[7]Целий, Кайлий — один из семи холмовРима в древнем Риме. Плебейский район на момент описываемых событий. Находился в юго-восточной части города. Расположен юго-западнее Эсквилина. Выступал с востока на запад длиной в 2 и шириной в 1/2 км.
[8]Сквозь ворота проходила дорога Via Caelimontana. По всей вероятности, ворота располагались южнее от Эсквилинских ворот
[9]Находились на Эсквилинском холме, из города к воротам вела clivus Suburanus, главная дорога Субуры. За стеной начиналась Лабиканская дорога. В республиканский период у ворот находились места для захоронения
[10] Всего на Сервианской стене было 16 ворот
[11]Центр политической, религиозной и экономической жизни Рима, расположенный между Палатином, Капитолием и Эсквилином.
[12]Дикта́тор в Древнем Риме — чрезвычайно уполномоченное должностное лицо (магистрат) в период Республики (V — 2-я половина I вв. до н. э.), назначавшееся консулами по решению сената максимум на 6 месяцев при крайней опасности (внутренних неурядицах, военной опасности и т. д.), когда признавалось необходимым передать власть в руки одного лица. В период поздней Республики, при Сулле и Цезаре, назначенных диктаторами без ограничения срока (лат. dictator perpetuus), должность диктатора приобрела монархический характер.
26
После разгрома части легионов Красса и блокировки высадки Лукулла, мы взяли форсированный марш, прочь из Брундизия, к северо-западу. Через несколько лиг свернули с Аппиевой дороги, обогнули побережье Адриатического моря, остановились в устье Ауфида[1]. Передвигались стремительно, налегке, уложившись в три полных дневных перехода. На берегу реки я принял волевое решение останавливаться.
Наш лагерь расположился всего в десятке миль от небезызвестной римской колонии Канны[2], и местные, помня легенды о Ганнибале,[3] долгое время опасались покидать город, несмотря на мой строгий запрет гладиаторам трогать мирняк.
В лагере вырос гарнизон с внушительным частоколом, глубокий двойной ров и вал. Несколько сот палаток из крепких коровьих шкур спрятались за массивной стеной из бревен молодого дуба. Строили на римский манер, палатки делились на сектора, были выделены две центральные улицы и несколько переулков. На четвертый день гарнизонная стена замкнула лагерь кольцом, выросли дозорные башни, по типу тех, что я видел на линии Красса в Регии.
Очень скоро к нашим стенам начали стекаться менялы и шлюхи, их я замечал выходящими из палаток своих бойцов. Прав Веспасиан, деньги не пахнут[4]. Местные охотно брали монеты из наших рук, заключали сделки и за две недели пребывания в устье Ауфида повстанцы обустроились, закипел быт. Карманы многих гладиаторов были забиты сестерциями под завязку. Как я не запрещал, но в Копии и Брундизии процветало мародёрство
Вечером пятого дня разведка сообщила, что мы оторвались от Лукулла. Варрон предпринял неудачную попытку захода в брундизийский порт, после чего высадился в порту одного из прибрежных городов, обогнув побережье. Там полководец готовился к выступлению и сподручно собирал информацию о нашем местоположении и возможностях. Поступило подтверждение, что Красс подвёл свои войска в Риму и вступил в жесткие переговоры с сенатом, лишившим богача полномочий в этой войне. Стоило Крассу выправить свое положение, вернуть себе прежние регалии, как он вновь с головой окунется в нашу незаконченную войну. Тщеславный, самонадеянный, Марк Лициний не даст Варрону Лукуллу шанса поставить точку в подавлении восстания. С Крассом у нас остались личные несведенные счеты.
Размышляя, я понимал, что скоро невидимые тиски сомкнуться. Подход римлян отрежет нас от продовольственной подпитки италиков. Последует осада, голод вынудит нас открыть ворота и принять схватку в открытом бою. Я знал, что Красс не поведет свои легионы на пролом, не рискнет брать лагерь штурмом. Слишком свежи раны Марка Лициния, он хорошо помнил горечь своих поражений. Назвать же дураком Лукулла не поворачивался язык. Римлянин выжидал, готовился и ударит наверняка… Мне понадобился не один день, чтобы смириться с мыслью — наш лагерь, размером и размахом не уступавший лучшим римским образцам, скоро станет единой братской могилой повстанческого движения.
Ну что ж… настал мой час расплачиваться по долгам.
— С рассветом мы покинем лагерь…
Непродолжительная речь стала эмоциональной. Я ловил на себе недоуменные взгляды и хотел донести до полководцев, что мое решение окончательно, но как только я предложил собрать к рассвету десяток мобильных групп, которые разойдутся по Апулии[5], слова восприняли в штыки.
— Мёоезиец, — Рут смотрел на меня в упор томным взглядом исподлобья. — Ты уверен?
Полководцев выдернули из-за стола, где они коротали время в компании других гладиаторов и каннских шлюх. Все до одного, военачальники были поддаты.
— Я отдаю отчет своим словам! Выдвигаемся на рассвете! — подтвердил я.
— Спартак… — Тирн поймал на себе мой тяжелый взгляд, осекся, не стал развивать свою мысль.
— Не кажется ли тебе, что мы возвращаемся к прежним позициям?
Рут понятия не имел, почему я предлагал выступать, но готов был биться головой о стену, чтобы доказать свою правоту. Черта, за которую мне так нравился гопломах, сейчас раздражала.
— К Гераклию? Хочешь сказать, я возвращаюсь к Гераклию, Рут? — вспылил я.
— Твои слова! — безразлично кинул гопломах в ответ. — Я не видел смысла разделяться под Гераклием, не вижу необходимости сейчас. Ты убедил меня, что на войне нет места пахарю или кузнецу.
— Выслушай до конца! — возразил я.
Со стороны выглядело так, будто собственные принципы загнали меня в тупик. Я осознавал это не хуже полководцев и смирился с тем, что совет превратился в базар. Главное показать, что между нашим разделением под Гераклием и моим теперешним стремлением высвободить невольников с латифундий Апулии — пропасть. Пока же военачальники не давали мне высказаться и продолжали галдеж.
— Рут, ты…
— Не надо, Спартак, — гопломах завелся, лицо его покрылось красными пятнами. — Ты решил пополнять наши ряды пахарями и свинопасами?
— Дослушай и не станешь задавать глупых вопросов! — также спокойно, но твёрдо, я перебил гопломаха, готового говорить без умолку.
Он замолчал, оперся на стол.
— Спартак, каковы слова, такова реакция, — в разговор вступил Аниций.
Высокий галл имел рельефную мускулатуру, туловище от ключицы до бедра рассекал рваный шрам. Украшение, как заверял интересующихся сам Аниций, гордившийся своим шрамом и выставляющий его напоказ. Так и сейчас, сагум[6] Аниций накинул на голый торс, каждый желающий мог поглазеть на шрам своими глазами. По слухам, ходившим среди гладиаторов, за бой, в котором Аниций получил этот шрам на арене, гладиатору преподнесли рудий[7].
Я буквально просверлил Аниция глазами, но не торопился с ответом. Помимо меня в просторной палатке собрались Тирн, Рут, Аниций и Лукор, мое ближайшее окружение. Последние двое появились в совете уже в лагере, бывшие центурионы Ганника, отлично показавшие себя в Брундизии. Их же двоих я выдернул из-за игрального стола. Аниций и Лукор коротали время за игрой в кости и пили местное вино. У Аниция заплетался язык, он не далеко ушел от Рута по части выпитого. Неудивительно, кувшин на игральном столе оказался наполовину пуст, еще несколько пустых кувшинов стояли под столом.
Сидя на бревне, я медленно водил подушечками указательного и большого пальцев по лезвию гладиуса, когда Рут грузно поднялся и положил свою мозолистую ладонь на мое плечо.
— Красс в Риме, Лукулл на восточной границе Апулии, брат! Лагерь — надежное место, я не вижу причин его покидать.
— Продолжим, — сухо ответил я.
Все четверо переглянулись. Наконец, видя, что я не намерен переносить совет, гладиаторы насторожились.
— Мы готовы слушать, даже если ты станешь говорить до утра! — пожал плечами Аниций, смирившийся, что ему не удастся доиграть в кости и допить вино.
— Спартак, что-то произошло? — Рут, знавший меня лучше всех, нахмурился, забеспокоился.
Хорошее настроение, с которым Рут зашел в мою палатку, мигом улетучилось. Показалось, гопломах разом протрезвел. Гладиаторы разместились на бревнах, все как один сложили руки на коленях, приготовились слушать. На высушенных жестокой холодной зимой лицах вновь появился здоровый блеск, затянулись раны на теле. Возможность сообщения с италиками и тайные контакты с каннскими купцами обеспечили нас провиантом в достаточном количестве, чтобы быть сытыми и вернуть утраченные за зиму силы. Комфорт объяснял негативный настрой Рута, Тирна и остальных и нежелание покидать насиженное место.
— Я просчитался, разбивав на берегу реки лагерь, — объяснил я.
Мои слова завели гладиаторов в тупик. Рут чесал макушку. Тирн заерзал на бревне. Аниций прочистил горло, а Лукор приподнял бровь на своем единственном целом глазе и сказал:
— Мне казалось, что за крепкими стенами, за рвом и валом шансов в борьбе с римской тварью у нас больше, нежели на открытых равнинах и холмах?
— Полагаешь, Лукулл сломя голову полезет на наши стены? — я насупился. — Не потому ли он тянет с маршем, что до мелочей просчитывает каждый последующий шаг и понимает, что понесет при штурме потери?
— Много чести римлянину! Лукулл обделался, когда узнал, что Красс подошел к Риму со своими легионами. Теперь Лукулл ждет, кому достанется власть в Республике и как верный пес готовится вылизать хозяину яйца, а сейчас стоит на задних лапках и машет хвостом! — отмахнулся Аниций.
— А если он ждет Красса, чтобы ударить по нашему лагерю с двух сторон и просто перемолоть? — зашел я с другой стороны.
Аниций вздрогнул. Мысль не приходила в голову храброго воина и стала для него откровением.
— Не думал, — честно ответил Аниций.
— Пусть попробует, ничего не выйдет, — Лукор наморщил лоб.
Вновь поднялся галдеж. Гладиаторы перебивали друг друга, не давали высказаться.