– Да сопутствует тебе великий Юпитер! Не смеешься ли ты надо мной? – спросил сконфуженный хозяин станции.
– Я пошутил, – ответил апулиец, добродушно улыбаясь и подавая хозяину чашу, наполненную формианским вином. – Выпей из чаши дружбы, не обижайся на меня, когда я шучу и разжигаю твое любопытство. Ты, по всей видимости, человек хороший… только болтун и излишне любопытен…
– Но не ради дурного, – ответил добродушный хозяин, – и, клянусь всеми богами неба и преисподней, человек я благочестивый и честный, а если я лгу, пусть погибнут от чумы моя жена и дети!
– Да ты не накликай бедствий, я тебе верю. Пей!
– Желаю тебе счастливого путешествия и благополучия, – сказал хозяин станции и, отпив из чаши два-три глотка формианского, передал ее затем апулийцу.
Апулиец чаши не взял, сказав:
– Передай ее теперь другому гостю и выпей сначала за его здоровье.
И, обратившись к отпущеннику, апулиец добавил:
– Ты, кажется, отпущенник?
– Да, я вольноотпущенный, – почтительно ответил этот могучего сложения человек, – я из рода Манлия Империозы…
– Знаменитый и древний род, – заметил хозяин станции. – Один из предков, Марк Манлий Вулсон, был консулом в двести восьмидесятом году римской эры, а другой…
– Я еду в Рим известить Тита Манлия об убытках, причиненных его вилле близ Брундизия мятежными гладиаторами, явившимися в наши края.
– А, гладиаторы! – вполголоса произнес хозяин станции, невольно вздрогнув. – Не говорите о них, во имя Юпитера Статора! Я вспоминаю, какой страх я испытал два месяца назад, когда они проходили здесь, направляясь в Брундизий…
– Да будут прокляты они и их презренный вождь! – с жаром воскликнул апулиец, сильно стукнув по столу кулаком.
Затем он спросил у хозяина станции:
– Они причинили тебе большой ущерб?
– По правде говоря, нет… надо сказать правду… они с уважением отнеслись ко мне и к моей семье… взяли у меня сорок лошадей… но заплатили за них золотом… Они, правда, не дали того, что стоили лошади… но ведь… могло быть и хуже…
– В конце концов, – сказал отпущенник, прерывая хозяина станции, – они могли увести лошадей, не дав тебе ни гроша.
– Конечно! Надо признаться, что эта война, ставшая такой ужасной, унизительна для римлян, – сказал хозяин станции все так же испуганно и вполголоса. – О, видели бы вы их, когда они здесь проходили!.. Неисчислимое войско… Конца не было видно. А в каком порядке шли легионы!.. Если бы не было кощунством сравнивать наших славных солдат с этими разбойниками, я бы сказал, что их легионы ничем не отличались от наших…
– Говори без обиняков, – прервал его отпущенник, – пусть это будет даже позорным, но надо быть справедливым: Спартак великий полководец – из шестидесяти тысяч рабов и гладиаторов он сумел создать войско в шестьдесят тысяч храбрых и дисциплинированных солдат.
– Клянусь римскими богами Согласия! – с негодованием воскликнул удивленный апулиец, обращаясь к вольноотпущеннику. – Как! Низкий гладиатор опустошил виллу твоего хозяина и благодетеля, а ты, негодный, осмеливаешься защищать этого гладиатора и превозносить его добродетели?
– Во имя великого Юпитера, не думай так! – почтительно и смиренно возразил вольноотпущенник. – Я этого не говорил!.. Но я должен сказать тебе, что гладиаторские легионы вовсе не разорили виллу моего господина…
– Почему же ты только что рассказывал, что едешь в Рим сообщить Титу Манлию Империозе, владельцу виллы, об ущербе, понесенном им из-за появления в этих местах гладиаторов?
– Но ущерб, о котором я упомянул, гладиаторы нанесли не самой вилле и не землям моего господина… Речь идет о пятидесяти четырех рабах из шестидесяти, обслуживающих виллу: все они были освобождены гладиаторами, которые предоставили им право решать, желают ли они следовать за мятежниками и бороться под их знаменами. И из шестидесяти только шестеро остались на вилле – это были старики и инвалиды; а все остальные ушли в лагерь Спартака. Ну что ты теперь скажешь? Разве это малый ущерб? Кто будет теперь работать, кто будет пахать, сеять, подрезать виноградники, собирать урожай в поместьях моего хозяина?
– К Эребу Спартака и гладиаторов! – гордо и презрительно произнес апулиец. – Выпьем за то, чтобы их уничтожили, и за наше процветание!
И, после того как хозяин станции снова выпил за здоровье вольноотпущенника, последний выпил за благополучие своих собеседников и передал чашу апулийцу, который в свою очередь выпил за благополучие хозяина и вольноотпущенника.
Затем апулиец, уплатив по счету, поднялся, собираясь отправиться в конюшни и выбрать там лошадь.
– Подожди минуточку, уважаемый гражданин, – сказал хозяин станции. – Я не хочу, чтобы кто-нибудь говорил, что добропорядочный человек побывал на станции у Азеллиона и не получил от него гостевой таблички.
И он вышел из комнаты, где остались апулиец и отпущенник.
– Видно, он действительно человек порядочный, – заметил отпущенник.
– Конечно, – ответил апулиец.
Он стал в дверях, расставив ноги и заложив за спину руки, и запел излюбленную пастухами и крестьянами Самния, Кампаньи и Апулии песенку в честь бога Пана.
Вскоре вернулся хозяин почтовой станции и принес деревянную табличку, на которой стояло его имя – Азеллион. Он разделил ее пополам и одну половинку, на которой было написано «лион», отдал апулийцу.
– Эта половинка таблички поможет тебе: предъявляй ее хозяевам других почтовых станций, и они будут оказывать тебе всевозможные услуги, дадут тебе лучших лошадей и прочее, как это всегда бывало со всеми, у кого была такая половинка моей гостевой таблички. Я помню, как семь лет назад здесь проезжал Корнелий Хрисогон, отпущенник знаменитого Суллы…
– От всей души благодарю тебя, – сказал апулиец, прерывая Азеллиона, – за твою любезность, и будь уверен, что, несмотря на твою беспрерывную болтовню, Порций Мутилий, гражданин Гнатии, не забудет твоей доброты и сохранит к тебе чувство искренней дружбы.
– Порций Мутилий!.. – повторил Азеллион. – Хорошо… Чтобы не забыть твоего имени, я запишу его в дневник моих воспоминаний, написанный на папирусе… ведь здесь ежедневно проезжает столько народу… столько разных имен, столько дел… нетрудно и…
Он ушел, но вскоре снова вернулся, чтобы проводить в конюшни Порция Мутилия, который должен был там выбрать лошадь.
В эту минуту прибыл еще один путешественник. По его одежде видно было, что он чей-то слуга; он сам отвел свою лошадь на конюшню, где в это время находился Порций Мутилий, наблюдавший за тем, как конюх седлал выбранного им коня. Только что прибывший слуга обратился с обычным приветствием «привет тебе» к Порцию и Азеллиону и сам поставил своего коня у одного из отделений мраморных яслей, расположенных вдоль стены конюшни, снял с него уздечку и сбрую и положил перед ним мешок с овсом.
В то время как слуга был занят всеми этими хлопотами, в конюшне появился отпущенник Манлия Империозы; он пришел посмотреть свою лошадь, стал ласкать ее и незаметно для Порция Мутилия и Азеллиона обменялся быстрым взглядом с новоприбывшим слугой.
Последний, закончив уход за своей лошадью, направился к выходу, но, проходя мимо отпущенника, сделал вид, будто только что заметил и узнал его, и воскликнул:
– Клянусь Кастором, – Лафрений?..
– Кто это? – спросил тот, быстро обернувшись. – Кребрик?.. Какими судьбами?.. Откуда едешь?
– А ты куда?.. Я еду из Рима в Брундизий.
– А я из Брундизия в Рим.
Эта встреча и восклицания привлекли внимание Порция Мутилия, и он стал незаметно наблюдать за слугой и отпущенником. Однако те заметили, что Мутилий украдкой поглядывает на них и прислушивается к их разговорам. Они стали говорить вполголоса и вскоре разошлись, пожав друг другу руку и что-то шепнув один другому, но недостаточно тихо, так что Порций, сделав вид, будто собирается уходить, приблизился к ним, как бы не обращая на них никакого внимания, и услышал следующее:
– У колодца!
Слуга вышел из конюшни, а отпущенник продолжал ласкать свою лошадь. Вышел и Порций, тихонько напевая песенку гладиаторов.
Вольноотпущенник Лафрений тоже напевал какую-то песенку, но на греческом языке. Как только Порций Мутилий вышел из конюшни, он сказал Азеллиону:
– Подожди меня здесь минутку… я скоро вернусь.
И, обойдя дом хозяина станции, он очутился во дворе. Там действительно оказался колодец, из которого брали воду для поливки огорода; за круглой его стеной спрятался Порций, как раз с той стороны, которая выходила на огород.
Он не пробыл там и трех минут, как вдруг услышал шаги человека, приближавшегося с правой стороны дома; почти одновременно кто-то подошел и с левой стороны.
– Итак? – спросил Лафрений. (Порций сразу узнал его голос.)
– Мне стало известно, что мой брат Марбик, – быстро и тихо проговорил другой (Порций догадался, что говорил слуга), – ушел в лагерь наших братьев; я убежал от своего хозяина и направляюсь туда же.
– А я, – тихо сказал Лафрений, – под предлогом, что еду в Рим сообщить Титу Империозе о бегстве его рабов, на самом деле еду за своим любимым сыном Гнацием: я не хочу оставлять его в руках угнетателей; а потом вместе с ним я также отправлюсь в лагерь нашего доблестного вождя.
– Будь осторожен, нас могут заметить: этот апулиец посматривал на нас так подозрительно…
– Да, я боюсь, что он за нами наблюдает… Привет, желаю тебе счастья!
– Постоянство!
– И победа!
Порций Мутилий услышал, как слуга и отпущенник быстро удалились.
Тогда он вышел из своего укрытия и удивленно огляделся вокруг. Ему показалось, что это был сон; он сам себя спросил, была ли это та великая тайна, которую он собирался раскрыть, были ли это враги, которых он хотел захватить врасплох. И, думая о происшедшем, он покачивал головой и улыбался. Затем он снова стал прощаться с Азеллионом. Хозяин без конца кланялся Порцию, желая ему счастливого пути и скорого возвращения, и обещал к тому времени приготовить вел