– Клянусь Юпитером, ты прав! Это дело начинает меня тревожить.
– А я об этом думаю уже больше часа.
Оба каппадокийца умолкли, погрузившись в раздумье.
Вдруг среди шелеста листьев, вызванного ветром, ясно послышался шум шагов; неподалеку от рабов кто-то шел среди кустарника по роще, в которой они спрятались.
– Кто идет? – приглушенным голосом спросил Аскубар, обнажая меч.
– Молчите, – произнес женский голос, – это я, Эвтибида… Не обращайте внимания на то, что делается за вашей спиной, наблюдайте за дорогой.
Все это она произнесла вполголоса, приблизившись к каппадокийцам. Затем гречанка углубилась в заросли кустарника, вошла в рощу падубов, и вскоре оба раба уже не слышали ничего, кроме шума ветра.
Аскубар и Эрцидан молчали долгое время, наконец первый сказал очень тихо второму:
– Эрцидан!
– Что?
– Знаешь, о чем я думаю?
– Что дело это труднее, чем оно сразу показалось?
– Я тоже так считаю, но в эту минуту я думал, каким бы способом нам выбраться с честью из беды.
– Ты правильно рассудил! Ты уже придумал, как это сделать?
– Как будто придумал…
– Ну, говори.
– Когда маленькая амазонка подойдет поближе, на расстояние двенадцати-пятнадцати шагов, мы пустим в нее две стрелы: одну в сердце, другую в шею… Уверяю тебя, кричать она не будет. Что ты об этом скажешь?
– Молодец, Аскубар!.. Недурно…
– А той, другой, скажем, что она пыталась сопротивляться.
– Хорошо придумано!
– Так и сделаем?
– Сделаем.
– Вполне ли ты уверен, Эрцидан, что на расстоянии двенадцати шагов попадешь ей прямо в сердце?
– Вполне. А ты уверен, что всадишь ей стрелу в шею?
– Увидишь.
Оба каппадокийца, насторожив слух и приготовив оружие, стояли безмолвные и неподвижные.
Между тем взволнованная Эвтибида бродила по окрестностям, словно стремясь ускорить приближение рассвета в надежде, что Мирца выйдет из города и направится к храму. Время казалось ей вечностью. Пять или шесть раз она выходила из рощи падубов, доходила почти до аванпоста гладиаторов и снова возвращалась обратно. Она заметила, что сирокко, дувший всю ночь, с некоторого времени стал утихать и наконец совсем прекратился. Всматриваясь в даль, где виднелись вершины далеких Апеннин, гречанка увидела, что сгустившиеся там тучи начали окрашиваться слабым бледно-оранжевым цветом. Она испустила вздох облегчения: то были первые предвестники зари.
Эвтибида снова взглянула на дорогу, ведущую к домику, и, соблюдая осторожность, пошла в сторону аванпоста. Но не сделала она и двухсот шагов, как приглушенный, но грозный голос заставил ее остановиться:
– Кто идет?
Это был патруль гладиаторов, который, как это принято в войсках, выходил на заре, чтобы осмотреть окрестности. Эвтибида ничего не ответила, повернулась спиной к патрулю и попыталась бесшумно и быстро ускользнуть в рощу. Патруль, не получив ответа, двинулся туда, где скрылась Эвтибида. Вскоре беглянка и преследующие приблизились к роще, на границе которой с натянутыми луками стояли притаившись каппадокийцы.
– Ты слышишь шум шагов? – спросил Аскубар Эрцидана.
– Слышу.
– Будь наготове.
– Сейчас же пущу стрелу.
Начавшийся рассвет уже рассеивал густой мрак ночи, но рабы, не вполне ясно распознав, кто это был, заметили только маленького воина, быстро приближавшегося к ним.
– Это она, – сказал едва слышно Аскубар товарищу.
– Да… на ней панцирь… шлем… фигура маленькая, это непременно женщина.
– Это она… она.
И оба каппадокийца, прицелившись, одновременно спустили тетиву лука; обе стрелы, свистя, вылетели и впились – одна в белую шею, а другая, пробив серебряный панцирь, в грудь Эвтибиды.
Долгий, пронзительный, душераздирающий крик раздался вслед за этим. Аскубар и Эрцидан тут же услыхали шум многочисленных, быстро приближающихся шагов и громоподобный голос:
– К оружию!..
Оба каппадокийца бросились бежать по направлению к римскому лагерю, а декану и четырем гладиаторам преградило путь тело Эвтибиды, которая рухнула на дорогу и теперь лежала, распростершись в луже крови, лившейся из ее ран, особенно из раны на шее, потому что стрела Аскубара попала в сонную артерию и разорвала ее.
Гречанка громко стонала и хрипела, не могла произнести ни слова.
Гладиаторы наклонились над телом упавшей, и, поднимая ее с земли, все пятеро одновременно спрашивали ее, кто она и каким образом ее ранили.
Между тем уже совсем рассвело, и гладиаторы, положив Эвтибиду на краю дороги, прислонили ее спиной к стволу дуба. Они сняли с нее шлем и, увидав, что по плечам умирающей рассыпались густые рыжие волосы, воскликнули в один голос:
– Женщина!
Они наклонились над ней и, поглядев в лицо, покрывшееся смертной бледностью, сразу узнали ее и воскликнули в один голос:
– Эвтибида!..
В эту минуту подоспел манипул гладиаторов. Все столпились вокруг раненой.
– Раз она ранена, значит, кто-то стрелял в нее, – сказал центурион, командовавший манипулом. – Пусть пятьдесят человек отправляются на поиски убийц, они не могли далеко уйти.
Пятьдесят гладиаторов побежали в сторону храма Геркулеса Оливария.
Остальные окружили умирающую. Панцирь ее был весь в крови; кровь лилась ручьем. Гладиаторы с мрачными лицами молча следили за агонией этой женщины, принесшей им столько несчастья и горя. Лицо гречанки посинело, она все время металась, опуская голову то на одно, то на другое плечо и издавая безумные стоны; она подымала руки, как бы желая донести их до шеи, но они тут же бессильно падали; ее рот конвульсивно открывался, как будто она силилась что-то сказать.
– Эвтибида! Проклятая изменница! – воскликнул мрачно и строго центурион после нескольких минут молчания. – Что ты делала здесь в такой ранний час? Кто ранил тебя? Ничего понять не могу, но по случившемуся я догадываюсь о каком-то новом страшном замысле… жертвой которого ты по какому-то случаю стала сама.
Из посиневших губ Эвтибиды вырвался еще более ужасный стон; она руками указала гладиаторам, чтобы они отошли в сторону.
– Нет! – вскричал центурион, проклиная ее. – Ты изменой своей погубила сорок тысяч наших братьев… Мы должны припомнить тебе все твои злодеяния, должны сделать твою агонию еще более ужасной – этим мы умилостивим их неотомщенные тени.
Эвтибида склонила голову на грудь, и, если бы не слышалось прерывистое дыхание, можно было бы подумать, что она умерла.
В эту минуту появились, тяжело дыша, все пятьдесят гладиаторов, преследовавших каппадокийцев. Они привели с собой Эрцидана; он был ранен стрелой в бедро, упал и был взят в плен. Аскубару удалось убежать.
Каппадокиец рассказал все, что знал, и тогда гладиаторы поняли, как все произошло.
– Что случилось? – раздался женский голос.
Это была Мирца, как обычно в своем военном одеянии. В сопровождении Цетуль она шла в храм Геркулеса.
– Стрелы, которые проклятая Эвтибида предназначала тебе, благодаря счастливому вмешательству какого-то бога, может быть, Геркулеса, поразили ее самое, – ответил центурион, давая Мирце дорогу, чтобы она могла войти в круг гладиаторов.
Услышав голос Мирцы, Эвтибида подняла голову и вперила свой угасающий, полный ненависти и отчаяния взор в глаза девушки. Губы ее судорожно искривились; казалось, она хотела произнести что-то. Растопырив пальцы, гречанка протянула руки к сестре Спартака, как бы желая схватить ее… Последним усилием она рванулась вперед, затем, испустив предсмертный стон, сомкнула веки; голова ее упала на ствол дерева. Недвижимая и бездыханная, Эвтибида свалилась на землю…
– На этот раз в сеть попался сам птицелов! – воскликнул центурион и предложил Мирце и остальным товарищам следовать за ним.
Все в молчании удалились, оставив на дороге труп презренной предательницы.
Глава двадцать вторая. Последние сражения. Прорыв при Брадане. Смерть
В тот момент, когда Эвтибида, поплатившись за свои преступления, умирала на глазах у Мирцы возле дороги, ведущей от Темесы к храму Геркулеса Оливария, в порт прибыло судно, с которым Граник послал Спартаку вести о себе.
Узнав о высадке Граника на берегах Бруттия, фракиец долго обдумывал, как ему поступить. Наконец, обратившись к Арториксу, он сказал:
– Ну что ж, поскольку Граник с пятнадцатью тысячами воинов находится у Никотеры, перевезем туда морем все остальное наше войско и будем воевать с еще большей энергией.
Он отослал судно в то место, где находилась флотилия, с приказом возвратиться на следующую ночь в Темесу.
За неделю Спартак перевез ночами все свое войско в Никотеру. Каждую ночь, за исключением последней, когда он погрузился сам вместе с кавалерией, четыре легиона по его приказу делали вылазки, чтобы отвлечь внимание римлян и внушить им мысль, что гладиаторы никуда не собираются уходить.
Как только флотилия, с которой отбыли Спартак, Мамилий и кавалерия, удалилась на несколько миль от берега, жители Темесы уведомили Красса о случившемся.
Красс, вне себя от ярости, проклинал жителей Темесы за то, что они из малодушия не послали к нему гонца предупредить о бегстве неприятеля. Теперь, когда Спартак вырвался из тисков, пламя войны разгорится с новой силой, меж тем как Красс считал ее уже законченной, в чем и уверил Рим.
Наложив на жителей Темесы большой штраф за их трусость, Красс на следующий день приказал своему войску сняться с лагеря и повел его по направлению к Никотере.
Но Спартак, прибыв в Никотеру, на рассвете в тот же день отправился в путь со всеми своими легионами, нигде не останавливаясь в течение двадцатичасового перехода, пока не дошел до Сциллы. Близ нее он расположился лагерем.
На следующий день фракиец отправился в Регий. По пути он призывал к оружию рабов и, заняв сильные позиции, приказал гладиаторам три дня и три ночи рыть канавы и ставить частокол, чтобы к моменту появления Красса был готов неприступный лагерь гладиаторов.
Тогда Красс решил либо принудить Спартака принять бой, либо взять его измором, а для последней цели задумал возвести колоссальное сооружение, достойное римлян. Если бы о нем не свидетельствовали единогласно Плутарх