нас, смертников. Ему удавалось сделать наши условия еще хуже, чем они были.
Она тяжело вздыхает и озирается, словно пытаясь осознать, где находится.
– Это и есть отсек для смертников?
– Он самый. Двадцать камер в этом крыле, двадцать в другом, и все заняты. Свободных мест нет. Дальше, за углом, за Восточным флигелем, который надзиратели называют флигелем со зверьем, поскольку там держат тех, кто не дает им покоя, есть квадратная пристроечка, или душегубка. Там и выполняют грязную работу – убивают нас вдали от любопытных глаз, чтобы добрые христиане, сторонники смертной казни, не видели всего процесса. Меня отведут туда меньше чем через два часа.
Она слушает, продолжая озираться.
– Должна сказать, мои первые впечатления не очень хорошие.
Коди, сделав шаг назад, отпускает прутья решетки и от души хохочет.
– Это особое ужасное место, как же иначе, мисс Айрис!
– И долго ты просидел здесь, в этой камере?
– Четырнадцать лет. Мне было пятнадцать, когда вынесли приговор, четырнадцать, когда арестовали. Умру в двадцать девять и стану самым молодым казненным в этой стране со времен Дикого Запада, когда всех вздергивали с пол-оборота.
– Депрессивное место! Ты не мог попросить, чтобы тебя переселили?
– Зачем? И куда? Все камеры одинаковые, восемь на десять футов. Те же правила, та же кормежка, те же надзиратели, та же невыносимая жара летом и пронизывающий холод зимой. Мы просто стая крыс, пытающихся выжить в этой канаве и медленно, день за днем, издыхающих.
– Ты был совсем ребенком…
– Нет, я не был ребенком, я был крепким пареньком, четыре года прожившим в лесу. Мне было некуда оттуда податься, разве что в сиротский дом или в приемную семью. Брайан нашел меня, мы сбежали и несколько лет жили, как хотели. Я не был ребенком, мисс Айрис, но для того, что произошло, я был слишком мал.
– Здесь вообще безопасно?
– Конечно. Отсек для смертников – очень безопасное место, пусть и полное убийц. Все мы рассованы по одиночкам, так что тут не с кем драться, никому ничего не грозит.
– Ты писал об этом в одном из писем.
– Разве осталось что-нибудь, о чем я не писал, мисс Айрис? Я все вам выкладывал. Вы тоже были со мной очень честной.
– Да, это так.
– Если считать, что мы уже все обсудили в переписке, то о чем нам сейчас говорить? У нас остаются считаные минуты.
– Ты сохранил мои письма?
– Конечно. – Коди быстро опускается на колени и достает из-под койки длинную плоскую картонную коробку с цветными конвертами. – Все до одного, мисс Айрис, и каждое я перечитал с десяток раз. По письму в неделю двенадцать последних лет, не считая открыток на мой день рождения, на Рождество, Пасху и День благодарения. В общей сложности шестьсот семьдесят четыре письма и открытки. Вы потрясающая женщина, мисс Айрис! Вам кто-нибудь когда-нибудь об этом говорил?