– …и именно поэтому, – ответил разгневанный посол, – пленные останутся у тебя, а оружия ты не получишь. Мы римляне, и Геркулес Мусагет и Аттилий Регул научили нас своими деяниями, что даже ценою любых жертв никогда не следует делать того, что может принести пользу врагу и вред родине.
– Хорошо, – спокойно ответил Спартак, – через двадцать дней вы мне пришлете требуемое оружие.
– Клянусь Юпитером Феретрийским, – с трудом сдерживая гнев, воскликнул Руф Ралла, – ты, верно, не понял того, что я тебе сказал! Ты не получишь необходимого тебе оружия, повторяю тебе: не получишь! А пленные пусть останутся у тебя.
– Так, так, – нетерпеливо сказал Спартак, – посмотрим. Изложи мне второе предложение консула Варрона Лукулла. – И он снова иронически улыбнулся.
Римлянин несколько минут молчал, затем спокойно, почти мягко и вкрадчиво, произнес:
– Консул поручил мне предложить тебе прекратить военные действия.
– О! – невольно вырвалось у Спартака. – Интересно, на каких же условиях?
– Ты любишь и любим одной знатной матроной прославленного рода, ибо род Валериев происходит от сабинянина Волузия, пришедшего в Рим с Тацием в царствование Ромула, основателя Рима, а Волузий Валерий Публикола был первым консулом Римской республики.
При первых словах Руфа Раллы Спартак вскочил. Лицо его пылало, глаза горели гневом; затем он понемногу успокоился, хотя и побледнел, снова сел и спросил у римского посланника:
– Кто это сказал?.. Что об этом может быть известно консулу? Какое дело вам до моих личных дел? Какое они имеют отношение к переговорам о мире, который вы мне предлагаете?..
Услышав эти вопросы, посол смутился; в нерешительности он произнес несколько односложных слов; наконец, приняв твердое решение, он быстро и уверенно продолжал:
– Ты любишь Валерию Мессалу, вдову Суллы, и любим ею, и сенат, чтобы избавить ее от порицания, которое она могла бы навлечь на себя этой любовью, готов сам просить Валерию стать твоей женой; когда ты будешь женат на любимой женщине, консул Варрон Лукулл предложит тебе право выбора: пожелаешь ты проявить свою доблесть на поле брани – ты отправишься в Испанию в звании квестора под началом Помпея; предпочтешь спокойную жизнь под сенью домашних лар[145] – ты будешь назначен префектом в один из городов Африки, по своему выбору. Туда ты сможешь взять с собой и Постумию, дитя твоей греховной связи с женой Суллы; в ином случае ребенок будет поручен опекунам Фавста и Фавсты, других детей диктатора, и ты потеряешь не только право называть ее дочерью, но и всякую надежду на то, что когда-нибудь сможешь обнять ее.
Спартак встал; левую руку он поднял на уровень подбородка, а правой приглаживал бороду; на губах его играла насмешливая улыбка, глаза горели гневом и презрением, он не сводил их с посла, внимательно слушая все, что тот говорил. Даже когда римлянин умолк, гладиатор продолжал смотреть на него в упор, временами покачивая головой и постукивая правой ногой.
Молчание длилось долго, наконец Спартак спокойно и тихо спросил:
– А мои товарищи?
– Войско гладиаторов должно быть распущено: рабы должны вернуться в эргастулы[146], а гладиаторы в свои школы.
– И… всему конец? – произнес Спартак, медленно выговаривая каждое слово.
– Сенат забудет и простит.
– Покорно благодарю! – насмешливо воскликнул Спартак. – Как добр, как великодушен и милостив сенат!
– А разве не так? – надменно ответил Руф Ралла. – Сенат должен был бы приказать распять всех мятежных рабов, а он прощает их; неужели этого недостаточно?
– О! Даже слишком… Сенат прощает врага вооруженного, и к тому же победителя… Действительно достойный и невиданный пример несравненного великодушия!
Он умолк на мгновение, потом с горечью произнес:
– Итак, восемь лет моей жизни, все мои способности, все душевные силы я отдал святому, правому и благородному делу; я бесстрашно шел навстречу всем опасностям; я призвал к оружию шестьдесят тысяч моих товарищей по несчастью, я вел их к победе, а теперь в одно прекрасное утро я скажу им: «То, что вам казалось победой, – не что иное, как поражение, свободы нам не завоевать; возвращайтесь к своим господам и снова протяните руки, чтобы их заковали в привычные цепи». Но почему же, почему?
– Значит, ты не ценишь чести, которую оказывают тебе, варвару; из низкого рудиария ты превратишься в римского квестора или префекта; кроме того, тебе будет дозволено жениться на знатной римской матроне.
– Так велико могущество сената римского? Он распоряжается не только всей землей, но даже чувствами людей, живущих на ней?
Оба умолкли; затем Спартак спокойно спросил Руфа Раллу:
– А если гладиаторы, несмотря на мои советы и уговоры, не пожелают разойтись?
– Тогда… – медленно и нерешительно произнес римский патриций, опустив глаза и перебирая руками конец своей тоги, – тогда… такому опытному полководцу, как ты… который, в конце концов, только для блага этих несчастных… не может не представиться… ему всегда представится случай… отвести войска… в места…
– …где консул Марк Теренций Варрон Лукулл, – продолжал Спартак, вдруг страшно побледнев; его гневные и полные ненависти глаза придавали лицу выражение жестокости, но говорил он сдержанно и спокойно, – будет ждать их со своими легионами; он окружит их, они неизбежно сдадутся ему без всякого шума, и консул даже сможет приписать себе честь этой легкой, заранее устроенной победы. Не правда ли?
Римлянин еще ниже опустил голову и не произносил ни слова.
– Не правда ли? – воскликнул Спартак громким голосом, который вызвал дрожь у Руфа Раллы.
Посол окинул взглядом Спартака. Вождь гладиаторов был так гневен, в его глазах сверкала такая ненависть, что римлянин невольно отступил на шаг.
– О, клянусь всеми богами Олимпа, – произнес фракиец гордо и с угрозой, – благодари богов, покровительствующих тебе, за то, что низкий и презренный гладиатор умеет уважать права другого, что гнев, охвативший меня, не затемнил моего рассудка и я не позабыл, что ты явился ко мне в качестве посла… Ты пришел предложить мне измену, низкую и бесчестную, как твой сенат, как твой народ, измену самую позорную и гнусную!.. Ты старался коснуться самых сокровенных тайников души моей!.. Ты пытался прельстить человека, возлюбленного, отца, чтобы обманом добиться своей цели там, где ты не мог одержать победу силой своего оружия.
– О варвар, – воскликнул с негодованием Руф Ралла, отступая на несколько шагов и не сводя глаз со Спартака, – ты, кажется, забыл, с кем говоришь!
– Это ты, римский консул Марк Теренций Варрон Лукулл, бесчестный и низкий, – это ты позабыл, где находишься и с кем говоришь! О, ты думал, что я не узнал тебя? Ты пришел сюда под вымышленным именем, тайком, обманом, чтобы попытаться совратить меня, ты судил по себе, а поэтому считал и меня способным на те низости, на которые способен ты, о подлейший из людей! Уходи… возвращайся в Рим… собери новые легионы и приходи сражаться со мной в открытом поле; там, если ты посмеешь стать со мной лицом к лицу, как стоишь сейчас, я дам тебе достойный ответ на твои подлые предложения.
– И ты надеялся или еще надеешься, бедный глупец, – произнес с величайшим презрением консул Варрон Лукулл, – что долгое время сможешь противостоять натиску наших легионов, ты льстишь себя надеждой одержать полную победу над могущественным Римом, которому всегда сопутствует счастье?
– Я надеюсь вывести эти толпы несчастных рабов на их родину, и там, в наших краях, я хочу поднять восстание всех угнетенных народов против их угнетателей и надеюсь положить конец вашему проклятому господству.
Повелительным жестом правой руки Спартак приказал консулу удалиться.
Консул Варрон Лукулл с достоинством завернулся в свою тогу и, уходя, сказал:
– Увидимся на поле брани.
– Да устроят так боги… только не верю я этому…
И когда Теренций направился по дороге, которая шла ниже претория, Спартак окликнул его и сказал:
– Выслушай меня, римский консул… Так как мне известно, что те немногие из моих солдат, которые попали в ваши руки во время этой войны, были все распяты, и так как я вижу, что вы, римляне, не признаете за нами, гладиаторами, человеческих прав, то я предупреждаю тебя: если через двадцать дней я не получу вот здесь, в моем лагере, оружие и доспехи, которые мне требуются, четыре тысячи ваших солдат, попавших ко мне в плен под Фунди, также будут распяты нами.
– Как!.. Ты посмеешь?.. – произнес консул, побледнев от гнева.
– Все дозволено по отношению к таким людям, как вы, для которых нет ничего святого, нет ничего, к чему бы они питали уважение… Бесчестье за бесчестье, убийство за убийство, резня за резню, кровь за кровь – вот как с вами надо поступать. Иди!
И он приказал консулу удалиться.
На призыв Спартака прибежали декан и гладиаторы, ранее сопровождавшие посла и его слуг; фракиец приказал им проводить их всех до ворот лагеря.
Оставшись один, Спартак долго ходил взад и вперед перед своей палаткой, то ускоряя, то замедляя шаги, погруженный в самые мрачные и скорбные думы.
Некоторое время спустя он призвал к себе Крикса, Граника и Эномая и сообщил им о посещении лагеря Теренцием Варроном Лукуллом, о предложениях, сделанных ему, за исключением тех, которые касались его сокровенной тайны – любви к Валерии. Товарищи одобрили действия своего вождя, они восхищались благородством души Спартака и его великодушным самоотречением. Они ушли от него, преисполненные еще большей любовью и уважением к своему доблестному другу и верховному вождю.
Спартак направился в свою палатку, когда уже стало темнеть; он поговорил с Мирцей, которая, видя, что брат задумчив и хмур, начала хлопотать вокруг него, желая отвлечь от мрачных мыслей. Потом он удалился в ту часть своей огромной палатки, построенной для него солдатами, где находилось его ложе из свежей соломы, покрытое несколькими бараньими шкурами.