Около часу первой зари (приблизительно час ночи) того же дня, 10 ноября 675 года, таверна Венеры Либитины была полна посетителями, которые, шумно болтая, наполняли гулом и гамом не только самую лачугу, но и улицу, на которой она находилась.
Лутация Одноглазая вместе со своей рабыней, черной, как сажа, эфиопкой, суетилась изо всех сил, чтобы удовлетворить раздававшиеся со всех сторон требования жаждущих и алчущих посетителей.
Посетители кабачка Венеры Либитины принадлежали к самому презренному, низкому люду Рима.
Плотники, гончары, могильщики, атлеты из цирка, комедианты и шуты низшего сорта, гладиаторы, мнимые калеки и нищие, распутные женщины были обычными посетителями таверны Лутации.
Но Лутация Одноглазая была не щепетильна и не обращала внимания на разные тонкости; в таком месте не могли, конечно, бывать банкиры, всадники и патриции. Кроме того добрая женщина полагала, что Юпитер поместил солнце на небе для того, чтобы светить как богатым, так и бедным, и что если для богатых существовали винные погреба, съестные лавки, рестораны и гостиницы, то бедняки должны были иметь свои таверны. Лутация убедилась также, что квадрансы и сестерции бедняка ничем не отличались от тех же монет зажиточного горожанина и гордого патриция.
— Дашь ты нам, наконец, эти проклятые битки? — заревел громовым голосом старый гладиатор, лицо и грудь которого были сплошь покрыты шрамами.
— Закладываю сестерцию, что Лувений принес ей с Эсквилинского поля немного мяса, выброшенного в пищу воронам. Не иначе, как из него она готовит свои адские битки! — вскричал нищий, сидевший возле старого гладиатора.
Грубый хохот последовал за этой шуткой нищего, симулировавшего болезнь, которой он вовсе не страдал. Лувению — низкого роста, неуклюжему и толстому могильщику — шутка нищего не понравилась. Он вскричал в ответ хриплым голосом:
— Как честный могильщик клянусь, ты должна была бы, Лутация, в биток, приготовленный для этого негодяя Велления (таково было имя нищего), постараться вложить мясо, которое он нитками привязывает к своей груди, чтобы разжалобить несуществующими язвами чувствительных граждан и выманить у них побольше денег.
Новый взрыв смеха раздался при этих словах.
— Если бы Юпитер не был лентяем и не спал так крепко, ему бы не грех потратить одну из своих молний, чтобы испепелить могильщика Лувения, этот зловонный, бездонный мешок.
— Клянусь черным скипетром Плутона, я кулаками выбью на твоей варварской роже такую язву, которая тебе даст право молить людей о сострадании, — вскричал могильщик, в бешенстве подымаясь с места.
— Ну, подойди, подойди, дурак! — громко произнес Веллений, в свою очередь вскочив и сжав кулаки. — Подойди, чтобы я отправил тебя к Харону.
— Перестаньте вы, старые клячи! — зарычал Кай Тауривий, огромного роста атлет из цирка. — Перестаньте или, клянусь всеми богами Рима, я вас схвачу да тресну друг о друга так, что раздроблю ваши изъеденные червями кости и превращу вас в трепаную мочалку!
К счастью, в эту минуту Лутация и Азур, ее черная рабыня, поставили на столы два огромных блюда, наполненные доверху дымящимися битками. На них набросились с бешеной жадностью.
Между тем в других группах посетителей велись разговоры на излюбленную тему дня — о гладиаторских играх в цирке. Имевшие счастье присутствовать на этих играх свободные граждане рассказывали о них чудеса тем, которые, принадлежа к сословию рабов, не имели права проникнуть за ограду цирка.
Все восторженно прославляли мужество и силу Спартака.
— Если бы он родился римлянином, — сказал покровительственным тоном атлет Кай Тауривий, по происхождению римлянин, — у него были бы все необходимые данные для того, чтобы стать героем…
— Жаль, что он — варвар! — воскликнул с выражением презрения Эмилий Варин, красивый юноша двадцати лет, на лице которого виднелись уже морщины, ясно указывающие на развратную жизнь и преждевременную старость.
— А все-таки он очень счастлив — этот Спартак! — сказал старый легионер из Африки, с широким шрамом на лбу.
— Хотя он и дезертир, а все же получил в дар свободу!.. Случаются же такие невиданные вещи! Эх!.. Нужно сказать, что Сулла был в эту минуту в своем лучшем настроении, раз он решился на такую щедрость.
— Уж то-то злился ланиста Акциан! — заметил старый гладиатор.
— Еще бы! Уходя, он вопил, что его ограбили, разорили, зарезали…
— Его товар был и без того оплачен Суллой очень щедро.
— А ведь в юности, — сказал атлет, — Сулла был довольно беден, и я знал гражданина, в доме которого он, больной, несколько лет жил на полном иждивении, платя три тысячи сестерций ежегодно. Потом в войне против Митридата и при осаде и взятии Афин он взял себе львиную долю добычи. Затем пришло время проскрипций, и, вы поверьте, что по его приказу было зарезано семнадцать бывших консулов, семь преторов, шестьдесят эдилов и квесторов, триста сенаторов, тысяча шестьсот всадников и семьдесят тысяч граждан, а все имущество этих лиц было конфисковано. И разве при этом Сулле лично ничего не перепало?
— Я бы хотел иметь ничтожную частицу того, что досталось ему во время проскрипций.
— Однако, — сказал Эмилий, который в этот вечер, казалось, был настроен философствовать, — этот человек, сделавшийся из бедняка богачом, из ничего — триумфатором и диктатором Рима, человек, золотая статуя которого стоит перед Рострами с надписью «Корнелий Сулла Счастливый — император», — этот всемогущий человек поражен недугом, от которого его не могут избавить ни золото, ни лекарства!
— И поделом ему! — вскричал хромой легионер, который, как бывший участник африканских войн, был почитателем памяти Кая Мария. — По заслугам ему эта болезнь, этому дикому зверю, этому чудовищу в образе человеческом! Так отмщена кровь шести тысяч самнитов, которые сдались ему под условием, что им будет сохранена жизнь, и которых он приказал перебить в цирке стрелами; и в то время как при раздирающих душу криках этих несчастных все сенаторы, собравшиеся в курии Гостилия, в страхе вскочили с мест, он с жестоким спокойствием сказал: «Не тревожьтесь, отцы сенаторы, это несколько злоумышленников наказаны по моему приказанию; продолжайте ваше заседание».
— А резня в Пренесте, где он приказал убить в одну ночь двенадцать тысяч несчастных обитателей этого города, без различия пола и возраста, за исключением того гражданина, у которого он гостил?
— Эй, ребята! — закричала Лутация со своей скамейки, — мне кажется, что вы говорите дурно о диктаторе Сулле Счастливом. Так я вам советую держать язык за зубами, — я не желаю, чтобы в моей таверне оскорбляли имя величайшего гражданина Рима.
— Вот тебе на! Эта проклятая кривоглазая принадлежит к партии Суллы! — воскликнул старый гладиатор.
— Эй ты, Меций, — вскричал тотчас же на это могильщик Лувений, — говори с уважением о нашей дорогой Лутации!
Вдруг с улицы послышался ужасный хор женских голосов. Все взгляды устремились к входной двери кабачка. В нее входили, горланя и танцуя, пять девиц в коротких до неприличия платьях, с нарумяненными лицами и голыми плечами. Они непристойными словами отвечали на громкие крики, которыми их встретили.
Лутация и ее рабыня приготовляли в другой комнате ужин, судя по всему — обильный.
— Кого это ты ожидаешь сегодня вечером в свой кабак, чтобы угостить этими кошками, изжаренными вместо зайцев? — спросил нищий Веллений.
— Может быть, ты ожидаешь на ужин Марка Красса?
— Нет, она ожидает Помпея Великого. В это время в дверях появился человек колоссального роста, сильного телосложения, еще красивый, несмотря на седину в волосах.
— Требоний…
— Здравствуй, Требоний…
— Добро пожаловать, Требоний! — воскликнуло одновременно много голосов.
Требоний был ланистой. Он закрыл несколько лет тому назад свою школу и жил теперь на сбережения от этой прибыльной профессии. Однако привычка и симпатии неизменно влекли его в среду гладиаторов, и поэтому он был постоянным посетителем всех дешевых ресторанов и кабачков Эсквилина и Субурры, где эти несчастные обычно собирались.
Кроме того, втихомолку рассказывали, что он был одним из тех, к чьей помощи прибегали во время гражданских смут патриции, дававшие ему поручение навербовать большое число гладиаторов. Говорили, что в его распоряжении находились целые полчища гладиаторов, и в назначенное время он являлся с ними на Форум или в комиции, когда там обсуждалось какое-нибудь важное дело, в котором требовалось напугать судей, вызвать смятение и иногда даже устроить схватку. Утверждали, что Требоний извлекал большую выгоду из своего знакомства с гладиаторами.
Как бы то ни было, верно то, что Требоний был их другом, покровителем, и потому-то, в этот день он, по окончании зрелищ в цирке, поспешил к выходу, где дождался Спартака, обнял его, расцеловал и, поздравив, пригласил на ужин в таверну Венеры Либитины.
Требоний вошел в таверну Лутации в сопровождении Спартака и группы гладиаторов.
Шумны были приветствия, которыми обменивались посетители, уже находившиеся в таверне, с только что прибывшими. Присутствовавшие на зрелищах в цирке были счастливы и горды, что могли показать счастливого и мужественного Спартака — героя дня, тем, которые его еще не знали.
— Сюда, сюда, красавец гладиатор, — сказала Лутация, идя впереди Спартака и Требония в другую комнату, — здесь для вас приготовлен ужин. Идите, идите, — прибавила она, — твоя Лутация, Требоний, подумала о тебе и надеется, что отличилась этим жарким из зайца, равного которому не подавали даже у Марка Красса.
— Сейчас мы оценим, что ты приготовила, плутовка, — ответил Требоний, потрепав по спине хозяйку, — а пока принеси-ка нам кувшин велитернского! Старое ли оно?
Веселые шутки и оживленная беседа вскоре наполнили комнату громким шумом. Один только Спартак, которым все восхищались, которого превозносили и ласкали, — может быть, от стольких волнений, пережитых в этот день, — не был весел, неохотно ел и не шутил. Облако грусти и меланхолии как будто нависло над его лбом, и ни любезности, ни остроты, ни смех не развлекали его.