Спартанский эфорат
Происхождение эфората
Мы почти ничего не знаем о том, что происходило в Спарте непосредственно после законодательства Ликурга. Можно только предполагать, что неприятие частью общества нового порядка и тяжесть перестройки, усугубляемая постоянными войнами, не способствовали гражданскому миру. Аристотель в самой общей форме сообщает, что в Спарте после Ликурга было весьма неспокойно (Pol. V. 6. 1–2. 1306 b — 1307 а). Из его краткой реплики можно сделать вывод, что, скорее всего, ближе к концу VIII в.[60] в Спарте разразился серьезный политический кризис, сопровождавшийся требованиями передела земли (Pol. V. 6. 1. 1306 b 30–31)[61].
Разрешился этот кризис конституционным путем. В Спарте была предпринята целая серия реформ, целью которых было модифицировать законодательство Ликурга и приспособить его к изменившимся условиям жизни спартанского общества. Среди этих перемен одной из важнейших является учреждение новой магистратуры — эфората. Это нововведение античная традиция, как правило, приписывала царю эпохи Первой Мессенской войны (2-я пол. VIII в.) Феопомпу[62].
Особый авторитет этой традиции придает свидетельство Аристотеля. Эфорат, по словам Аристотеля, был введен именно царем Феопомпом (Pol. V. 9. 1. 1313 а 25–34). Феопомпа, вероятно, имел в виду и Платон, говоря, что эфорат учредил «третий спаситель» государства (Leg. III. 691 е — 692 а). Платон явно отделял создание эфората от установления двойной царской власти и герусии и представлял этот акт как третью ступень в развитии спартанской конституции. Свидетельства Платона и Аристотеля кажутся тем более надежными, что в Большой ретре, самом раннем конституционном акте, где сформулированы законы Ликурга (Plut. Lyc. 6. 2–3), эфорат не фигурирует. После Аристотеля традиция о неликурговом происхождении эфората стала общепринятой. Ее следы мы находим у Полибия, Диодора, Страбона, а из латинских авторов — у Цицерона.
Этот взгляд на время возникновения эфората впервые возник, по-видимому, в конце V в., когда составители хроник стали ревностно заниматься списками должностных лиц. Тогда обнаружилось, что список эфоров-эпонимов ведется с 754/3 г., а Ликург, согласно древней традиции, жил гораздо раньше[63]. Основываясь на этой дате, тут же нашли и возможного автора эфората. Им был объявлен царь Феопомп — руководитель спартанской армии во время Первой Мессенской войны[64]. Эту версию об авторстве Феопомпа знали уже Платон и Аристотель и считали ее вполне достоверной.
Поскольку в нашей традиции учреждение эфората связывается с царем Феопомпом (785–738) и Первой Мессенской войной (743–724), то этот институт введен был, скорее всего, приблизительно в то время, с которого начинается традиционный список эфоров-эпонимов, приводимый александрийскими учеными Эратосфеном и Аполлодором (Apollod. Chron. 244 F 335 а)[65], то есть около 754/3 г. или немногими годами позже. Большинство исследователей не сомневаются в достоверности списка эфоров-эпонимов, хотя, возможно, самые первые имена в этом списке, как и в списке спартанских царей, были фиктивными. При своем создании коллегия эфоров мыслилась как магистратура «второго плана», подчиненная царям и геронтам. Возможно, первоначально эфоров назначали сами цари из числа своих родственников и друзей. Таким образом, ими могли стать только знатные люди наподобие критских космов (Arist. Pol. II. 7. 5. 1272 а). Но поскольку в классическое время эта должность была уже выборной, то сам переход от принципа назначения к выборному принципу должен был произойти еще в период архаики. когда именно случился этот важный сдвиг в сторону создания регулярной выборной магистратуры и эфорат окончательно эмансипировался от царской власти, сказать трудно. Во всяком случае, эта трансформация, скорее всего, произошла задолго до середины VI в., ибо к этому моменту эфорат выступает уже как совершенно самостоятельная политическая сила. В немалой степени преобразованию эфората мог способствовать военный фактор: затяжные войны с Мессенией не давали возможности царям уделять достаточно времени своим «мирным» обязанностям, особенно в судебной сфере. В результате «царский» эфорат постепенно превратился в орган, уже мало зависимый от царей.
Античное предание, по-видимому, верно передает основной мотив создания этой должности: необходимость постоянного присутствия в самой Спарте должностных лиц, призванных исполнять судебные функции, ранее принадлежавшие исключительно спартанским царям (Plut. Clеom. 10). Видимо, в представлении царей эфоры должны были стать их заместителями в судебной сфере точно так же, как пифии уже были их заместителями в деле сношения с пифийским Аполлоном (Her. VI. 57). В условиях длительной войны с Мессенией подобная передача части «городских» функций от царей к их заместителям представляется вполне возможной. В дальнейшем эфоры навсегда сохранили свой чисто гражданский статус,[66] во всех прочих отношениях претерпев значительные изменения. Ведь эфорат классического периода — это уже совсем другая магистратура, в неприкосновенности сохранившая от момента своего создания, пожалуй, только название. Даже численный состав эфоров, равный пята, не обязательно соответствовал их первоначальному количеству. Число эфоров, как правило, связывают с территориальным делением на пять спартанских деревень, или об[67]. Но это деление само не является первоначальным, оно сменило деление на три дорийские филы. Поэтому те, кто считает эфорат исконно дорийским институтом, полагают, что первоначально коллегия эфоров могла состоять из двух или трех членов[68].
Мнение об эфорате как институте, возникшем после Ликурга и никак не связанном с этим великим законодателем, уже в IV в. стало общепринятым в Спарте и воспринималось как самоочевидный факт. Распространению и укоренению этой версии немало способствовали сами спартанские цари. Они были жизненно заинтересованы в том, чтобы лишить эфорат ореола святости и неприкосновенности, объявив его институтом, никак не связанным с Ликургом. Спартанские цари не раз использовали в своих политических целях этот аргумент — неликургово происхождение эфората. Ничто не могло нанести больший вред авторитету эфората, чем подобное утверждение. В конце концов царю Клеомену III в 227 г. до н. э. удалось избавиться от эфората самым радикальным образом — путем убийства эфоров и уничтожения самого института (Plut. Cleom. 8–10). Эти свои противоправные действия Клеомен и его сторонники объясняли согражданам как возвращение к золотому веку Ликурга и как очищение Спарты от той скверны, которая завелась здесь позже.
Плутарх, для которого основным источником знаний о спартанских учреждениях был, по-видимому, Аристотель, приводит подробную версию возникновения эфората: «…во время сильно затянувшейся войны против мессенцев цари, постоянно занятые походами, стали выбирать судей из числа своих друзей и оставляли их гражданам вместо себя, назвав эфорами, то есть "блюстителями". Сначала они были просто царскими слугами и помощниками, однако мало-помалу сами вошли в силу, и так, незаметно, образовалась как бы особая должность, или управление» (Plut. Cleom. 10. 3–5). Согласно Плутарху, эфорат постепенно эволюционировал от органа, подчиненного царям, к самостоятельно правящей коллегии.
Однако в античном предании не было полного единодушия относительно времени возникновения эфората, а следовательно, и относительно автора или авторов этого нововведения. Версии Аристотеля о времени возникновения эфората противоречат свидетельства более ранних историков — Геродота (1. 65. 4), Ксенофонта (Lac. pol. 8. 3), а также, возможно, Эфора (Fgrffist 70 F 149)[69]. Они были уверены, что эфорат — это ликургов институт. Здесь важно отметить, что Геродот, первый из греческих историков связавший эфорат с Ликургом, только передавал традиционную точку зрения современных ему спартанцев (Her. I. 65. 4: «как сами спартанцы говорят»). До конца V в. эта версия, по-видимому, считалась официальной, и как таковую ее воспринимали греческие историки, относящиеся к поколению Геродота или Ксенофонта. Иногда этот взгляд встречается и в более поздних источниках, например, у Юстина (III. 3). Приведем кажущееся нам верным мнение эстонского антиковеда М. Кыйва о причинах появления ликурговой версии возникновения эфората. «Традицию, ассоциирующую создание эфората с Ликургом, можно легко объяснить как результат обычного для устной традиции средства: сводить всё к герою-основателю из далекого прошлого. Даже если эта версия не была общепринята во времена Тиртея, возможно, потому что эфорат еще не приобрел достаточного значения, чтобы заслужить приписывания его создания великому акту прошлого, это могло произойти практически в любое время после того. Широко распространенная слава Ликурга должна была сделать подобную атрибуцию не только возможной, но даже желательной»[70]. Но, как мы уже отмечали, защитники ликургова происхождения эфората уже во времена Аристотеля были в меньшинстве.
От архаического периода спартанской истории до нас дошло два действительно древних документа: это Большая ретра, текст которой приводит Плутарх в биографии Ликурга (6. 5).[71], и фрагменты из поэмы Тиртея «Евномия» (Tyrt. ар. Plut. Lye. 6. 10 = fr. 3b Diehl³), центральные стихи которой выглядят как парафраза Большой ретры[72]. Тиртей в своей поэме перечисляет три конституционных составляющих спартанского полиса: царей, геронтов и рядовых членов общины. Сотрудничество между ними было основным содержанием и Большой ретры — документа, заложившего базис спартанской государственности. Но в обоих древних источниках нет никаких прямых указаний на учреждение эфората в период, который уже в классическое время прочно ассоциировался с Ликургом. Правда, в науке не раз высказывались предположения, что упоминаемые и в Большой ретре, и у Тиртея «мужи из народа» (δημότας άνδρας) — это явный намек на эфоров[73], но доказать эту гипотезу, несмотря на всю ее привлекательность, невозможно.
В древней традиции обособленно стоит одно позднее свидетельство уже эллинистической эпохи, по-разному понимаемое учетами. Так, согласно Сосикрату, «именно Хилон учредил должность эфоров при царях» (Sosicr. ар. Diog. Laert. I. 68). Из этих слов Сосикрата иногда делают вывод, что мудрец Хилон основал эфорат и сам стал первым эфором. Соси-крат датирует эфорат Хилона 56-й олимпиадой (556–552 гг.). Но большинство исследователей полагают, что слишком краткая, а потому и двусмысленная сентенция Сосикрата скорее служит доказательством усиления авторитета эфоров при Хилоне. Как замечает М. Кыйв, «этот пассаж остается полностью изолированным, демонстрируя, что вера в Хилона как автора эфората никогда не была широко распространена в древности»[74].
К сожалению, ни одна из имеющихся в нашем распоряжении древних версий о времени возникновения эфората не может считаться абсолютно надежной. Ибо та, которая считает эфорат за ликургово установление, принимает за аксиому единство и единовременность спартанской конституции. Другая же традиция, согласно которой автором эфората является царь Феопомп, основывается на том, что официальный лист эфоров начинается с сер. VIII в. По-видимому, при существующем состоянии источников трудно отдать решительное предпочтение той или иной традиции. Нельзя исключить и возможности, что в Спарте одновременно существовали две параллельные традиции о происхождении эфората: одна приписывала создание эфората Ликургу, а другая — Феопомпу. Эти версии могли быть согласованы между собой с помощью несложного приема: Феопомп улучшил прежний эфорат, созданный Ликургом, точно так же, как он улучшил Большую ретру, добавив к ней поправки[75].
В зависимости от того, кого считают автором эфората, решают и вопрос о времени возникновения этой должности. Среди ученых нового и новейшего времени, так же как и среди древних авторов, нет единства мнений на этот счет. В науке обсуждались и продолжают обсуждаться три возможных варианта возникновения эфората: до Ликурга, при Ликурге или после Ликурга. Так, не раз уже высказывалось мнение, что эфорат — древний дорийский институт точно так же, как апелла, цари и совет старейшин. По мнению сторонников этой точки зрения, эфорат как общедорийский орган надзора появился в Спарте вместе с дорийцами, т. е. в XI–X вв. Этот взгляд мы находим уже у Карла Отфрида Мюллера, крупнейшего немецкого антиковеда, который еще в 20-е годы XIX в. опубликовал свое фундаментальное исследование, посвященное дорийцам[76]. По мнению К.О. Мюллера и его последователей, таких авторитетных, например, как Эд. Мейер и Г. Вейд-Джери[77], эфоры являлись судьями в дорийских общинах и соответствовали афинским фесмофетам. Ликург, таким образом, не создал эфорат, а преобразовал его, установив количество эфоров соответственно числу городских районов (об), руководствуясь уже территориальным, а не родовым принципом. В доказательство доликургова происхождения эфората приводили, как правило, поздние надписи из лаконских городов, где среди прочих магистратов названы и эфоры[78], а также вспоминали космов критских городов. Ведь в них Аристотель видел близкую аналогию спартанским эфорам (Arist. Pol. II. 7. 4–7. 1272 a-b).
Эдуард Мейер, один из ведущих немецких антиковедов рубежа XIX–XX вв., считал эфорат древним дорийским институтом и резко критиковал античное предание о позднем происхождении эфората. Он выдвинул гипотезу, согласно которой традиция о постликурговом происхождении эфората восходит своими корнями к царю Павсанию, в изгнании написавшему политический трактат пропагандистского толка. В этом трактате, как полагает Эд. Мейер, речь могла идти о необходимости уничтожить эфорат (Arist. Pol. V. 1. 5. 1301 b 17–21). Царь Павсаний старался убедить своих читателей, что этот поздний институт исказил прекрасные во всех отношениях законы Ликурга. Растиражированное в поздней традиции это ложное, по словам Эд. Мейера, предание стало восприниматься как единственно верное[79]. Эд. Мейер полагал, что эфорат лишь в VI или V веках развился до гражданского судебного органа, а первоначально он был необходимым элементом дорийского «дворянского» государства. Той же точки зрения на эфорат придерживался и Г. Дикинс, автор давно ставшей канонической работы о Спарте. По его словам, «эфорат был институтом, возникшим одновременно с формированием дорийского государства, но исключительное значение в Спарте он стал приобретать только около 620 г. Эфоры — это часть конституционного наследия спартанского народа, иначе тяжело понять, почему эта должность существовала в таких далеких друг от друга местах, как Крит, Фера и Гераклея… Поэтому мы делаем вывод, что… эфоры относятся к до пелопоннесской древности»[80].
В настоящее время взгляд на эфорат как древний дорийский институт высказывается крайне редко. Уже автор статьи в «Реальной энциклопедии», самом авторитетном словаре по древней истории, с большой осторожностью формулирует свою точку зрения на этот счет: «Поскольку принятие учреждения эфората Феопомпом имеет хронологические трудности, то нужно, по крайней мере, согласиться, что в древности не существовало достоверной традиции о возникновении этой должности и ее появление теряется в незапамятных временах. Была ли она ликургова или доликургова — вопрос, который, вероятно, и не стоит поднимать»[81].
Георг Бузольт, автор давно ставшего классическим общего компендиума по истории античного государства и права, относил эфорат скорее к ликурговым институтам, хотя и признавал, что «эфорат носит более молодой характер, чем царская власть и герусия»[82]. Он предложил свое объяснение тому, каким образом в древности мог появиться взгляд на эфорат как учреждение, возникшее после Ликурга. Г. Бузольт считал, что эта версия возникла в Греции не ранее конца V в., но ее появление он объяснял иначе, чем Эд. Мейер. По мнению Г. Бузольта, именно в это время в Греции ревностно стали заниматься списками должностных лиц, в том числе и спартанскими. Хронографы, поняв, что лист эфоров никак нельзя связать с Ликургом, так как, согласно всем древним расчетам, великий законодатель принадлежал к более ранней эпохе, объявили эфорат учреждением, возникшим позже и не имеющим никакого отношения к Ликургу. Но, как полагал Г. Бузольт, эта версия стала преобладающей не ранее IV в.[83]
В последнее время в защиту ликургова происхождения эфората выступил автор единственной монографии, вышедшей в послевоенные годы и непосредственно посвященной эфорам, французский исследователь Николя Рише. По его мнению, эфорат и Большая ретра — синхронные явления. Правда, для доказательства своей гипотезы он прибегает к весьма сомнительному построению: он утверждает, что под словами δημότας ανδρας («мужи из народа») в поэме Тиртея (Tyrt. fr. 3 v. 5–6 Diehl³ = Plut. Lyc. 6, 5), скорее всего, имелись в виду эфоры. По его мнению, они так назывались потому, что выбирались из всей массы граждан[84].
В пауке иногда делаются попытки примирить две основные версии происхождения эфората. Приведем, в частности, мнение Николаса Хэммонда — автора важного исследования, посвященного проблемам создания классического спартанского полиса. Он полагал, что эфорат не был упомянут в Большой ретре по единственной причине: в тот момент эфоры еще не считались фигурами первого плана. Рост политического влияния эфората, согласно Н. Хэммонду, начался в правление Феопомпа. На это ясно указывает тот факт, что именно с этого момента — с сер. VIII в. — эфорат становится эпонимной магистратурой[85].
Оригинальной, но недоказуемой представляется версия о появлении эфората в результате трансформации древней жреческой коллегии, постепенно приобретшей политические и административные полномочия и даже потерявшей свое первоначальное название. Так, по мнению С.Л. Лурье, эфоры или, по крайней мере их предшественники, изначально были чисто сакральной коллегией и назывались астеропами, так как они специализировались на гадании по звездам[86].
Иногда прообраз эфоров, во всяком случае на первой стадии их существования, видят в гомеровских вестниках. Как и последние, эфоры должны были созывать народ на собрания, а геронтов — в герусию и на заседания суда, объявлять о наборе в ополчение и сопровождать царей в походе, как это делали вестники в гомеровских поэмах.
Но если оставить в стороне умозрительные конструкции и руководствоваться только имеющимися в нашем распоряжении данными традиции, то наиболее убедительной нам представляется версия о постликурговом происхождении эфората. К этой традиции склоняется большинство современных исследователей. Она кажется наиболее достоверной уже потому, что достаточно подробно изложена Аристотелем. Аристотель считал реформу Феопомпа очень важным этапом в развитии спартанского полиса. Царь Феопомп, по его словам, введя эфорат, сознательно пошел на умаление своих полномочий, уступив рядовым гражданам часть своих функций во имя сохранения царской власти как таковой: «Ослабив значение царской власти, он тем самым способствовал продлению ее существования, так что в известном отношении он не умалил се, а, напротив, возвеличил» (Arist. Pol. V. 9. 1. 1313 а 27–30). Это свидетельство Аристотеля имеет для нас исключительную важность. Ведь здесь речь идет о компромиссе между спартанскими царями и гражданской общиной, компромиссе, который был призван обеспечить Спарте социальный мир. После Феопомпа лучшие из спартанских царей не только будут защищать свое отечество на полях сражений, но и рисковать семейным имуществом, личным авторитетом и даже собственной жизнью рада целей, значимых для всего общества. Достаточно вспомнить спартанских царей конца III в. Агиса и Клеомена, которые предприняли героическую попытку спасти государство от надвигающейся социальной катастрофы: один — ценой своей жизни, другой — ценой изгнания.
Что касается царя Феопомпа и его коллеги, то им Спарта, по-видимому, обязана длительным внутренним миром. Судя по даму, что в классический период цари с эфорами каждый месяц обменивались клятвами (Xen. Lac. pol. 15. 7), между ними существовал какой-то формальный договор, согласно которому цари признавали за эфорами как представителями общины право на ограничение царской власти ради сохранения гражданского согласия. Впрочем, сами цари могли быть заинтересованы в появлении такой должности, как эфорат. Ведь эфоры должны были защищать царскую власть от устремлений знати. Учреждение эфората можно считать логическим продолжением реформ Ликурга[87]. Сама же эта реформа выглядела скорее как антиаристократическая, чем антимонархическая мера.
Дальнейшее развитие этой магистратуры традиция связывает с именами двух эфоров. Это полумифический призрачный Астероп (конец VII в.)[88], который, согласно Плутарху, расширил полномочия эфоров (Cleom. 10), и Хилон (сер. VI в.), лицо уже вполне историческое (Diog. Laert. I. 68). Забота о соблюдении законов всеми гражданами, особенно царями, стала, как кажется, их главной задачей. Компромисс, заключенный между царями и обществом, способствовал сохранению в Спарте гражданского мира и придал устойчивость ее государственному строю.
Античная традиция утверждает, что эфоры, во всяком случае во времена Геродота, Ксенофонта и Аристотеля, стали, по сути дела, правительством Спарты. В этот период эфорат уже господствовал над всеми ведомствами. Недаром у многих древних авторов (например, у Фукидида и Ксенофонта) эфорат идентифицируется с правительством (τα; τεωλη) Спарты, настолько эта магистратура заслонила собой все остальные правящие институты. Спарта стала поистине «государством эфоров»[89]. Такая метаморфоза могла произойти с эфоратом только в период архаики, так как уже в V век эфорат вошел в своем классическом виде, что засвидетельствовано всей античной традицией.
Эфор Хилон и преобразования середины VI века
Архаическая история Спарты, по сути дела, безымянна. Как правило, мы не только не знаем деяний тех или иных персонажей спартанской истории, мы не знаем даже их имен. Исключение составляют только спартанские цари и в значительно меньшей степени — эфоры. Поэтому любое упоминание о деятельности эфоров в архаической Спарте имеет для нас немалое значение. Эта важнейшая коллегия появилась, по-видимому, в середине VIII в. Основной мотив создания эфората — необходимость постоянного присутствия в самой Спарте должностных лиц, призванных исполнять некоторые функции занятых на войне царей.
Преобразование эфората или скорее создание принципиально новой структуры, но заключенной в старую, уже ставшую привычной форму можно связать только с одним персонажем в истории архаической Спарты. Это эфор Хилой, которого считают автором «нового» эфората, по сути дела, методом исключения. Древняя традиция сохранила именно его имя, и, несмотря на свою фрагментарность и, как правило, позднее происхождение, дошедшее до пас предание о Хилоне и его преобразованиях — единственное, способное пролить свет на события спартанской истории позднеархаического периода. Рассмотрим все упоминания об эфоре Хилоне, сохраненные древней традицией.
Начнем с того, что Хилон, бесспорно, историческая фигура. Тому есть документальное подтверждение. В списке эфоров Хилон значится под 556 г., и, хотя список эфоров до нас дошел через вторые и третьи руки, в его надежности, начиная, по крайней мере с VI в., мало кто сомневается. Дата его эфората подтверждается хрониками Аполлодора и Евсевия (Apollod. Chron. 244 F 335 с; Euseb. Chron. II. 96–7; Diog. Lacrt. I. 3. 68). В источниках нет каких-либо прямых сведений о происхождении Хилона, но, судя по косвенным данным, он, скорее всего, принадлежал к знатному роду. Его сын был олимпиоником, а потомки — близкими к обеим царским семьям людьми (Нет. V. 41; VI. 65; Xеn. Hell. VII. 4. 23). Судя по редкому для дорийцев имени, род Хилона ахейского происхождения.
Даты рождения и смерти Хилона неизвестны. Согласно Диогену Лаэртскому, Хилон прожил долгую жизнь и умер вскоре после 555 г. от радости, «приветствуя своего сына после олимпийской победы того в кулачном бою» (I. 3. 72). Диоген Лаэртский считал, что Хилон был стариком уже во время 52-й Олимпиады, т. е. в 572 г. (1. 3. 72). Таким образом, в 555 г. заканчивалась, а не начиналась его политическая карьера. Ему тогда было около 70 лет.
По-видимому, именно в 70-е — 50-е гг. VI в. Хилон непосредственно участвовал в политической жизни Спарты и был, вероятно, генератором плавных для той эпохи политических новаций. Возможно, поиски останков ахейских героев — это тоже его идея. Как бы то ни было, Хилон был настолько значительной фигурой, что после смерти он, подобно Ликургу, почитался как герой (Paus. III. 16. 6) и даже имел в Спарте свое святилище (III. 16.4).
Но кроме традиции об эфоре Хилоне как политике существовала другая традиция, скорее всего лаконского происхождения, уже хорошо известная Геродоту. Оказывается, эфор Хилон был знаменитым спартанским мудрецом, политиком и философом, славящимся своей проницательностью (Her. I. 59; VII. 235). В качестве примера его дальновидности и политической мудрости приводится исторический анекдот относительно стратегически важного для Спарты острова Кифера. Хилон полагал, что для Спарты этот остров представляет крайнюю опасность, ибо легко может стать базой для вражеского флота. Отсюда приписываемое Хилону изречение, что «спартанцам гораздо лучше было бы, если бы он погрузился в морс, а не возвышался над водой» (Her. VII. 235). Спартанский царь Демарат в своей беседе с Ксерксом приводит это изречение как пример исключительной проницательности Хилона, называя его «одним из наших мудрецов». Второй раз Геродот упоминает Хилона в связи с его советом, данным будто бы отцу будущего тирана Писистрата, чтобы тот взял в жены женщину, не способную родить (I. 59). Эта история, скорее всего, апокрифична, так как Хилон принадлежал к тому же поколению, что и Писистрат, и вряд ли мог давать какие-либо советы отцу последнего.
У Платона Хилон уже один из семи мудрецов (Plat. Protag. 343 а). Кратко о нем как о поэте упоминает Плутарх (Plut. De aud. poet. 14. 35 sq.). Павсаний, следуя уже давно установившейся традиции, также называет его одним из семи мудрецов, чьи полезные изречения были написаны в притворе храма в Дельфах (Paus. X. 24. 1).
В своем завершенном и наиболее полном виде античная традиция о Хилоне сохранена Диогеном Лаэртским, афинским грамматиком 1-й пол. III в. н. э. Диоген, судя по его очень близкому переложению двух геродотовых сюжетов о Хилоне, собрал весь имеющийся в его распоряжении материал о знаменитом спартанском эфоре и точно передал его. Диоген помещает Хилона в основной список семи мудрецов (Diog. Laert. Praef. 13) и делает его одним из персонажей своего трактата, посвященного знаменитым философам. По словам Диогена, Хилон сделал эфорат равным царской власти (I. 3. 68)[90]. Он также сообщает кое-какие подробности из биографии знаменитого эфора (I. 3. 72) и приводит эпиграмму, помещенную на его изваянии:
Этого мужа взрастила себе копьеносная Спарта —
Был из семи мудрецов в мудрости первым Хилон.
Но из рассказа Диогена Лаэртского почти ничего нельзя узнать об эфоре Хилоне как политике кроме упоминания о годе, когда тот стал эфором.
Тем не менее эфор Хилон — это единственный персонаж, с которым можно связать спартанские реформы конца архаического периода. Именно в середине VI в., т. е. в период политической активности Хилона, в Спарте произошли большие перемены как во внешней, так и во внутренней политике.
Для Спарты главным внешнеполитическим событием VI в. было создание Пелопонесского союза, который она и возглавила. Конечный успех этой длительной военно-дипломатической акции не в последнюю очередь зависел от блестяще проведенной пропагандистской кампании. Идеологи Спарты использовали отличный ход для обоснования своих претензий на господство в Пелопоннесе. Они объявили спартанцев прямыми потомками ахейцев и активно занялись поисками своих ахейских предков.
Для организации Пелопоннесского союза во главе со Спартой нужна была сильная политическая воля. Как полагают некоторые исследователи, эту новую для Спарты политику впервые сформулировал и начал проводить в жизнь именно эфор Хилон. Его считают ответственным за новое направление в спартанской внешней политике и объявляют создателем системы косвенного контроля над союзниками, которая впервые была им опробована в Аркадии[91]. Так, ирландский исследователь Джордж Хаксли, как нам кажется, небезосновательно почти во всех событиях спартанской истории сер. VI в. усматривает влияние Хилона. «В древней традиции, — пишет он, — Хилон — темная фигура, человек из анекдота… Но пе может быть сомнения, что он был главной политической фигурой в Спарте в сер. VI в. Он более чем какой-либо царь привел Спарту к лидерству над Грецией»[92].
Еще одним очень важным аспектом внешнеполитической деятельности Спарты в VI в. было ее так называемое тираноборчество. И здесь Спарта одержала, может быть, самую важную свою морально-политическую победу. Архаическая Спарта прославилась тем, что провозгласила основным направлением своей внешней политики борьбу с тираническими режимами, которые были повсеместно распространены в VII–VI столетиях в наиболее развитых греческих полисах[93]. Теперь в тазах всего греческого мира Спарта воспринималась не только как самая сильная военная держава, но и как самая справедливая. Недаром и через несколько столетий сохранилось представление о спартанцах как принципиальных тираноборцах (Arist. Pol. V. 8. 18. 1312 b).
Есть некоторые основания считать, что сама идея начать «крестовый» поход против тиранов принадлежала эфору Хилону, хотя его имя упоминается только в одном, причем достаточно позднем, документе — фрагменте папируса, представляющем собой отрывок из сочинения неизвестного автора, возможно, II в. до н. э. (Pap. Rylands 18 = FgrHist 105 F I)[94]. В научной литературе не раз уже обсуждался этот отрывок папируса, найденный в 1911 г. Из-за фрагментарности и испорченности текста он не поддается однозначному толкованию. Из всего отрывка более или менее удовлетворительно сохранились только последние строки, начиная с 16-й. Вот их перевод: «Наконец Хилон, став эфором и стратегом, и Анаксандрид сверши тирании у эллинов, в Сикионе Эсхина, а в Афинах Гиппия[95], сына Писистрата».
С появлением этого фрагмента стало ясно, что список изгнанных Спартой тиранов, известный нам до этого только в передаче Плутарха и автора схолий к речи Эсхина «О преступном посольстве» (Schol. ad Acschin. II. 77), уже существовал и в более ранний период.
Данный папирусный отрывок таким образом подтверждает намеки Геродота (I. 59) и Диогена Лаэртского (I. 3. 73) на враждебное отношение эфора Хилона к тирании. Так, Диоген приписывает Хилону слова, якобы сказанные им Периандру, тирану Коринфа: «Счастлив тиран, который умрет у себя дома своею смертью!»
Приведенный выше фрагмент папируса важен для нас в двух отношениях: во-первых, это один из немногочисленных документов, в которых речь идет об антитиранической политике Спарты, а во-вторых, это единственное свидетельство, которое напрямую связывает вышеназванную политику с именем эфора Хилона. Судя по сохранившемуся тексту, данный отрывок, возможно, являлся общей декларацией о борьбе Спарты с тираниями, снабженный двумя примерами бесспорно удачных операций Спарты: изгнанием Эсхина из Сикиона и Гиппия из Афин. Эти два эпизода подтверждают краткие, но авторитетные ремарки Фукидида и Плутарха об успешной борьбе Спарты с тираническими режимами. Традиция, идущая от Фукидида, писателя в высшей степени точного и надежного, заслуживает нашего полного доверия.
Становление Пелопоннесской лиги и тираноборчество Спарты — явления, хронологически совпадающие и занимающие примерно три-четыре десятилетия вокруг 550 г. Согласно преданию, единственным политиком крупного масштаба в Спарте этого периода был эфор Хилон. Поэтому с учетом свидетельства папирусного отрывка мы можем сделать вывод, что эфор Хилон имел непосредственное отношение к новой тираноборческой политике Спарты, которая энергично стала проводиться именно в годы его жизни.
Хилон, по-видимому, не только сам участвовал в изгнании тиранов, но и был идеологом нового направления в спартанской политике, цель которого заключалась в усилении влияния Спарты в Греции, в том числе и посредством уничтожения тиранических режимов. Постепенно стал формироваться привлекательный для потенциальных членов Пелопоннесского союза образ Спарты как законной наследницы славы ахейских предков и защитницы дорийской аристократии «на местах» от тирании. Массированная пропаганда, по-видимому, иногда подменяла собой реальные действия Спарты по изгнанию тиранов. Во всяком случае, Хилону удалось на века закрепить за спартанцами имидж принципиальных тираноборцев.
К сожалению, о внутриполитической деятельности Хилона известно еще меньше, чем об его внешнеполитических акциях. Тут мы в большей степени оказываемся в плену умозрительных догадок и предположений. Те исследователи, которые видят в Хилоне спартанского законодателя, равного по своему масштабу Ликургу, полагают, что Хилон был инициатором и главной движущей силой всех преобразований, имевших место в Спарте в сер. VI в. Так, с именем Хилона иногда связывают издание трех так называемых Малых ретр, хотя, согласно традиции, автором их был Ликург (Plut. Lyc. 13; Ages. 26)[96]. Если Большую ретру за редким исключением историки признают за подлинный документ, то достоверность Малых ретр вызывает споры[97], О них сообщает только один, и притом поздний, автор — Плутарх. Вот что он пишет: «Одна из ретр гласила, что писаные законы не нужны. Другая, опять-таки направленная против роскоши, требовала, чтобы в каждом доме кровля была сделана при помощи топора, а двери — одной лишь пилы, без применения хотя бы еще одного инструмента… Третья ретра Ликурга… запрещает вести войну постоянно с одним и тем же противником…» (Lyc. 13).
Позиция автора или авторов этого документа четко и бескомпромиссно сформулирована. Малые ретры уже не имеют форму оракула, это скорее рескрипты эфоров, обладающих всей полнотой власти для эффективного контроля над обществом. Однако новые законы, так же как и законы Ликурга, именуются ретрами. Сохранение названия, по-видимому, не случайно. В консервативном государстве, каким была Спарта, ориентированном на традиционные ценности, новые преобразования, скорее всего, проходили под видом реставрации древнего права. Это делалось для того, чтобы придать им больший вес и уважение среди сограждан. Такая практика — проведение реформ под реставрационными лозунгами — станет обычной для спартанских законодателей последующих эпох.
Из-за скудости предания невозможно соотнести Малые ретры с каким-либо определенным периодом. Во всяком случае, вряд ли их автором был Ликург, как думает Плутарх (Lyc. 13; Ages. 26). Малые ретры, скорее всего, были изданы не ранее сер. VI в. по инициативе коллегии эфоров и герусии. Имел ли Хилон какое-либо отношение к их изданию, сказать очень трудно, хотя исключать такую возможность нельзя.
Первая из Малых ретр гласила, что писаные законы не нужны (Plut. Lyc. 13). Трудно дать верную оценку этому программному заявлению. По-видимому, перед нами принципиальный отказ от какой-либо дальнейшей кодификации права. Спартанская элита не хотела жить по писаным законам, ибо справедливо считала, что любая фиксация права ведет к демократизации общества. Объявив древнее законодательство Ликурга священным и единственным, достойным записи, спартанские власти получали в свои руки великолепный инструмент для манипулирования своими согражданами. Они становились единственными толкователями древнего права и посредниками между законами и теми, кто должен был им подчиняться. Судебная практика классической и эллинистической Спарты показывает, что более всего в сохранении авторитета неписаных законов были заинтересованы геронты и эфоры, которым принадлежала высшая судебная власть в стране. Так что манифест о ненужности для Спарты писаных законов был последним камнем, положенным в основание спартанской политической системы. Это заявление, каким бы странным оно на первый взгляд ни казалось, окончательно сделало Спарту олигархическим полисом.
Рассмотрим теперь вторую Малую ретру, которая «требовала, чтобы в каждом доме кровля была сделана при помощи топора, а двери — одной лишь пилы, без применения хотя бы еще одного инструмента…». Судя по ее содержанию, унификация к концу архаического периода распространилась уже на все сферы жизни, в том числе и на внешний вид спартанских домов, которые предписывалось строить с помощью простейших инструментов. Методы строительства были в законодательном порядке искусственно архаизированы с тем, чтобы не дать возможности богатым спартиатам пользоваться иными жизненными стандартами, чем их менее удачливые сограждане. Скорее всего, это предписание было непосредственно обращено к царям и их ближайшему окружению. Родовая знать получила, таким образом, знак — длительный социальный мир можно сохранить только ценой внешнего показного самоограничения. Вторая Малая ретра, конечно, типологически была близка к целой серии римских законов, направленных против роскоши, и имела ту же самую цель — понижение уровня социальной зависти.
К этому закону, направленному против роскоши в строительстве домов, весьма близко как по смыслу, так и хронологически примыкает программное требование стричь усы и соблюдать законы, с которым эфоры обращались к гражданам при вступлении в свою должность (Arist. ар. Plut. Cleom. 9 = ft. 539 Rose³). Страшная директива, призывающая стричь усы, по-видимому, имеет ту же политическую направленность, что и Малые ретры. Смысл запрещения носить бороду и усы, а также делать себе пышные прически становится более ясным благодаря одному замечанию Фукидида в его «Археологии». Так, вспоминая об архаических Афинах, Фукидид замечает, что «только недавно пожилые люди из состоятельной среды оставили такое проявление изнеженности, как ношение льняных хитонов и сложной прически, закалываемой золотыми булавками в форме цикад» (1. 6. 3). В Спарте реализация директивы гражданского равенства могла быть успешно осуществлена только путем выравнивания, по крайней мере внешнего, образа жизни аристократии и рядовых граждан[98]. Стоит указать на то, что глобальные реформы, резко меняющие вектор развития целых стран и народов, как правило, сопровождаются обязательными предписаниями, касающимися внешнего вида граждан. Так, в России Петр I, начав с бояр, распространил требование брить бороду и носить одежду европейского образца на основные группы городского населения, а Ататюрк, создатель современного турецкого государства, законодательно запретил мужчинам носить традиционные турецкие фески, свидетельствующие о принадлежности ее владельца к привилегированному сословию.
Хотя в Спарте и была сохранена царская власть, но принятие законов против роскоши лишило царей и их окружение очень важного для любых элит атрибута — возможности не только жить по иным, чем прочие граждане, стандартам, но и постоянно демонстрировать эти свои возможности в зримых категориях. Ради сохранения гражданского мира элита согласилась вести такой образ жизни, чтобы не отличаться от своих сограждан ни внешним видом, ни качеством жилья.
Последняя из трех Малых ретр касалась внешней политики Спарты. В ней вводился запрет на ведение войны постоянно с одним и тем же противником (Plut. Lyc. 13). Не исключено, что этот запрет был первым шагом эфоров но ограничению военной власти царей. Он мог означать следующее: эфоры получали право отменять повторные военные экспедиции, которые, по их мнению, могли принести вред Спарте. Возможно, это ограничение военной власти царей было введено после нескольких неудачных походов спартанской армии против Аргоса. Но, скорее всего, причина подобной новации была связала с появлением нового направления в спартанской внешней политике: Спарта к сер. VI в. отказалась от безудержной военной экспансии и насильственного порабощения соседних народов и перешла к более гибкой и перспективной политике — организации межполисных объединений. В такой ситуации военное ведомство, возглавляемое царями, требовало к себе самого пристального внимания со стороны гражданских властей, чтобы вовремя предотвратить нежелательные военные конфликты.
Мы, к сожалению, очень мало знаем о реформах, проведенных в Спарте в сер. VI в. Но внимательное изучение древнего предания приводит нас к выводу, что именно в этот период здесь произошли большие перемены как во внешней, так и во внутренней политике: Спарта значительно усилила свои позиции в греческом мире, создав Пелопоннесский союз и изгнав целый ряд тиранов из городов не только Пелопоннеса, но и остальной Греции. Во внутренней политике был принят ряд ограничений, направленных главным образом на выравнивание образа жизни знати и рядовых граждан и на сокращение, хотя бы и формально, социальной дистанции. Все эти преобразования происходили в годы жизни единственного известного нам помимо царей крупного политического лидера Спарты — эфора Хилона. Возможно, именно Хилон был автором и проводником некоторых, а может быть и всех, преобразований в период с 70-х по 50-е гг. VI в. По словам П. Кэртлиджа, «если какой-либо спартанец и был главным образом ответственным за новое направление, им мог быть только Хилон, эфор-эпоним 556 г. и один из семи мудрецов Древней Греции, который также, возможно, изменил статус эфората»[99].
Мы не знаем, в чем конкретно заключалось реформирование эфората, которое традиция связывает с именем эфора Хилона. Можно только предполагать, что Хилон был инициатором закона, передавшего председательство в народном собрании и в герусии от царей к эфорам. Это был последний шаг в реформировании эфората, который полностью эмансипировал эту магистратуру от всех остальных властных структур. Во всяком случае, к началу классического периода эфорат обладал уже всей полнотой исполнительной и контролирующей власти в государстве, став, по сути дела, правительством Спарты. Можно только предполагать, что ежемесячная клятва между царями и эфорами, о которой упоминает Ксенофонт, была установлена по инициативе эфора Хилона (Lac. pol. 15. 7).
В сер. VI в. завершилась целая эпоха, у начала которой стоял Ликург. Особенности спартанской жизни, которые так удивляли греков, приобрели ясные очертания именно в этот период. Без тирании эфората невозможно было бы создать систему общественных институтов, куца были включены все граждане поголовно. Только реформированный эфорат, получивший в свои руки все рычаги власти, мог осуществлять постоянный контроль над системой общественного воспитания и общественных обедов. Да и вся модель спартанского общественного бытия в своем классическом виде сложилась, по-видимому, во многом благодаря последовательным усилиям нескольких поколений эфоров. Права была английская исследовательница Лилиан Джеффри, заметившая, что, если бы эфорат не превратился «в предохранительный клапан для демоса, цари и герусия потеряли бы гораздо больше власти в пользу народного собрания, чем они это сделали в действительности»[100].
Эфорат в период классики и эллинизма
К сер. VI в. коллегия эфоров окончательно оформилась как политический институт, стоящий в оппозиции к царской власти. Спартанские эфоры имели самые широкие полномочия, что позволяло им господствовать и над аристократической герусией, и над царями. Первоначально их основной задачей было оберегать Спарту от тирании. Эфоры стали во главе борьбы с тиранами вне Спарты и, используя угрозу тирании, сумели поставить под свой контроль собственных царей. Постепенно это дало возможность эфорам присвоить себе весьма большие полномочия и к началу классической эпохи стать главной политической силой в государстве.
Позже, в V–IV вв., влияние эфората настолько усилилось, что в древности стало трюизмом сравнивать власть эфоров с тиранической властью (Xen. Lac. pol. 8. 4: ώσπερ ol τύραννοι; Plat. Leg. IV. 712 d; Arist. Pol. II. 6. 14. 1270 b 14: αρχήν… Ισοτύραννον).
Под непосредственный контроль эфоров попали все должностные лица. Единственным исключением из правил оказались сами эфоры: для них не был обязателен традиционный спартанский образ жизни (Arist. Pol. II. 6. 16. 1270 b). Их не касались ограничения, накладываемые на всех должностных лиц государства. Так, вплоть до ΙΙΙ в. до н. э. мы не знаем ни одного случая, чтобы эфор привлекался к суду за свою прошлую деятельность. Отчет, который одна коллегия эфоров давала post factum следующей за пей коллегии, как правило, носил чисто формальный характер (ер.: Arist. Rhet. III. 18. 1419 а). По окончании срока полномочий некоторые из эфоров становились членами герусии, сохраняя таким образом свой высокий статус и влияние в обществе.
Чтобы лучше представить себе систему управления спартанским государством, надо помнить одну очень важную черту, присущую полисам со слабоструктурированным правящим сословием. На это обратил внимание И.Е. Суриков: «Некоторые архаичные черты государственного устройства Спарты давали ее властной элите определенную свободу для маневрирования. В частности, всегда оставалось не вполне понятным, кто в спартанском полисе является носителем суверенитета… В различных ситуациях в этой роли могли выступать: апелла (как воплощение гражданского коллектива), эфоры (как полномочные представители гражданского коллектива), герусия (в силу традиционного авторитета), цари (в силу харизматического статуса)… Как следствие такого положения вещей один орган или носитель власти мог дезавуировать решение, принятое другим…Иными словами, если та или иная акция, скажем тех же царей, достигала успеха, геронты и эфоры могли "задним числом" санкционировать се как официальную государственную инициативу, а если она, напротив, влекла нежелательные последствия, те же геронты и эфоры попросту "открещивались" от нее»[101]. В основе многих труднообъяснимых поворотов спартанской политики и нелогичных с точки зрения обыденного сознания политических решений лежала именно эта особенность спартанской правящей элиты: слабая специализация властных структур, ведущая к размыванию четких критериев их полномочий. В такой ситуации очень большую роль приобретал так называемый человеческий фактор: степень влияния той или иной коллегии эфоров во многом зависела от наличия или отсутствия в ней крупных политических фигур.
Большое значение для усиления власти эфоров имело их председательство в народном собрании (Thuc. 1. 87. 1–2 — эфор Сфенелаид в 432 г.). Когда именно эфоры сменили царей в качестве председателей апеллы, точно неизвестно. Скорее всего, это произошло ближе к концу архаического периода, возможно, в сер. VI в.[102] С этого момента в руках эфоров оказался очень важный рычаг давления на общественное мнение. Конечно, если одни и те же эфоры в течение года фактически руководили деятельностью народного собрания, то они, что вполне естественно, могли самым решительным образом влиять на принимаемые решения. В тех немногих случаях, когда Ксенофонт упоминает спартанскую апеллу, он говорит о ее решениях как принятых «эфорами и народным собранием» (Hell. II. 4. 38; III. 2. 23; IV. 6. 3), но чаще апелла вовсе не фигурирует в тексте «Греческой истории». Ксенофонт считал достаточным сослаться на одних эфоров, так как именно они формулировали решения, принимаемые апеллой, и как ее председатели выражали мнение пассивного большинства. В свое время оксфордский профессор Энтони Эндрюс, оценивая особенности политической структуры Спарты, обратил внимание на то, что тандем «эфоры — апелла» мог успешно функционировать только при наличии консенсуса между этими двумя частями: «Мы не знаем ни одного случая конфликта между эфорами и народным собранием: мы знаем несколько судов над царями, но вплоть до бедствий III в. до н. э. мы не слышим, чтобы эфор привлекался к суду за его прошлую деятельность. Избранные из всей массы граждан, они, в общем, отражали чувства избирателей и, очевидно, понимали, насколько далеко могут заходить в своей независимости»[103].
Если V век можно назвать веком эфоров — тогда эта коллегия действительно главенствовала над всеми остальными органами власти, — то уже в IV в. положение постепенно начинает меняться. К сожалению, от IV в. сохранилось очень мало свидетельств об эфорате и его взаимодействии с герусией и царями. Однако то немногое, что нам известно, говорит скорее о фактическом ослаблении власти эфоров. При сильных царях, подобных Агесилаю, последнее слово почти всегда оставалось за ними. Так, в суде над Сфодрием, совершившим должностное преступление (он вроде бы по собственному почину совершил рейд против Афин), решающим оказалось мнение именно Агесилая (Xen. Hell. V. 4. 23–33). К 378 г. Агесилай уже 22 года как был царем и, по всей видимости, очень ловко научился манипулировать судебной коллегией, контролируя голоса как геронтов, так и эфоров. Для оправдания Сфодрия Агесилаю хватило одного-единственного аргумента. Он заявил, что Спарта нуждается в таких воинах, как Сфодрий, и потому его нельзя предавать казни, несмотря на то что оп бесспорно виновен (Xen. Hell. V. 4. 32). Как отмечает П. Кэртлидж, «суд над Сфодрием был самой зрелищной иллюстрацией фундаментально недемократического характера правовой системы в Спарте. Решающим для исхода суда над Сфодрием стало мнение только одного человека — царя Агесилая»[104].
Как нам кажется, постоянно уменьшающееся гражданское население и растущее экономическое неравенство сильнейшим образом воздействовали на состав эфората. Известный феномен, характерный именно для Спарты, — катастрофическое уменьшение числа граждан (οφλιγανθρωπισα — досл. малолюдство)[105] — привел к тому, что резко сократилось и число претендентов на должность эфоров. Если в эпоху Аристотеля в эфоры могли еще попадать «случайные» люди (Pol. II. 6. 16. 1270 b), то позже, когда гражданское население исчислялось уже не тысячами, а только сотнями, эфорат, в сущности, превратился в закрытый клуб. К сожалению, мы мало что можем сказать об эфорах эллинистической эпохи. По всей видимости, к III в. до н. э. эта коллегия давно уже перестала быть институтом, созданным для противовеса аристократии. Теперь эфорат представлял собой «аристократический заповедник» и выражал, как правило, интересы социальной элиты. Цари старались «протолкнуть» в число эфоров близких им людей (Plut. Agis 8. 1; 12). О деградации этого института ярче всего свидетельствует поведение эфоров в период реформ Агиса и Клеомена. Все спартанские цари, вовлеченные в этот конфликт, использовали эфорат как безотказный инструмент в их борьбе друг с другом.
Эфорат прекратил свое существование в 227 г. Хотя цари-реформаторы, то с помощью насилия, то используя подкуп, с необычайной легкостью устраняли неугодных им эфоров и назначали на эту должность своих ставленников, но в конце концов даже такой «карманный» эфорат показался Клеомену обузой, и он избавился от него (Plut. Cleom. 10. 1). Эти события — убийство четырех эфоров и последующее уничтожение эфората как института — завершают историю самой уникальной магистратуры, изобретенной спартанцами (Cleom. 8; 10). Так завершилось многовековое противостояние эфоров и царей.
В классическое время эфоры избирались из всех граждан Спарты (Arist. Pol. II. 3. 10. 1265 b 39; II. 6. 15. 1270 b 26) сроком на один год. Могли ли они избираться повторно, точно неизвестно. Хотя в источниках нигде нет указания на запрещение повторного избрания, но таково было общее правило в отношении республиканских магистратур в греческих полисах. Насколько последовательны были в этом отношении спартанцы, трудно сказать. Список эфоров, где вроде бы нет повторяющихся имен, мало что даст. В нем поименно названо всего 76 человек, из которых большинство — это эфоры, чья деятельность падает на время Пелопоннесской войны. От других эпох имен эфоров практически не сохранилось. А если учесть, что за время существования этой должности ее носителями были несколько тысяч спартанских граждан, то становится ясным, насколько бесполезно обращаться к дошедшему до нас списку эфоров. Как нам кажется, если в Спарте и существовал запрет занимать эту должность повторно, то ему, видимо, следовали только в период архаики и ранней классики. При катастрофическом уменьшении числа полноправных граждан подобное предписание было трудновыполнимым, и его, скорее всего, тем или иным способом обходили.
Другое ограничение, вполне традиционное для греческих полисов, касалось возрастного ценза: претендовать на должность эфора можно было только после 30 лет (ер.: Xеn. Lac. pol. 4. 7; Plut. Lye. 25. 1). Скорее всего, выборы были прямыми и происходили непосредственно в народном собрании[106], по с полной уверенностью это утверждать нельзя. Сомнения возникают из-за слов Аристотеля, что «из двух самых важных должностей народ на одну избирает, а в другой сам принимает участие: геронтов они избирают, а в эфории сам народ имеет часть» (Pol. IV. 7. 5. 1294 b 27–30). Из этих слов Аристотеля Г. Бузольт сделал вывод, что народное собрание не выбирало эфоров[107]. Того же мнения придерживался и комментатор Аристотеля В. Ньюмен[108]. Краткость и двусмысленность древней традиции об избрании эфоров породили в научной литературе целый ряд гипотез. В качестве примера того, как далеко можно зайти в своих предположениях при отсутствии надежной основы в виде традиции, приведем гипотезу американского исследователя Пола Рея о двухуровневом избрании эфоров. По его мнению, на первом этапе выборы происходили по отдельным территориальным округам. Причем на этом предварительном этапе кандидатов подвергали всесторонней тщательной проверке, так называемой докимасии. Второй этап происходил уже в народном собрании. Эфорами становились те из представленных кандидатов, на которых пал жребий. Таким образом, окончательное решение, как думает II. Рей, отдавалось на волю божественного случая[109].
Аристотель, не вдаваясь в подробные объяснения, указывает только на то, что способ избрания эфоров был «слишком уж ребяческим» (παιδαριώδης — Pol. II. 6. 16. 1270 b 28). То же слово παιδαριώδης он использует, говоря об избрании геронтов (II. 6. 18. 1271 а 11). Не исключено, что обе коллегии выбирались одним и тем же способом. Вероятно, решите принималось в зависимости от силы крика, и результат выборов приближался к жеребьевке. Недаром Аристотель утверждает, что эфорами могли стать совершенно случайные люди, чуть ли не первые встречные (δντες οι τυχόντες έκ τυχόντων ειοι — Pol. II. 6. 16. 1270 b 29; γίνονται οι τυχόντες — II. 7. 5. 1272 a 30). Из этих слов Аристотеля следует, что коллегия, избираемая из всех граждан без учета их происхождения, экономического положения и реальных заслуг, в своей массе должна была состоять из рядовых спартиатов, среди которых попадались и люди весьма бедные. И действительно, если судить но данным традиции, эфоры, как правило, не были важными фигурами. За пять столетий существования этого института можно назвать всего несколько крупных политиков, в свое время бывших эфорами, — это Хилон, Брасид, Эндий и Анталкид. По сути дела, эфорат был анонимным органом власти. В традиции сохранилось удивительно мало имен эфоров, всего 76, включая эпонимов. Конечно, как отмечает· П. Кэртлидж, «не все эфоры были простыми или бедными людьми; закон средних величин означает, что люди аристократического происхождения или большого богатства также время от времени должны были избираться эфорами, и именно они скорее, чем рядовые спартиаты, способны были сделать что-либо экстраординарное во время своего (единственного) эфората»[110].
В своей краткой реплике об эфорате Аристотель допускает парадоксальное на первый взгляд утверждение, что это институт демократический. Подобная дефиниция объясняется, сгорев всего, тем, что философ имел в виду исключительно принцип отбора эфоров, действительно выглядевший вполне демократичным (Pol. 1265 b 35–40; 1270 b 16–26; 1294 b 19–31). По мнению Аристотеля, «этот правительственный орган придаст устойчивость государственному строю, потому что народ, имея доступ к высшей власти, остается спокойным» (II. 6. 15. 1270 b 17–19).
Поскольку никаких других данных о способе избрания эфоров у нас пет, кроме краткого и не совсем ясного свидетельства Аристотеля, в пауке нередко высказывались сомнения в самой возможности так называемого демократического выбора эфоров. Так, известный отечественный антиковед и медиевист В.Г. Васильевский еще в сер. XIX в. писал: «Избрание их попадало тем или другим путем в руки господствующей олигархии; эфоры избирались из среды всех, но не всеми»[111]. Позволит.! себе высказать предположение о невозможности для спартанцев строго следовать принципу случайности при выборе своих главных магистратов. Зная, какое огромное значение придавалось в Спарте военной доблести (Thuc. VI. 11. 6; Xеn. Lac. pol. 4. 10; Plat. Leg. 630 d 4–631 b 1, 688 a 1-d 5; Dem. XX. 107; Arist. Pol. 1270 a 5–6, b 23–25, 37–38, 1271 a 41— b 10; Plut. Lyc. 26), трудно поверить, что при избрании эфоров эта важнейшая составляющая биографии всякого спартиата вовсе бы не учитывалась. В отличие от богатства и аристократического происхождения, которые, вероятно, на первых порах не играли особой роли в выборном процессе, личная доблесть, проявленная на военном поприще, была, скорее всего, основным критерием при избрании эфоров.
Эфоры образовывали коллегиальный орган власти, состоящий из пяти членов (Xеn. Ages. I. 36; Arist. Pol. II. 7. 3. 1272 a 7; Cic. De rep. II. 33; 58). Один из пяти эфоров объявлялся председателем коллегии, и по его имени назывался год. Правда, такой метод датировки начинает употребляться пе ранее 2-й пол. V в. Среди историков первым воспользовался этим способом датировки Фукидид (II. 2). К тому же периоду относится и одна лаконская надпись, где упомянут эфор-эпоним (IG Dial. Sel. 19). Что касается событий ранней спартанской истории, то античные авторы при их датировке использовали счисление по олимпиадам или афинским архонтам.
Список эпонимов, по-видимому, был впервые официально опубликован, подобно афинскому списку архонтов, во 2-й пол. V в. Во всяком случае, он был уже хорошо известен в начале III в., когда Тимей, производя хронологические сопоставления эпонимных списков магистратов из наиболее значимых греческих государств, среди прочих использовал и «восходящие в глубокую древность сравнительные списки эфоров и царей Лакедемона» (Polyb. ХII. 11. 1). Неясно, как далеко в прошлое этот список простирался. Плутарх (Lyc. 7) считает, что первая коллегия эфоров во главе с Златом действовала спустя 130 лет после Ликурга, а Евсевий (Chron. II. 78. 81. Schoene) говорит, что эфорат был основан спустя 350 лет после первого спартанского царя, в то время как Диоген Лаэртский (I. 68) относит первых эфоров к шестой Олимпиаде. Эти даты полностью соответствуют 754 г. по системе Аполлодора (Apollod. Chron. 244 F 335 а). Списки эфоров-эпонимов хранились в государственном архиве Спарты. Они велись без перерыва начиная с середины Vin в.[112] и до 227/6 г., когда при царе Клеомене III эфорат был уничтожен.
Новая коллегия эфоров избиралась осенью в начале лаконского служебного года. Местом заседания эфоров было особое помещение на рыночной площади, которое называлось эфорейон (Xеn. Ages. I. 36; Paus. IIΙ. 11. 2; 11. 11). Эфоры в течение всего срока своей службы не были подотчетны пи одному органу власти. Однако по окончании служебного года они обязаны были отчитаться о своей деятельности следующей за ними коллегии эфоров, т. е. своим преемникам (Arist. Rhet. III. 18. 1419 а 31; ер.: Pol. II. 6. 18. 1271 а 6; Plut. Agis 12). Вступление в должность сопровождалось определенным ритуалом. Эфоры выступали с традиционным программным требованием перед народным собранием, в котором призывали граждан брить бороду и соблюдать законы (Plut. Cleom. 9). С царями же эфоры как представители гражданской общины обменивались взаимными клятвами.
Эфоры обычно действовала сообща, а в случае разногласий решение принималось большинством голосов. Законными считали только такие решения, которые принимались эфорами коллегиально. Сопротивление воле большинства рассматривалось как государственное преступление. Оставшиеся в меньшинстве эфоры не имели права ни публично порицать, ни препятствовать исполнению принятого большинством решения. Об этом принципе подчинения меньшинства большинству свидетельствует Ксенофонт: «У лакедемонян если кто-нибудь из эфоров не подчинится безусловно постановлению большинства и станет выказывать дерзостное неуважение к власти и противиться се решениям, он, разумеется, будет подвергнут эфорами и народным собранием тягчайшему наказанию» (Hell. II. 3. 34).
Конечно, эфоры выражали волю большинства. По практическим вопросам дня эфоры должны были менять свою политику, по крайней мере, так же часто, как это делали их избиратели. Поэтому, когда граждане проявляли сомнения и не проявляли единодушия, эфоры отражали эту нестабильность. Кроме того, случавшиеся время от времени сильные колебания в спартанской внешней политике отчасти объясняются и таким субъективным фактором, как ежегодное обновление состава эфората. В результате ежегодной ротации нарушалась преемственность действий эфоров, что не могло не сказаться на качестве принимаемых решений. Так, например, Никиев мир был заключен коллегией эфоров, избранных на 422/1 служебный год, но в следующем году уже другой состав эфоров посчитал за благо разорвать этот договор (Thuc. V. 36. 1). На первом этапе Пелопоннесской войны персидский царь долго не мог понять, чего хотят от него спартанцы, так как многие посольства, приходящие к нему, конечно, по поручению эфоров, говорили разные вещи (Thuc. IV. 50. 2).
В классический период главной задачей эфоров стала забота о сохранении стабильности в государстве. Они контролировали поведение всех граждан без исключения, добиваясь соблюдения ими традиционного образа жизни. Эфорат, в полном объеме осуществлявший цензорские функции, приобрел в Спарте очень большой вес. Отсутствие письменного законодательства только усиливало их власть, поскольку они, по словам Аристотеля, выносили свои приговоры по собственному усмотрению, а не следуя букве закона (Pol. II. 6. 16. 1270 b 30–31).
Только эфоры, по-видимому, имели право созывать апеллу и председательствовать в ней. Как руководители народного собрания они непосредственно участвовали в политическом процессе. Надо заметить, что в период классики и эллинизма цари и геронты никогда сами не вносили предложений и не председательствовали в народном собрании. Это было прерогативой исключительно эфоров. Немногочисленные примеры подтверждают именно такой порядок принятия решений. Так, в 432 г. эфор Сфенелаид поставил на голосование в народном собрании вопрос о начале Пелопонесской войны (Thuc. I. 87. 1). Царь Агис IV, задумавший в 243 г. провести закон о перераспределении земли, был вынужден действовать через эфора Лисандра, внесшего соответствующее предложение в герусию и апеллу (Plut. Agis 8).
Хотя формально все важные решения принимались народным собранием, эфоры, председательствуя в нем, могли, конечно, оказывать сильное влияние на принимаемые решения. Подобно спикерам в современных парламентах, они направляли в нужное им русло работу апеллы, защищая интересы той или иной политической группировки. Традиция не сохранила ни одного случая конфликта между эфорами и народным собранием. По-видимому, величайшей редкостью были случаи привлечения эфоров к суду. Избранные из всей массы граждан, они теоретически должны были защищать интересы большинства, хотя в отдельных случаях их ангажированность не вызывает сомнений.
В период классики эфоры господствовали над всеми ведомствами, им принадлежала вся исполнительная и контрольная власть в государстве. Пользуясь современной терминологией, можно сказать, что коллегия эфоров в своем лице представляла и министерство внутренних дел, и министерство иностранных дел, и министерство финансов, и высшую судебную коллегию, и полицию нравов.
Важнейшей сферой деятельности эфоров было руководство внешней политикой спартанского государства. Эфорат, по сути дела, исполнял функции министерства иностранных дел. Иностранные послы, прибывавшие в Спарту, прежде всего представлялись эфорам. Эфоры имели право отказать неугодному посольству в приеме и даже не допускать его на территорию Спарты. Так они поступили, например, с афинским посольством в 405/4 г. (Xen. Hell. II. 2. 13). По-видимому, эфорам были предоставлены самые широкие полномочия в делах, связанных с приемом иностранных послов (переговоры с послами: Нет. IX. 7–9; Xen. Hell. II. 2. 13; 2, 19; 4, 38; III. 1. 1; V. 2. 11; Polyb. IV. 34). В ряде случаев, судя по данным источников, для принятия решений им не требовалось никаких санкций герусии или апеллы. Так, именно эфоры, вняв просьбе Кира Младшего, приказали наварху Самию оказать персидскому царевичу военную помощь (Xen. Hell. III. 1. 1). Эфоры по собственной инициативе могли также посылать посольства, уполномоченные принимать ответственные решения. Так, например, в 383 г. спартанские послы, отправленные эфорами во Флиунт, заставали флиунтян принять назад изгнанников и возвратить им конфискованное имущество (V. 2. 8–10). К сожалению, древние историки редко говорят, кто конкретно принимал то или иное решение. Поэтому трудно сказать, насколько далеко в своих решениях могли заходить эфоры, не консультируясь с народным собранием. Однако в делах, касающихся внешней политики, многое решалось во время предварительных консультаций эфоров с послами тех или иных государств.
Контактам Спарты с внешним миром очень помогали практикуемые в греческом мире ксенические связи, устанавливаемые между знатными семьями из разных государств. Эти наследственные узы гостеприимства отчасти восполняли недостаток в профессиональных дипломатах, которых, конечно, не хватало в таких полисах, как Спарта с се с малым количеством «чиновников». Эфоры из знатных семей, обладающие подобными ксеническими связями, нередко исполняли роль связующего звена между Спартой и другими греческими полисами. Так, эфор 413, а может быть, и 404 г.[113], Эндий был наследственным ксеном афинянина Алкивиада. Последний, по словам Фукидида, был назван лаконским именем Алкивиад именно в честь своих спартанских гостеприимцев (Thuc. VIII. 6. 3). Благодаря наследственной дружбе с Эндием Алкивиад получил доступ к спартанскому правительству и не без успеха внушал правящей верхушке свои взгляды на политику (VIII. 12; 17. 2).
В самых важных случаях, когда решались стратегические вопросы внешней политики, эфоры созывали апеллу и в качестве председателей предоставляли иностранным послам возможность выступить перед народом (Xen. Hell. II. 2. 19; V. 2. 11). Судя по сообщениям Ксенофонта, большое значение для принятия решений имели речи послов и реакция на них народного собрания (примеры выступления послов в апелле — в 383 г. (Hell. V. 2. 11–24), в 371 г. (VI. 3. 3–18)). Принятое апеллой решение предварялось следующей формулой: «Эфоры и народное собрание решили» (Xen. Hell. III. 2. 23; IV. 6. 3).
Знаменитый спартанский наварх Лисандр не сильно преувеличивал, когда говорил афинянам, что «одни лишь эфоры полномочны в вопросах мира и войны» (Xen. Hell. II. 2.18).
Если планировался военный поход, то эфоры издавали постановление о призыве в войско. Они же устанавливали возрастные группы, подлежащие призыву (Xen. Lac. pol. 11. 2), и точные размеры воинского контингента. Это разделение обязанностей между народным собранием, которое голосовало за войну, и эфорами, реализующими принятое народом решение, до известной степени отражено Ксенофонтом в его «Греческой истории», хотя без какой-либо прорисовки деталей.
Иногда военная необходимость вынуждала действовать быстро и тайно. В таком случае всю ответственность на себя брала исполнительная власть в лице эфоров. В Спарте подобный случай произошел в 419 г., когда спартанская армия во главе с царем Аписом отправилась в поход против Аргоса, и, как уверяет Фукидид (V. 54. 1), «никто не знал, куда они идут». По-видимому, в данном случае не только не проконсультировались с союзниками, но даже не получили формального согласия апеллы на это военное предприятие. Набор в войско и назначение Агиса командующим, по-видимому, были произведены эфорами сообща с герусией.
Но, если ситуация была не экстраординарной, главнокомандующего назначала апелла. Это следует из используемой иногда Ксенофонтом полной формулы для такого рода решений: «Эфоры объявили набор, а город (ή πόλις) назначил главнокомандующего» (Hell. IV. 2. 9; VI. 4. 17; 5. 10). Под «городом» Ксенофонт, конечно, имел в виду все спартанское гражданство, выражающее свою волю на народных собраниях.
Во время войны коллегия эфоров поддерживала постоянную связь с армейскими и флотскими командирами (Thuc. VIII. II. 3; Xen. Hell. III. 1. 1; 1. 7; 2. 6; 2. 12; 5. 6; V. 1. 1; Plut. Ages. 17) и регулярно посылала им поручения и приказы, вероятно, по древнему способу, с помощью скиталы[114] (Thuc. I. 131. 1; Xen. Hell. III. 3. 9; V. 2. 34). В действующую армию эфоры часто направляли письма, порицающие или хвалящие поведение как главнокомандующего, так и рядовых воинов. Эти послания в обязательном порядке зачитывались всему войску (Xen. Hell. III. 2.6). Таким образом, эфоры осуществляли постоянный контроль над действующей армией и ее руководителями и имели самые широкие полномочия в принятии решений. Резолюция народного собрания, по-видимому, требовалась только при назначении или, наоборот, отстранении царей и других главнокомандующих от руководства армией или флотом. Правда, в источниках апелла, как правило, не упоминается. Так, согласно Плутарху (Ages. 28), эфоры послали царю Клеомброту приказ выступить в поход против фиванцев, а из сообщения Ксенофонта следует, что этот приказ покоился на решении народного собрания (Hell. VI. 4. 3). Плутарх рассказывает, что эфоры отозвали Агесилая из Малой Азии в Грецию, «приказывая прийти на помощь своим согражданам» (Ages. IS). Но такое решение могло принять только народное собрание, которое ранее послало царя с войском в Азию для борьбы с персами (Xen. Hell. III. 1. 4; 4. 2; IV. 2. 1).
Хотя эфоры были сугубо гражданскими магистратами, тем не менее их присутствие в армии во время заграничных походов, по-видимому, было обязательным. Обычай посылать в действующую армию эфоров ведет свое начало еще от эпохи Греко-персидских войн (Her. IX. 76). Количество эфоров при этом не оговаривалось, но чаще всего при царе был только один эфор. Скандалы, связанные с совместным получением взяток царями и сопровождавшими их эфорами, вынудили спартанские власти изменить существовавший ранее порядок. По сообщению Фукидида, это произошло вскоре после судебного процесса над Агисом II и его советником-эфором. «Лакедемоняне, — пишет Фукидид, — приняли по этому случаю постановление, какого еще никогда не было у них: они приставили к царю десять спартиатов советниками…» (V. 63. 4). Руководство спартанской армией теперь стало осуществляться коллегиально, что априори затрудняло сговор между царем и его сильно увеличенным штабом. К концу Пелопоннесской войны, как видно из сообщений Ксенофонта, каждого спартанского царя кроме советников стало сопровождать уже два эфора вместо прежнего одного (Lac. pol. 13. 5; Hell. II. 4. 36). Решение увеличить присутствие эфоров в армии с одного до двух выглядит как очередная превентивная мера, острием своим направленная на предотвращение коррупции в армии.
С внешнеполитическими функциями эфоры сочетали руководство всей внутренней политикой государства. Они, по сути дела, возглавляли верховный суд Спарты. Причем отсутствие писаных законов предоставляло им широкое поле для интерпретации в нужном им направлении любых судебных казусов. В этом уже сказывается радикально иной, чем в Афинах, характер спартанской судебной системы. Судебные функции эфоров были, по сути дела, недифференцированными. Судя по краткой реплике Аристотеля, в их ведении находились все гражданские дела. Их гражданская юрисдикция развилась из их цензорских и полицейских функций, а именно из наблюдения за дисциплиной и законным порядком. Что касается уголовных преступлений, то они, судя по данным традиции, находились в совместном ведении герусии и эфората (Arist. Pol. III. 1. 7. 1275 b). В лице эфоров Спарта имела общественных обвинителей. Этим спартанское судопроизводство отличалось от судебной практики демократических Афин, где любой частный гражданин имел право на такую инициативу. Именно эфоры производили предварительное расследование и принимали решение, передавать ли дело в суд. Если эфоры решали, что они имеют достаточно доказательств, чтобы начать процесс, они арестовывали подозреваемого, даже если этим подозреваемым был царь (Thuc. I. 131. 2). По крайней мере в V в., когда эфоры обладали реальной властью и пользовались огромным авторитетом, они в качестве председателей руководили судебными коллегиями, независимо от того, где проходили заседания, в апелле или герусии. Эфоры выступали не только в качестве обвинителей, свидетелей (Her. VI. 65. 3) и председателей в судах. Они принимали участие и в самом голосовании (Paus. III. 5. 2).
Важно отметить, что правосудие эфоров, в отличие от правосудия царей, не было ограничено определенным кругом дел. Юрисдикция эфоров распространялась на все государственное управление и носила непрерывный характер (Plut. Мог. 221 В [Lac. apophth. 33]). Они были судьями как в уголовных, так и в гражданских процессах (Arist. Pol. III. 1. 7. 1275 b 8). Они принимали решения по имущественно-правовым делам. Магистраты и частные лица, граждане и периски одинаково подлежали их суду.
Самым распространенным видом наказания были денежные штрафы. Эфоры имели право налагать штраф на любого спартиата, даже царя, который, но их мнению, в чем-то нарушил обязательные для граждан нормы поведения (Xen. Lac. pol. 8. 3–4; Tеcophrast ар. Plut. Ages. 2; Plut. Ages. 5). Возможно, привычная для Спарты пустота казны провоцировала эфоров на увеличение количества штрафов и их сумм. Эти штрафы, получаемые как с частных лиц, так и с магистратов, в некоторые периоды спартанской истории, возможно, становились основной статьей доходов. Стоит вспомнить огромные штрафы, налагаемые на царей (до 20 талантов) (Schol. ad Aristoph. Nub. 859; Thuc. V. 63; Diod. ХII. 78). Эфоры таким образом, с одной стороны, пополняли казну, а с другой — держали в постоянном напряжении имущую часть общества[115]. Магистратов, заподозренных в превышении полномочий или в дурном исполнении должностных обязанностей, эфоры также могли отстранять от должности (Xen. Lac. pol. 8. 4).
Но, пожалуй, самым важным рычагом воздействия на всех (за исключением геронтов) должностных лиц государства был отчет, который те давали эфорам по истечении служебного года (Arist. Pol. II. 6. 18. 1271 а). Этой процедуры не избегли даже цари. Сами же эфоры давали отчет только своим преемникам.
Эфоры не только судили, но и осуществляли надзор за приведением приговора в исполнение. Пример тому — расправа над членом царского дома, знаменитым полководцем Павсанием (Thuc. I. 134). Причем если граждане могли рассчитывать на судебное разбирательство, так как они были субъектами гражданского права, то с перисками и илотами дело обстояло, по-видимому, иначе. Эти две самые массовые по своей численности категории населения, скорее всего, никогда правильному судебному разбирательству не подвергались. К ним относились как к потенциальным преступникам, и для борьбы с ними была организовала в Спарте тайная полиция, возглавляемая эфорами. В рамках этой службы безопасности и действовали знаменитые криптии (слово κρυτττεΐα означает «засада» или «тайник»)[116], которые от имени государства прибегали к прямому насилию над илотами. Эти тайные отряды, которые формировались, скорее всего, из наиболее подготовленных юношей, несли полицейскую службу в сельской местности и в рамках надзора за илотами имели право убивать тех из них, чье поведение казалось им подозрительным. С изобретением криптий террор спартанцев по отношению к илотам принял характер регулярного и освященного законом политического кровопролития. Подозрительных илотов, а в особых обстоятельствах, может быть, даже и периеков (Isocr. Panathеn. 181)[117], по приказу эфоров можно было убивать без суда и следствия. По словам Крития, «лакедемоняне дали себе пролив илотов полную свободу убивать их…» (Critias fr. 37 Diels = Liban. Or. XXV. 63).
Эфоры руководили и более масштабными мероприятиями, где речь шла уже не об индивидуальном, а о массовом истреблении илотов (Thuc. I. 128. 1). Так, в 423 г. было единовременно убито две тысячи илотов (Thuc. IV. 80. 3–4; Diod. XII. 67. 3). Их перебили тайно, напав на них внезапно и, скорее всего, в ночное время. Надо думать, что карательные функции и в данном случае были возложены на участников криптий.
Судя по лаконичному сообщению Фукидида, эфоры сделали все, чтобы скрыть детали этой операции.
Практика истребления илотов без какой-либо законодательной базы была легализована и формализована спартанскими властями с помощью религиозных манипуляций, типичных для глубоко суеверных спартанцев. Как рассказывает Плутарх, для оправдания своих противоправных действий «эфоры, принимая власть, первым делом объявляли войну илотам, дабы узаконить [т. е. сделать дозволенным] убийство последних» (Lyc. 28. 7). Тем самым они ежегодно подтверждали свое право поступать с илотами как с военнопленными. Это, очевидно, был очень древний обычай, восходящий еще к Мессенским войнам.
Эфоры также заведовали делами, связанными с пребыванием иностранцев в Спарте. Нежелательных иностранцев они имели право высылать за пределы страны. Знаменитая ксенеласия, т. е. «изгнание чужеземцев», будучи исключительно спартанским изобретением, осуществлялась под непосредственным руководством эфоров. Так, когда в 520 г. самосский тиран Меандрий попытался подкупить спартанского царя Клеомена и получить от него военную помощь, царь донес на него эфорам, и те немедленно выслали Меандрия из страны (Her. III. 148. 2; ср.: Plut. Мог. 224 а-b). История с изгнанием Меандрия, рассказанная Геродотом и повторенная Плутархом, является первым достоверным случаем применения ксенеласии в спартанской истории. Участие в этой акции эфоров свидетельствует, что наблюдение за иностранцами, включая выдворение последних из страны, уже в этот период стало обязанностью именно эфоров[118]. Но, поскольку в Спарте не существовало четкого разделения обязанностей между властными структурами, ксенеласию могли осуществлять и цари. Все зависело от конкретных обстоятельств. Так, тот же царь Клеомен в начале своего правления передал решение о ксенеласии эфорам как исполнительному органу с более высоким статусом, а в другом случае сам принял на себя ответственность (Her V. 50–51; Plut. Мог. 240 d — удаление из Спарты в 499/498 г. тирана Милета Аристагора)[119].
Если решения в отношении илотов, периеков и иностранцев эфоры могли принимать, как правило, самостоятельно, без привлечения герусии или апеллы, то в отношении самих спартанских граждан карательные возможности эфоров были все-таки ограничены. Лишь герусия совместно с эфорами и царями или в редких случаях апелла могла приговорить спартанского гражданина к атимии (полной или частичной потере гражданских прав) и смерти. Но зато цензорские обязанности эфоров были ничем и никем не ограничены. С особенно пристальным вниманием эфоры следили за должностными лицами, включая высшее руководство страны. Магистраты, заподозренные в каком-либо преступлении против государства или личности, могли быть ими отстранены от должности, арестованы и преданы суду (Xen. Lac. pol. 8.4).
Так, в 477 г. по их приказу был арестован знаменитый полководец и герой Греко-Персидских войн Павсаний. Он подозревался в государственной измене и связи с илотами. Комментируя эту экстраординарную меру по отношению к человеку из царского рода, Фукидид говорит, что «эфоры ведь имеют власть заключать под стражу даже самого царя» (I. 131. 2). Однако юрисдикция эфоров по отношению к спартанским царям носила все-таки ограниченный характер. Если речь шла о серьезных преступлениях, грозивших царям изгнанием или смертной казнью, то эфоры не имели права самостоятельно решать их участь. Они должны были возбудить судебное дело против такого царя перед герусией и там вместе с геронтами вынести окончательное решение. Таким образом, эфоры были и обвинителями, и участвующими в голосовании судьями.
Что касается спартанских граждан, не принадлежавших к царской семье, то, возможно, в условиях военного времени или при угрозе государственного переворота эфоры имели право действовать по «упрощенной» схеме, вынося приговоры и приводя их в исполнение без привлечения апеллы, а может быть, даже и герусии. Сохранилось несколько примеров подобных действий эфоров для десятилетия между 404 и 394 гг. — периода, наиболее документированного во всей спартанской истории. Так, по приказу эфоров вскоре по окончании Пелопоннесской войны был казнен спартиат Форак, друг про славленного навар-ха Лисандра. Форака обвиняли в коррупции (Diod. XIV. 3. 5; Plut. Lys. 19). Но самое убедительное доказательство того, что эфоры в момент острых политических кризисов имели право действовать по упрощенному варианту — приговаривать спартанских граждан к смертной казни без санкции народного собрания, а возможно, и герусии, — история гибели участников заговора Кинадона. Как сообщает Ксенофонт, именно эфоры в 398 г. раскрыли этот заговор и расправились с его участниками, получив согласие на это только части геронтов (Xen. Hell. III. 3. 8–11). Большой знаток спартанских реалий, Ксенофонт дает нам возможность узнать, как именно в ситуации острого политического кризиса принимались ответственные решения. По его словам, эфоры, узнав о заговоре и устроив тайное совещание с теми из геронтов, которые находились в тот момент в городе, «совместно с ними вынесли общее решение выслать Кинадона из Спарты и арестовать его в Авлоне» (Hell. III. 3. 8). Возможно, поддержка хотя бы нескольких геронтов требовалась эфорам на тот случай, если в дальнейшем их действия показались бы спорными. После того как руководитель заговора Кинадон был арестован, он «сознался во всем и назвал имена соучастников» (III. 3. 10–11). Ксенофонт нигде не говорит, каким способом удалось вытянуть из Кинадона вес необходимые сведения. Он вообще избегает останавливаться на жутких реалиях. О том, что применялись пытки, сообщает Полнен (II. 14. 1). Поскольку среди заговорщиков были спартанские граждане, эфоры не решились казнить их без суда и следствия. По всей видимости, была некая видимость суда. на процессе, происходившем в самой Спарте, Кинадон подтвердил все свои прежние показания. После этого, по свидетельству Полнена, эфоры «без всякого смущения приказали убить всех, на кого был донос, за исключением самого доносчика» (II. 14. 1)[120].
В Спарте только звание эфора давало реальную возможность его носителям выступать с законотворческой инициативой. Эфоры обладали особыми преимуществами, отсутствующими у всех прочих республиканских магистратов: они были неподотчетны другим должностным лицам, независимы от них и практически безнаказанны. В классический период эфорат в силу целого ряда присущих ему изначально потенциальных возможностей проявлял четко выраженную тенденцию к усилению своих властных функций. Это выражалось, с одной стороны, в расширении его юрисдикции, а с другой — в распространении власти эфоров не только на рядовых граждан, но и на высших «чиновников», включая и царей (Arist. Pol. II. 6. 18. 1271 а).
В компетенцию эфоров как рабочего комитета народного собрания, председателями которого они к тому же являлись (Thuc. I. 87. 1–2; Plut. Agis 9; ср.: Хеn. Hell. II. 2. 19; 4. 38; III. 2. 23; IV. 6. 3), входили вопросы, затрагивающие почти все стороны жизни спартанского полиса. Им же принадлежало право вносить законопроекты в апеллу и ставить их на голосование. Этим правом не обладало больше ни одно должностное лицо в Спарте.
В качестве председателей апеллы и инициаторов важных решений эфоры неоднократно фигурировали в спартанской истории. Так было в 432 г. перед началом Пелопоннесской войны, когда эфором Сфенелаидом был поставлен на голосование вопрос о войне и мире (Thuc. I. 87.1). Так случилось и сразу же но окончании войны, когда именно эфоры, вопреки желанию сторонников Лисандра, настояли на том, чтобы закон о свободном хождении в Спарте золотой и серебряной монеты был принят с существенной поправкой, резко сократившей сферу его применения: «постановлено было… ввозить эти деньги только для государственных надобностей; если же они оказывались во владении частного лица, за это была определена смерть» (Plut. Lys. 17). Принятое с подачи эфоров компромиссное решение повлекло за собой целый ряд последствий большой социальной значимости. Закон, запретивший свободное хождение в Спарте иностранной валюты, оказал непосредственное воздействие на характер экономических отношений и в конечном счете только ускорил процесс социального расслоения спартанского общества.
Примерно в те же годы (рубеж V–IV вв.) с важной законодательной инициативой выступил эфор Эпитадей, которого Плутарх характеризует как «человека влиятельного». Воспользовавшись званием эфора, он выступил с законопроектом, касающимся основы основ всей социально-экономической жизни Спарты (Plut. Agis 5. 3). Закон Эпитадея разрешил дарение и завещание клеров, оформив, таким образом, право спартиатов на отчуждение земли. Фактически граждане могли теперь свободно распоряжаться своими наделами, тогда как раньше их клеры были неделимыми и передавались, по-видимому, в виде майората только старшему сыну. В этом и заключалась новизна ретры Эпитадея, ибо она допускала полную свободу дарения и завещания даже при наличии законных наследников. То, что важный социальный закон был предложен именно эфором, объясняется особым положением эфората в правящей системе спартанского государства.
Последний известный нам случай, связанный с законотворческой инициативой эфоров, произошел в 242 г., когда царь Агис IV задумал отменить долги. Поскольку сам он не имел права вносить свой законопроект в апеллу, это сделал за него эфор Лисандр, единственный его сторонник среди эфоров 243/2 г. (Plut. Agis 8–9). Эти примеры доказывают, что даже самые влиятельные спартиаты, включая царей, не могли сами предлагать законы, но должны были, следуя обязательной процедуре, обратиться к посредничеству эфоров. Так, Эпитадей, хотя и был влиятельным человеком, не мог внести свой законопроект в народное собрание до тех пор, пока сам не стал эфором. Точно так же и царь Агис IV смог осуществить свои законодательные инициативы только после того, как убедил своего друга Лисандра стать эфором. Таким образом, только эфоры в Спарте могли инициировать процесс принятия новых законов. С подачи эфоров предложение предварительно обсуждалось герусией, и в случае положительного решения опять же эфорами предлагалось народному собранию для ратификации. Только последовательное прохождение этих этапов придавало рассматриваемому предложению силу закона.
В руках эфоров находилась также цензорская власть. Именно они осуществляли надзор и слежку за всеми без исключения гражданами Спарты. Недаром само слово «эфор» (έφορος) буквально означает «наблюдатель», «надзиратель». Именно эфоры диктовали нормы поведения, обязательные для всех без исключения граждан, и воплощали в себе общественное мнение. Цензорская власть эфоров, по сути дела, была безграничной и в таком своем качестве часто уподоблялась власти тиранов (Xen. Lac. pol. 8, 4; Plat. Leg. IV. 5. 712 d; Arist. II. 6. 14. 1270 b 14). Эфоры выступали в качестве «сторожевых псов» спартанского космоса, надзирая как за царями, так и за рядовыми гражданами. Они, как не раз указывалось в научной литературе, тщательно следили за соблюдением социальных норм, фокусируя свое внимание на подавление любых проявлений девиантного поведения. Они заставляли все группы спартанского населения строго исполнять присущие им социальные роли.
В рамках этой цензорской власти эфорам принадлежал высший надзор за воспитанием юношества, в чем принимали участие и другие магистраты, скорее всего, непосредственно подчиненные эфорам (Xen. Lac. pol. 4. 6; Aelian. V. h. XII. 7). Ксенофонт рассказывает, что воспитатели (педономы) особенно строптивых и недисциплинированных юношей отводили к эфорам, которые подвергали их суровому наказанию, добиваясь того, чтобы у них «гнев никогда не пересиливал уважения к законам» (Lac. pol. 4. б. Пер. М.Н. Ботвинника).
Особенно тщательному надзору эфоров подлежали эфебы, т. е. те воспитанники, которые уже вышли из детского возраста и заканчивали свое обучение в спартанских школах-казармах. Эфоры регулярно проверяли их физическое состояние и внешний вид. По словам Элиана, «эфебам полагалось каждые десять дней голыми показываться эфорам. Если они были крепки и сильны, словно высеченные из камня, благодаря телесным упражнениям, то удостаивались одобрения. Если же эфоры замечали в них следы дряблости и рыхлости, связанные с наросшим от недостатка трудов жиром, юноши подвергались телесному наказанию. Эфоры ежедневно осматривали их одежду, следя, чтобы все в ней соответствовало установленным предписаниям» (V. h. XIV. 7. Пер. С.В. Поляковой). Эфоры заботились также о проведении в жизнь правил и норм, касающихся вступления в брак. Это было особенно важно при стремительно нарастающей в Спарте олигантропии. Эфоры руководили общественными праздниками и следили при этом, чтобы соблюдался запрет на музыкальные инновации (Xen. Hell. VI. 4. 16). Добавление месяца к календарю для сохранения его точности — другая обязанность эфоров, исходящая из их цензорских полномочий (Plut. Agis 16.1).
В ведении эфоров находились все финансовые дела спартанской общины, включая надзор за состоянием государственной казны, в которой, как правило, хранились лишь незначительные денежные суммы. Пустота государственной казны Спарты, о которой не раз говорили древние авторы (Thuc. I. 80. 4; 141. 3; Arist. Pol. II. 6. 23. 1271 b)[121], объясняется практически почти полным отсутствием какой-либо хозяйственной и торговой деятельности внутри самой Спарты. Кроме того, спартанцы не собирали с членов Пелопоннесской лиги регулярного денежного налога, наподобие фороса афинян. Ситуация изменилась только к концу Пелопоннесской войны, когда большие денежные суммы стали приходить в Спарту благодаря военной добыче, персидским субсидиям и вкладам союзников. Все эти средства поступали в ведение эфоров. Так, в 404 г. эфоры приняли деньги, дары и венки, собранные навархом Лисандром в Малой Азии (Plut. Lys. 16; Diod. ХIII. 106. 9). Есть, правда довольно позднее, свидетельство, что в обязанности эфоров входил также сбор какого-то ежемесячного налога (Plut. Agis 16). Что это был за налог, неизвестно, возможно, денежная часть взноса в сисситии.
Решения, принимаемые эфорами по имущественно-правовым процессам, весьма сильно увеличивали их влияние. По-видимому, такие процессы не были в Спарте большой редкостью. Недаром о спартанцах шла слава как о людях, проявлявших неуемную любовь к обогащению. Даже Гиппий, крупный спартанский офицер и герой сицилийской кампании, не удержался от казнокрадства и присвоил себе часть денег, отправленных с ним Лисандром для передачи эфорам. Изобличенный в преступлении, он, не дожидаясь суда, отправился в добровольное изгнание (Plut. Lys. 16–17). Деньги, похищенные им, эфоры конфисковали, и они пополнили государственную казну.
Пополнялась казна и с помощью штрафов. Это была весьма популярная форма наказания для имущих спартиатов. Эфоры обязаны были не только определять размер штрафов, но и лично взимать их (Xen. Lac. pol. 8. 4). Не исключено, что конфискация имущества и штрафы, налагаемые на царей и других богатых граждан, в определенные периоды спартанской истории были основным источником пополнения государственной казны. Величина штрафа зависела от имущественного положения обвиняемого. Хотя весьма вероятно, что в расчет могли брать не столько реальную платежеспособность обвиняемого, сколько его положение в обществе. Штрафы вполне могли носить статусный характер. Царей нередко присуждали к огромным штрафам — до 20 талантов (Schol. ad Aristoph. Nub. 859; Thuc. V. 63; Diod. ХII. 78). Такие же штрафы могли накладывать и на военачальников. Так, Фебид, по собственной инициативе захвативший в 382 г. Кадмею, был присужден к штрафу в 100 тысяч драхм (около 17 талантов) и отстранен от командования. Его наказали исключительно за самоуправство: ведь захват фиванской крепости он, во всяком случае по официальной версии, осуществил без санкции эфоров (Xen. Hell. V. 2. 32; Plut. Pelop. 6). Эфоры умудрились оштрафовать даже Агесилая (под надуманным предлогом) (Plut. Ages. 5), хотя именно с этим царем на протяжении всего его долгого царствования у эфоров не было никаких принципиальных разногласий.
Эфоры на рубеже V–IV вв., будучи единственными магистратами, обладающими законодательной инициативой, оказали сильнейшее воздействие на характер имущественных отношений и развитие социального неравенства в Спарте. Именно они приняли закон об обращении внутри страны золотой и серебряной монеты (Plut. Lys. 17). А эфор Эпитадей стал инициатором закона, фактически разрешившего куплю-продажу земли и давшего толчок массовому перераспределению клеров в пользу землевладельческих магнатов (Plut. Agis 5. 3).
Аристотель утверждает, исходя из известных ему фактов, что эфоры брали взятки (Pol. II. 6. 14. 1270 b 11). Но конкретных свидетельств о коррумпированности эфоров значительно меньше, чем подобных же сведений о царях и высшем военном руководстве. Скорее всего, это объясняется вовсе не тем, что эфоры были менее коррумпированы, чем цари или геронты. В силу избирательности наших источников мы несравненно больше знаем о спартанских царях, чем о коллегии эфоров. Тем не менее традиция сохранила несколько примеров продажности эфоров. Так, согласно преданию, спартанцы в 478–477 гг. допустили восстановление в Афинах городских стен, разрушенных персами, только потому, что Фемистокл сумел подкупить эфоров (Theopomp. ар. Plut. Them. 19. I)[122].
Но, как следует из наших источников, чаще всего случаи коррупции в среде эфоров были связаны с их деятельностью в качестве советников при спартанских царях. Приведем два наиболее ярких примера подобного неблаговидного поведения эфоров. Так, в 446 г. главным советником при юном царе Плистоанакте был эфор Клеандрид, отец Гилиппа[123]. С помощью огромной взятки в 10 талантов Перикл убедил эфора, а за ним и царя увести войско из Аттики. В Спарте за это преступление Клеандрид заочно был присужден к смертной казни (Diod. ΧIIΙ. 106. 10; Plut. Per. 22; Nic. 28. 5). Ему, однако, удалось бежать и обосноваться в Фуриях (Thuc. VI. 104. 2; Polyaen. II. 10; Strab. VI. 1. 14. p. 264). В 419 г. царя Агиса II в Аргос также сопровождал эфор (Thuc. V. 60. 1), который, по-видимому, был подкуплен, ибо не возражал против преступных с точки зрения общины действий царя.
Вышеприведенные случаи продажности эфоров, сохраненные древней традицией, стали известны только благодаря тому, что они так или иначе были связаны с внешней политикой. Все, что происходило внутри Спарты, почти полностью было закрыто для внешнего наблюдателя. Это касается и случаев продажности эфоров. Спартиаты менее всего были склонны «выносить сор из избы», и для прочих греков, так же как и для нас, происходящее внутри Спарты становилось известно крайне редко. Именно поэтому деятельность эфоров как высших гражданских магистратов, исполняющих свои обязанности почти исключительно внутри Спарты, известна нам только в самых общих чертах.
Уже древние авторы отмстили принципиальное сходство спартанского и римского вариантов как государственного строя в целом, так и отдельных магистратур в частности. Такое сходство объясняется прежде всего тем, что оба гражданских общества — и спартанское, и римское — в силу особых условий своего политического бытия очень рано стали проявлять тенденцию к консервации всех сторон своей жизни.
Античные историки и философы, как правило, очень высоко оценивали общества традиционно консервативные, обеспечивающие своим гражданам длительный гражданский мир. Так, по словам Аристотеля, «целью того государственного строя, который рассчитывает на долговечное существование, должно служить то, чтобы все части, составляющие государство, находили желательным сохранение существующих порядков» (Pol. II. 6. 15. 1270 b 20–23). Теоретики полиса полагали, что особую устойчивость и прочность государственной системе управления может придать смешение в ней нескольких «чистых» форм — демократии, аристократии и царской власти. Аристотель причислял Спарту к числу тех немногих государств, где нашло себе практическое воплощение учение о смешанной форме правления (Pol. II. 3. 10. 1265 b).
В Греции более или менее близкого аналога политической системе Спарты не существовало, за исключением, может быть, дорийских общин Крита. Но уже Полибий, первый греческий историк, хорошо знакомый с политической структурой римского общества, обнаружил близкое сходство между Спартой и Римом. Применив для характеристики римской конституции учение о смешанной форме правления, Полибий рассматривал Спарту и Рим как примеры смешанного государственного устройства, где политическое равновесие обеспечивалось «счастливым» сочетанием трех простых форм: в Спарте монархический элемент представляли цари, аристократический — герусия и демократический — эфорат; в Риме — соответственно консулы, сенат и комиции вместе с народными трибунами (Polyb. VI. 10–18, особенно 10 и 12). На типологическую близость спартанских и римских политических учреждений указывал также Цицерон[124]. В частности, он одним из первых обратил внимание на сходство спартанского эфората и римского народного трибуната (tribuni plebis). У Цицерона были серьезные основания для подобного рода аналогий. Обе магистратуры во многом сходны между собой. Это сходство можно проследить по нескольким линиям.
Прежде всего, учреждение обеих должностей — это классические примеры конституционного решения сложнейших социально-политических проблем. Как не раз уже отмечалось в научной литературе[125], спартанцы в отношении своих царей избрали необычный для греков путь. Они не сделали какой-либо попытки уничтожить царскую власть насильственным, т. е. революционным, путем[126]. Вместо этого для защиты своих прав они стали ежегодно избирать пять эфоров. Во всех отношениях эфоры выглядели как противовес царям. Если для греческих государств периода архаики подобный конституционный способ разрешения социальных конфликтов являлся не частым явлением, то он имел некоторое сходство с борьбой сословий в раннем Риме. Как и в Спарте, победа плебеев в Риме не привела к конституционному изменению формы правления, а только к участию плебеев во властных структурах.
Таким образом, обе магистратуры возникли как результат компромисса между народными массами и правящей элитой. И для Рима, и для Спарты этот компромисс оказался спасительным. Он дал возможность обеим общинам длительное время существовать без гражданских войн и тирании. Как полагал Цицерон, политический компромисс — единственный гарант длительного и спокойного существования общества и государства. Кстати, этот свой постулат Цицерон иллюстрирует примером именно из спартанской истории: «Если в государстве нет равномерного распределения прав, обязанностей и полномочий с тем, чтобы достаточно власти было у магистратов, достаточно влияния у совета первенствующих людей и достаточно свободы у народа, то этот государственный строй не может сохраниться неизменным… Ведь даже порядок, установленный Ликургом, не удержал греков в узде; ибо и в Спарте, в царствование Феопомпа, было назначено пятеро человек, которых греки называют эфорами…» (De resp. II. 33. 57–58. Здесь и ниже пер. В.О. Горенштейна).
Возникнув как результат компромисса между рядовыми гражданами и правящей элитой, обе магистратуры оказались сильнейшим сдерживающим фактором для всякого рода попыток аристократического реванша. Появился, таким образом, постоянно действующий механизм по сдерживанию любых проявлений политического экстремизма аристократии. Однако нужно помнить, что в олигархических полисах, каковыми являлись и спартанская, и Римская республики, все магистратуры постепенно органично встраивались в структуру правящего сословия и в этом смысле по самой своей природе не могли быть по-настоящему демократическими даже такие на первый взгляд «народные», как эфорат и народный трибунат.
Принадлежа к разряду высших должностей в своих государствах, эти магистратуры выполняли очень важную социальную роль, ибо они прокламировались как выразители воли большинства. Обе магистратуры возникли в результате сословной борьбы и были знаком компромисса[127] между аристократией и народом. Аристотель совершенно верно отметил эту важнейшую социальную роль эфората как «предохранительного клапана для демоса»[128]. По его словам, «этот правительственный орган придает устойчивость государственному строю, потому что народ, имея доступ к высшей власти, остается спокойным…» (Pol. II. 6. 15. 1270 b 18–19).
Цицерон точно так же оценивал социальное значение народного трибуната, поскольку, как он считал, трибунат заключал в себе идею равенства плебса с нобилитетом. Цицерон полагал, что учреждение этой магистратуры было очень мудрым решением, поскольку благодаря ей «простые люди могли считать себя равными первенствующим, а в этом одном было спасение государства» (Dе leg. III. 10. 24. Здесь и ниже пер. В.О. Горенштейна). Эта должность являлась важным средством защиты высших слоев общества уже в силу того, что, оставаясь необыкновенно популярной у народных масс, она внушала им иллюзию их участия в управлении государством. Таким образом, обе рассматриваемые магистратуры, являясь частью правящей структуры своих государств, выполняли в то же время очень важную посредническую функцию. Носители этих должностей выступали в роли социальных посредников, самим фактом своего существования прокламирующих идею равенства сословий. Они были связующим звеном между правящей элитой и рядовыми гражданами. В Спарте эфорат противопоставлял себя царям и герусии и одновременно обеспечивал обратную связь этих высших правящих структур с гражданским большинством. Власть эфоров позволяла всем спартанским гражданам ощущать себя равными родовой аристократии точно так же, как трибунская власть заключала в себе идею равенства плебса с нобилитетом.
Отчасти сходны эти магистратуры и по социальному составу граждан, избираемых на эти должности, хотя, в отличие от Спарты, в Риме существовали для кандидатов в народные трибуны известные сословные ограничения. Что касается Спарты, то эфоры, согласно Аристотелю, избирались из всей массы граждан без каких-либо сословных или имущественных ограничений (Pol. II. 3. 10. 1265 b 39; II. 6. 14. 1270 b 8). Причем способ избрания эфоров был настолько упрощен, что приближался к жеребьевке, а отсутствие имущественного ценза делало эту должность открытой для всех граждан (Pol. II. 6. 16. 1270 b 29).
В Риме народным трибуном мог стать только человек плебейского происхождения, выбранный плебеями из своей собственной среды[129]. Для патрициев доступ к этой должности был закрыт. Чтобы обойти закон и стать народным трибуном, некоторые представители патрицианских родов прибегали к единственной для них законной форме — к переходу в сословие плебеев (transitio ad plebem)[130]. Здесь стоит обратить внимание не только на сходство, но и на принципиальное различие этих двух магистратур. Так, если каждый спартанский гражданин имел право быть избранным в число эфоров, то народный трибунат был открыт только для плебеев. Это базовое различие объясняется прежде всего тем, что в Спарте, в отличие от Рима, гражданский коллектив, по крайней мере de jure, не делился на какие-либо сословные группы. Это отразилось даже в самоназвании спартиатов. Очень рано, уже, вероятно, в период архаики, спартиаты стали называть себя гомеями, т. е. равными (ομοιοι. означает «равные», «подобные») (Xen. Lac. pol. 13. 1 и 7; Arist. Pol. V. 6. 1. 1306 b 30). По крайней мере в эпоху архаики сословие «равных» соответствовало и совпадало со всем гражданством.
Иногда высказываются мнения, что из-за способа комплектования этих магистратур я социального состава их членов эфоры в Спарте и народные трибуны в Риме были самым слабым звеном в политической системе своих государств и постоянно использовались «не по назначению». Особенно характерна эта точка зрения для тех исследователей, которые рассматривают соответственно эфорат и народный трибунат как государственно-правовые аномалии[131]. Эфоры в Спарте и народные трибуны в Риме, по млению этих ученых, лоббировали интересы самых разных политических партий, проявляя при этом подчас абсолютную беспринципность. Отчасти это верно. Известна, по крайней мере для периода поздней классики, высокая степень коррумпированности эфоров, о которой говорит Аристотель. По его словам, «в состав правительства попадают зачастую люди совсем бедные, которых вследствие их необеспеченности легко можно подкупить» (Pol. II. 6. 14. 1270 b 9–11). Поэтому, как думают некоторые исследователи, ни о какой постоянной корпоративной политике эфоров говорил» вообще не приходится. Наоборот, «политика разных коллегий, — по словам Э. Эндрюса, — мота быть противоположной, и отдельные коллегии могли относиться друг к другу отнюдь не дружески»[132]. Точно так же отзывается о народном трибунате М. Хэммонд. По его мнению, трибунат был годен для любой политической программы — он был инструментом и в руках демократических реформаторов вроде Гракхов, и в руках аристократических реакционеров наподобие Суллы, и в руках популярных демагогов типа Цезаря[133]. Но то, что в отдельные исторические моменты и эфоры, и народные трибуны подчас становились mancipia nobilium, вовсе не означает, что такова была их внутренняя сущность.
Несмотря на то что аристократия научилась использовать эти магистратуры в своих интересах, тем не менее они оставались в силу своей имманентно антиаристократической сущности препятствием для полного высвобождения правящей элиты от их влияния. Недовольство высших слоев общества постоянно проявлялось в попытках аристократического реванша, направленного или на уничтожение этих магистратур, или хотя бы на ограничение их полномочий. В Спарте борьба царей с эфорами закончилась уничтожением самого этого института во 2-й пол. III в. до н. э., в Риме при Сулле — существенным ограничением власти народных трибунов, когда на основании lex Cornelia de tribunicia poteslate (80 г. до н. э.) они лишились почти всех своих властных полномочий и перестали быть полностью безответственными и безнаказанными (Veil. Pat. 2. 30: imago sine re). Хотя право на интерцессию за ними сохранилось, но теперь за «неуместное вмешательство» они могли быть подвергнуты штрафу. Цицерон, отнюдь не являвшийся сторонником экстремальных действий Суллы, за этот закон, однако, его похвалил. По словам Цицерона, Сулла «отнял у плебейских трибунов власть совершать беззакония, но оставил им власть оказывать помощь» (De leg. III. 9. 22).
Обе магистратуры очень рано были оформлены как неприкосновенные в силу клятвенного постановления. Так, вскоре после учреждения эфората между царями и эфорами была установлена ежемесячная клятва. Эфоры клялись от имени гражданской общины, цари — от своего собственного имени (Xen. Lac. pol. 15. 7). Наличие подобной клятвы между двумя высшими коллегиями — это постоянное напоминание всему обществу о законности обоих институтов и невозможности их существования друг без друга. Это был тандем, мыслимый как неразрывный.
В Риме, согласно традиции, закон о неприкосновенности народных трибунов был принят одновременно с учреждением этой магистратуры в 494 г. (lex sacrata — Liv. II. 33. 2–3; III. 55. 10) и позже неоднократно подтверждался (Liv. III. 55. 6; IV. 6. 7). По-видимому, из декларативного в действующий этот закон превратился только в 449 г., когда были введены суровые санкции за его нарушение («Всякий, кто причинит ущерб народным трибунам… обрекается в жертву Юпитеру, а имущество его распродается в пользу храма Цереры, Либера и Либеры» (Liv. III. 55. 7. Пер. Г.Ч. Гусейнова; см. также: Dion. Hal. VI. 89. 3).
Эфоры и народные трибуны обладали особым качеством, отсутствующим у всех прочих республиканских магистратов: они были неподотчетны другим должностным лицам, абсолютно независимы от них и практически безнаказанны (Arist. Pol. II. 6. 18. 1271 а). Вплоть до III в. до н. э. мы не знаем ни одного случая, чтобы эфор привлекался к суду за свою прошлую деятельность (Plut. Agis 12), а отчет, который они давали post factum следующей за ними коллегии эфоров (Arist. Rhet. III. 18. 1419 а 31), по-видимому, носил формальный характер.
Такой же независимостью и неподотчетностью обладали и народные трибуны. По словам Цицерона, «ему [т. е. консулу. — Л.П.] должны подчиняться все остальные магистраты за исключением трибуна… Это прежде всего ограничило права консула, так как появился человек, на которого его власть не распространялась, и так как трибун мог оказать помощь другим людям — не только магистратам, но и частным лицам в случае их неповиновения консулу» (Cic. De leg. III. 7. 16).
Что касается организации и круга полномочий эфората и народного трибуната, то тут также следует отметить целый ряд сходных черт[134]. Так, эфоры, по крайней мере в классический период, были председателями в спартанской апелле, они имели право также созывать народные собрания и вносить свои законопроекты (Thuc. I. 87. 1–2; Xen. Hell. II. 2. 19; V. 2. 11; Plut. Agis 8; 19). Точно так же и народные трибуны в Риме пользовались правом созывать трибутные комиции, председательствовать в них и вносить свои предложения (Liv. II. 56: ius cum plebe agendi). И те и другие добились права заседать в высшем аристократическом органе своей страны: эфоры — в герусии (Her. V. 39–41; Xen. Hell. III. 3. 8; Paus. III. 5. 2), а народные трибуны — в сенате (Liv. III. 21; 52; IV. 2; 3; 6; 36; 43; 48; 50; 56; Арр. В. С. II. 29; 108–109; IV. 92). Однако полноправными членами этих высших аристократических советов и те и другие стали далеко не сразу. Их власть развивалась и усиливалась в ходе сословной борьбы. Эфоры, скорее всего, вошли в состав герусии не ранее сер. VI в. в результате проведенной в это время реформы эфората, приписываемой древней традицией знаменитому эфору Хилону. Во всяком случае, к началу классического периода эфорат обладал уже всей полнотой исполнительной и контрольной власти в государстве, а эфоры являлись членами герусии.
Народные трибуны также далеко не сразу стали членами сената. Первоначально им не позволялось даже присутствовать в сенате, и они должны были сидеть на скамейке перед входом (Val. Мах. II. 2. 7: ante valvas positis subselliis). Но уже ко времени Второй Пунической войны они не только стали членами сената, но и добились права созывать его. Совместная работа с сенатом удовлетворяла амбиции народных вождей и в конечном счете служила консолидации всего римского общества.
Особенно близкими эти магистратуры были в области гражданского и уголовного права. Власть эфоров в Спарте и народных трибунов в Риме в той или иной форме распространялась не только на рядовых граждан, но и на всех высших «чиновников» (Arist. Pol. II. 6. 18. 1271 а 6). Им принадлежало, например, право привлекать к суду даже высших магистратов (соответственно спартанских царей и римских консулов) и налагать на них штраф (Xen. Lac. pol. 8. 3–4; Liv. II. 35. 2; IV. 26. 9–10; V. 9. 4; XXIX. 20. 11). По свидетельству Ксенофонта, эфорам дана была огромная власть: они «имеют право наказывать любого, кого только пожелают, и они обладают властью немедленно привести приговор в исполнение. Им дана также власть отстранять от должности еще до истечения срока их службы и даже заключать в тюрьму любых магистратов… Имея столь большую власть, эфоры не позволяют должностным лицам, как это имеет место в других полисах, в течение их служебного года делать все, что те сочтут нужным, но, подобно тиранам или руководителям гимнастических состязаний, немедленно подвергают наказанию тех, кого уличат в противозаконии» (Lac. pol. 8. 3–4. Пер. Л.Г. Печатновой).
То же самое относится и к народным трибунам, которые могли арестовывать и заключать в тюрьму (in vincula duci iubere) не только частных граждан, но и должностных лиц вплоть до консулов (Cic. De leg. III. 9. 20). Трибунская власть благодаря праву veto давала возможность контролировать деятельность любого магистрата (Liv. VI. 35. 6). Пользуясь своей неответственностью и неприкосновенностью, плебейские трибуны широко использовали право протеста (ius intercedendi) против должностных лиц и даже против решений сената и предложений, вносимых в комиции. «Эта генетическая особенность трибуната — право запрещать и воспрепятствовать —… превратила негативную власть трибунов в одну из ее "позитивных" функций, и трибунат оказался включенным в иерархию должностей — не против остальных магистратов, а над ними»[135].
Обе должности выглядели в глазах современников настолько значительными и неподконтрольными остальным правящим структурам, что сравнение эфоров и трибунов с тиранами стало литературным штампом (Хеn. Lac. pol. 8. 4; Plat. Leg. TV. 5. 712 d; Arist. Pol. II. 6. 14. 1270 b 13–14). Как власть эфоров во многих отношениях была выше власти спартанских царей, так и власть народных трибунов в известных пределах была выше консульской. Как отмечает Ф.А. Михайловский, «в истории Рима именно носителей этой власти, какова бы ни была их политическая программа, чаще всего упрекали в стремлении к царской власти»[136].
При отсутствии строго сформулированных писаных законов судебные полномочия как эфоров, так и трибунов имели тенденцию вырождаться в чисто полицейскую власть, основанную на произволе[137]. Это отмстил еще Аристотель в отношении эфоров и Цицерон в отношении народных трибунов. По словам Аристотеля, «эфоры выносят решения по важнейшим судебным делам, между тем как сами они оказываются случайными людьми; поэтому было бы правильнее, если бы они выносили свои приговоры не по собственному усмотрению, но следуя букве закона» (Pol. II. 6. 16. 1270 b 30–31). В том же духе отзывается о народных трибунах и Цицерон, утверждая, что если первоначально народный трибунат был полезен как противовес власти консулов, сената и патрициев, то позднее трибуны выказали себя безответственными демагогами, провоцирующими граждан на государственный переворот (De leg. III. 9. 20–22).
Эта опора на обычаи и прецеденты, а не на писаные законы прослеживается во всей деятельности эфоров, начиная еще с эфора-реформатора сер. VI в. Хилона (Plut. Lye. 13; Ages. 26). Отсутствие в Спарте свода законов по уголовному и гражданскому праву давало эфорам возможность решать судьбы людей не по фиксированным на письме правовым нормам, а «по понятиям». Субъективный фактор в такой ситуации приобретал подчас решающее значение. То же самое можно сказать и про римское правящее сословие (включая народных трибунов), власть которого основывалась не столько на законах, сколько на существовавшей практике. Рим, как и Спарта, не имел писаной конституции. Она слагалась из различных правоохранительных норм, принятых в разнос время. В такой ситуации велика была роль неписаных правил и практики[138].
Схожи между собой и те ограничения, которые были наложены на власть эфоров в Спарте и народных трибунов в Риме. Так, известным ограничением власти эфоров и народных трибунов была необходимость согласия всей коллегии для принятия того или иного решения. Об этом демократическом принципе подчинения меньшинства большинству свидетельствует Ксенофонт в отношении эфоров (Hell. II. 3. 34; ср. II. 4. 29). В Риме к этому добавлялось еще право любого трибуна налагать veto на решение всей коллегии (Liv. II. 44. 3: unum adversus omnes satis esse; 56. 4). Цицерон, отнюдь не являющийся поклонником народных трибунов, с похвалой отзывается об этом праве: «И в самом деле, найдется ли столь обезумевшая коллегия, чтобы в пей ни один из десяти членов не был в здравом уме…» (De leg. III. 10. 24).
В значительной мере власть эфоров и трибунов была ограничена также запрещением кому бы то пи было вторично занимать эти должности (Xen. Hell. II. 3. 34; Plut. Agis 16). Это была обычная для любого античного полиса превентивная мера, упреждающая саму возможность непомерного усиления какой-либо важной правительственной структуры. Известным ограничением можно считать и исключительно гражданский характер этих должностей, существующих, однако, внутри милитаризованных общин. Правда, и эфоры, и народные трибуны иногда посылались к войску, но исключительно в качестве ревизоров, следящих за поведением главнокомандующих и высших офицеров (Liv. XXIX. 20. 9). Основная деятельность эфоров и трибунов протекала в пределах города (Liv. III. 20; Арр. В. С. II. 31). Так, за границами Спарты в действующей армии могло находиться не более двух из пяти эфоров (Her. IX. 76; Xеn. Lac. pol. 13. 5; Hell. II. 4. 36). Остальные не имели права покидать город, обеспечивая тем самым непрерывность работы коллегии. Точно так же обстояло дело и с народными трибунами, tribunicia potestas распространялась только в пределах померия. Тот, кто искал защиты у трибунов, мог в любое время дня и ночи к ним обращаться (appellare). Поэтому плебейские трибуны не имели права отлучаться из Рима и дом их должен был оставаться открытым даже ночью (Gell. III. 2. И; XIII. 12. 9; Масг. Sat. I. 3. 8; Dion. Hal. VIII. 87. 6).
Конечно, полностью идентифицировать эфорат с народным трибунатом нельзя. Эфоры в Спарте обладали несравненно большей властью, чем народные трибуны в Риме. Эфоры не только наблюдали, но они также судили и управляли. Эфорат в Спарте господствовал над всеми ведомствами и, по сути дела, являлся правительством страны, т. е. ее главным исполнительным органом. В Риме подобные властные полномочия имели совокупно несколько высших магистратов — консулы, цензоры и народные трибуны.
Учреждение эфората и народного трибуната, изначально противопоставленных всем остальным магистратурам, на значительный исторический период избавило соответственно Спарту и Рим от гражданских смут и потрясений. Введение этих магистратур позволило избежать социального взрыва с последующим установлением тирании, или диктатуры — явления, характерного для большинства античных полисов.
По словам Цицерона, задачей плебейских трибунов было сдерживание консульского империя, а задачей эфоров — сдерживание царского произвола (Cic. Dc resp. II. 33. 57–58; cp: Liv. III. 9. 2–5). Без тирании эфората и народного трибуната невозможно было бы создать систему общественных институтов, куда, по крайней мере формально, были бы включены все граждане без исключения.
Наличие эфората в Спарте не позволяет ученым прийти к единому мнению относительно того, к какому типу государственного устройства можно отнести спартанский вариант полисного строя.
Некоторые историки, исходя из того факта, что эфоры выбирались из всего гражданского коллектива без каких-либо ограничений, полагают, что эфорат должен был отражать мнение и настроение народного собрания и «менять свою политику, по крайней мере, так же часто, как это делали его избиратели»[139]. Так думал, например, Э. Эндрюс. Он исходил из той весьма спорной посылки, что в Спарте апелла была реальной политической силой и эфоры были вынуждены прислушиваться к мнению народа[140]. Британский историк Арнольд Джонс в своей монографии, посвященной структуре спартанского общества, также пытался доказать зависимость эфоров от мнения большинства[141]. Но древняя традиция свидетельствует скорее об обратном: эфоры, как правило, выражали интересы не всего общества, а только его части — аристократическо-олигархической верхушки, т. е. интересы не столько апеллы, сколько герусии.
Как нам кажется, эфоры в Спарте действительно отражали мнение элиты и отстаивали ее корпоративные интересы. Самая яркая иллюстрация тому — последовательная поддержка, которую оказали царю Павсанию эфоры из двух разных коллегий — 404/3 и 403/2 гг. На суде вся коллегия эфоров единодушно проголосовала за Павсания и тем самым решила дело в его пользу. Павсания оправдали с перевесом в 4 голоса, которые все принадлежали эфорам (Paus. III. 5. 2). И не столь уж важно, что эфоры формально избирались из всего гражданского коллектива. Это само по себе не делало эфорат демократическим институтом. В руках правящей верхушки были рычаги, с помощью которых она вполне могла влиять на эфорат. Так, в истории с судом над царем Павсанием ясно видно нежелание правящих кругов отдать одного из своих членов на расправу.
Учитывая примитивный характер спартанской избирательной системы, можно предположить, что влиятельная личность или партия были в состоянии контролировать не только выборы эфоров, но и все их мероприятия. В эллинистический период, когда ослабли полисные устои и резко усилилось расслоение гражданского коллектива, цари и их ближайшее окружение легко манипулировали выборами эфоров, делегируя туда нужных им людей.
Хотя Спарту иногда называют «государством эфоров», но это справедливо лишь отчасти. Несмотря на свою исключительную важность и уникальность, эфорат не был единственным средоточием политической власти в стране. Не меньшее, а в некоторые исторические периоды даже большее значение приобретали две другие властные структуры: цари и герусия. Во всяком случае, в деле судопроизводства все три высшие коллегии действовали совместно, а последнее слово в судебных решениях в конечном итоге оставалось за геронтами.