ам, восставшим в надежде на свободу, совершающим чудеса храбрости, меж тем как они обречены на участь во сто крат худшую, чем прежняя их судьба, – может быть, делая все это, я забочусь о своей выгоде, не так ли?
– Но кто же так говорил когда-нибудь? Ни у кого этого и в мыслях не было! – воскликнул Эномай, остановившись перед девушкой.
– Ты! – строго сказала Эвтибида. – Ты!
– Я?! – переспросил пораженный Эномай, приложив обе руки к груди.
– Да, ты. Одно из двух: либо ты веришь, что я люблю тебя и желаю тебе добра, и тогда ты должен поверить мне, что Спартак предает вас и изменяет вам; либо ты уверен, что Спартак – воплощение честности и всех добродетелей, а тогда ты должен считать, что я лживая притворщица и изменница.
– Да нет же, нет! – чуть не плача, восклицал бедный германец; он не был силен в логике и в спорах, и ему хотелось избежать разрешения такой мучительной дилеммы.
– Невозможно понять, по какой причине я могла бы предать тебя, – продолжала Эвтибида.
– Прости меня, моя божественная Эвтибида, я не только не понимаю, я и подумать не мог, что ты можешь или хочешь предать меня. Ведь ты дала мне столько доказательств своей любви… Но прости меня… я не вижу, не могу понять, по какой причине Спартак способен меня предать.
– По какой причине? По какой причине? – вскочив, спросила Эвтибида и подошла к Эномаю, который склонил голову, словно боясь ее ответа.
– О!.. – воскликнула через минуту девушка, сложив свои маленькие ручки и подняв сверкающие глаза к небу. – И ты еще спрашиваешь? Слепой безумец!
И, помолчав, она добавила:
– Скажи мне, легковерный ты человек, разве после сражения у Фунди не говорил вам Спартак, что консул Варрон Лукулл явился к нему и предлагал ему высокие посты в испанской армии или же префектуру в Африке в том случае, если он согласится покинуть вас на произвол судьбы?
– Да, он это говорил. Но ты ведь знаешь, что Спартак ответил консулу…
– Ах ты, бедный глупец! Ты не понимаешь, почему он так ответил? Да потому, что ему предлагали слишком мало за услуги, которых от него требовали.
Эномай, не произнеся ни звука, ходил взад и вперед, склонив голову.
– Он считал недостаточным для себя чин квестора или должность префекта…
Эномай молчал, продолжая свою прогулку.
– Теперь ему сделали новое предложение, удвоили, утроили посулы, а он вам об этом ничего не сказал.
– Откуда ты это знаешь? – спросил Эномай, остановившись перед Эвтибидой.
– А как ты думаешь, зачем Рутилий, переодевшись апулийским крестьянином, отправился в Рим? Думаешь, для того, чтобы предложить Катилине принять командование над войском гладиаторов?
– Да, думаю…
– Спартак мог, конечно, уверить вас в этом – он хитрый и коварный человек, – но меня ему не обмануть, я прекрасно поняла, что гонец был послан в Рим для возобновления переговоров, начатых в Фунди консулом Варроном Лукуллом.
Эномай опять зашагал по палатке.
– А если это не так, то почему же был отправлен Рутилий, именно Рутилий – латинянин и свободнорожденный?
Эномай молчал.
– А почему же, когда Рутилий таинственно погиб, Спартак, не посоветовавшись ни с кем из вас, хотя вы такие же военачальники, как и он, и, может быть, более достойные и храбрые, чем Спартак, почему же он самовольно отправил в Рим преданного ему Арторикса, переодетого фокусником? Почему именно Арторикса, возлюбленного сестры его Мирцы? Почему именно его и никого другого?
Эвтибида сделала паузу и, глядя на Эномая, шагавшего по палатке из угла в угол, продолжала:
– И скажи, мой любимый, откуда такие перемены? Лишь только Арторикс вернулся из Рима, Спартак настоял на том, чтобы принято было решение покинуть Италию и вернуться во Фракию, в Галлию, Иллирию и Германию.
Эномай остановился и, опустив голову, устремил неподвижный, дикий взгляд на одно из железных колец, державших натянутое полотнище, прикрепленное к крюку, вбитому в землю; он грыз ногти пальцев правой руки, а левой уперся в бок.
– Разве все это естественно? Логично? Справедливо и честно?.. – сказала через минуту Эвтибида и, помолчав, добавила: – Как! Обессиленный Рим не знает, где набрать легионы, чтобы противопоставить их победоносным войскам Сертория в Испании, Митридата в Азии, а у нас в этот роковой для Рима час имеется семидесятитысячная армия, прекрасно дисциплинированная, отлично вооруженная, одержавшая столько побед, и, вместо того чтобы повести ее в наступление на вражеский город и без труда овладеть им, мы бежим от него! Разве это логично? Разве это естественно?
Эномай стоял, застыв на одном месте, и только время от времени медленно покачивал головой.
– Лентул, Геллий, две их армии… Да ведь это просто басни, выдуманные Спартаком для того, чтобы оправдать и чем-нибудь объяснить постыдное и непонятное бегство, скрыть от глаз обманутых людей страшное и слишком очевидное предательство! Геллий!.. Лентул!.. Их армии! – продолжала рассуждать Эвтибида, как будто говорила сама с собой. – Но почему же на разведку о движении пресловутого войска Лентула отправился он сам с тысячей всадников? Почему же наблюдать за воображаемым войском Геллия у Реаты он послал Арторикса? Почему этот Арторикс все время разъезжает то сюда, то туда? Почему он никого другого из вас не посылает?
– Ты права!.. К сожалению, ты права… – бормотал едва слышно Эномай.
– О, клянусь всеми богами небесных сфер! – вскричала Эвтибида. – Проснись же от роковой летаргии, в которую тебя ввергла измена, проснись во имя всех твоих богов, открой глаза, взгляни: тебя завлекли на край страшной бездны и хотят низвергнуть в нее. Вот куда тебя завела рука твоего друга… И если тебе нужны еще доказательства измены, если ты желаешь знать причины, которые могли толкнуть на нее этого человека, то вспомни, что он безумно любит римскую патрицианку Валерию Мессала, вдову Суллы, и ради нее и ради своей любви он всех вас предаст римскому сенату, а тот в награду за предательство даст ему в жены любимую патрицианку, а вдобавок виллы, богатства, почести и славу…
– Постой! Это правда! Правда!.. – крикнул Эномай, пораженный этим последним доводом и окончательно побежденный роковым скоплением улик. Все, вместе взятые, они с полной очевидностью доказывали измену фракийца. – Спартак – проклятый предатель! Так пусть же чудовищный, мерзкий пес Манигармор[155] вечно терзает его в пропастях Нифльгейма!
При этих проклятиях германца глаза Эвтибиды загорелись злорадным огнем, она быстро подошла к Эномаю и, задыхаясь, зашептала торопливо:
– Чего же ты медлишь? Неужели ты хочешь, чтобы тебя и верных твоих германцев завели в какое-нибудь горное ущелье, где они лишены будут возможности сражаться и поневоле позорно сложат оружие? И вы все будете распяты или отданы на растерзание диким зверям на арене цирка!
– О нет, клянусь всеми молниями Тора! – громоподобным голосом воскликнул, не помня себя от гнева, германец.
Он поднял лежавшие в углу палатки гигантские латы и облекся в них. Надевая шлем, пристегивая к перевязи меч, надевая на руку щит, он выкрикивал:
– Нет… я не допущу, чтобы он предал меня… и мои легионы… Немедленно, сейчас же… я оставлю лагерь изменника.
– А завтра за тобой последуют все остальные: галлы, иллирийцы и самниты. С ним останутся только фракийцы и греки… Тебя провозгласят верховным вождем. Тебе, тебе одному достанется честь и слава завоевания Рима… Иди… иди… И пусть твои германцы подымутся тихо-тихо… Сделай так, чтобы бесшумно поднялись и все легионы галлов… И уходи… Уйдем этой же ночью… Послушайся моих советов. Ведь я так люблю, боготворю тебя и хочу, чтобы ты покрыл себя славой и был самым великим среди всех людей.
И, говоря так, Эвтибида тоже надевала на себя латы и шлем. Увидев, что Эномай выходит из палатки, она крикнула ему вслед:
– Иди, я прикажу седлать лошадей!
Через несколько минут букцины германских легионов протрубили сигнал, и менее чем через час десять тысяч солдат Эномая свернули палатки и, построившись в боевом порядке, приготовились выступить из лагеря.
Часть лагеря, занятая легионами германцев, была расположена у правых боковых ворот. Эномай сказал пароль начальнику стражи, стоявшему у этих ворот, и приказал своим легионам без шума выходить из лагеря. Букцины германцев разбудили и галлов, их соседей; некоторые решили, что всему войску приказано сняться с лагеря, другие – что к лагерю подошел враг. Все вскочили, наспех надели доспехи, вышли из своих палаток, и трубачи без всякого приказа затрубили подъем. Вскоре весь лагерь был на ногах, и все легионы взялись за оружие среди суматохи и беспорядка, которые всегда возникают даже в самом дисциплинированном войске при неожиданном появлении неприятеля.
Одним из первых вскочил Спартак и, выглянув из палатки, спросил у стражи, стоявшей на претории, что случилось.
– Как будто неприятель приближается, – ответили ему.
– Как так? Откуда? Какой неприятель? – спрашивал Спартак, удивленный таким ответом.
Но так как на войне нет ничего невозможного, то Спартак подумал – хотя это его чрезвычайно удивило, – что один из консулов мог прийти со стороны Аскула ускоренным маршем по какой-нибудь неизвестной дороге. Бросившись в палатку, фракиец поспешно надел доспехи и тотчас направился к центру лагеря.
Там он узнал, что Эномай со своими легионами выходил из лагеря через правые боковые ворота и что другие легионы, вооружившись, готовятся последовать его примеру в полной уверенности, что приказ исходит от Спартака.
– Да как же это? – воскликнул Спартак, ударив себя по лбу ладонью. – Да нет же, не может быть!
И при свете горевших там и сям факелов он быстрым шагом направился к указанным воротам.
Когда он пришел туда, второй германский легион уже выходил из лагеря.
Прокладывая себе путь своими мощными руками, Спартак успел обогнать последние ряды и очутился за воротами. Тогда он бросился вперед и, пробежав расстояние в четыреста-пятьсот шагов, достиг того места, где Эномай верхом на коне, окруженный своими контуберналами, ждал, пока закончится прохождение его второго легиона.