И меня страшно это заинтересовало – что же за феномен такой? Почему без хохм, историй, которые этот человек рождал чуть ли не каждый день и они тут же становились хрестоматийными, не обходилась ни одна выпивка, не говоря уже о чаепитиях? Сам-то Николай Петрович только чай и употреблял.
И вот тут мы возвращаемся в 1959 год – тот самый, когда я предпринял первую попытку перейти в «Спартак». Игроки красно-белых, с которыми я плотно общался, устроили в хорошем смысле слова напор – в том числе и на Старостина. Говорили ему, что Володя хочет перейти. И у меня состоялась с ним самая первая беседа на эту тему. Проходила она в старом спартаковском, как сейчас принято выражаться, офисе. А находился тот «офис» в недействующей церкви где-то на Спартаковской улице. В маленькой комнатухе сидели Старостин и Сальников.
Николай Петрович всегда переживал за чистоту спартаковских идей и очень ревностно к этому относился. Для него, конечно, спартаковский человек, образно говоря, с периода эмбрионального развития, – это то, что надо. Хотя вот Сальников, к примеру, таковым не был. Старостин не прочь был пригласить и кого-то из других команд – но только в том случае, если человек четко отвечал его понятиям о настоящем спартаковце. Потому и задал мне вопрос в лоб:
– Почему ты хочешь перейти в «Спартак»?
«Спартак» тогда играл не просто плохо, а очень плохо. В стране же гремело знаменитое движение Валентины Гагановой – передовицы производства, которая ушла в отстающую бригаду, чтобы ее поднять и сделать ударниками социалистического труда. Я был человеком, острым на язык, – и ответил:
– Наверное, хочу перейти в «Спартак» по принципу Гагановой – поднять отстающую бригаду.
Чапай – его так стали называть после того, как он сам однажды сказал «Чапай думает!»– нахмурился. Крякнул. В принципе, он мог меня за эту хохму выгнать, и в чем-то был бы прав – тональность моего ответа не соответствовала серьезности вопроса. А я так ответил, потому что его слова меня немножечко покоробили. Я же пришел сам, вот он я! В подтексте же звучало: «Что ты тут бродишь, чего хочешь от нас?» Притом что команда – извините, в заднице. И я вот так ответил, созорничал.
Ситуацию спас Сальников, который от моего ответа зашелся смехом до потери пульса. Так, что едва со стула не упал.
Старостин пришел в себя от моего нахальства и на Серегу набросился:
– Что ты тут ржешь?!
А тот слезы от смеха утирает.
И долго еще вспоминал потом:
– Владимир, – он всегда меня называл полным именем, – ну ты ему и вдал!
Непосредственный он был парень, в душе – поэт.
Старостин пытался затеять разговор об условиях, но я сказал, что сначала нужно получить разрешение на переход. Мы пожали руки и разошлись. В общем, Николай Петрович простил мне эту вольность, но зарубку в памяти наверняка сделал.
И вскоре вопрос о моем переходе рассматривался в Доме Союзов. Меня в зал не пустили, я шатался за дверью. Одет был безукоризненно: дорогой темно-синий костюм, белая рубашка, галстук в тон, мокасины. Я это дело страшно любил – рубашек у меня было два десятка, если не больше, а галстуков – сорок восемь штук.
Наконец, меня впустили в зал. Все вперились в меня взглядом. И председатель Федерации футбола Валентин Гранаткин спросил у Старостина:
– Николай Петрович, скажите, пожалуйста, вам действительно нужен Маслаченко?
– Ну, если вы разрешите, – ответил тот, – то мы его возьмем, не откажемся.
То есть не настаивал, не требовал, а – «если разрешите»! Ну, думаю, хорошо. С этого дня я тебе, Николай Петрович, даю слово, что все равно в твою команду перейду.
Тональность фразы Старостина вызвала у всех смущение. Они ожидали другого. Николай Петрович не выказал готовности биться. Мол, если дадите – возьмем, а если нет – то и не надо. Было ли это связано с тем моим ответом в церкви – не знаю.
Ну переход и не дали, конечно. Меня попросили выйти, потом вернули в зал, огласили приговор:
– Перехода не даем! У тебя есть что сказать?
– Первое, – начал я и обвел взглядом сидящих. – Вот это совещание ведется крайне недемократично! Поэтому я не согласен с вашим решением…
– Иди домой, – отмахнулись они.
Я еще раз заявил, что не согласен, и вышел. И вдруг догоняет меня Морозов, который был на заседании:
– Слушай, ну ладно тебе, хватит! Чего ты хочешь?
– Значит, так, Николай Петрович, – он тоже был Николай Петрович. – Я на этом не останавливаюсь и еще подумаю, как мне дальше поступать.
– Может, тебя не устраивают какие-то условия?
Тут я сделаю небольшое лирическое отступление. Расскажу на своем примере, в каких условиях тогда жили футболисты.
Переехав из Кривого Рога в Днепропетровск, я сначала жил на стадионе, в комнате на семнадцать коек, где был собачий холод. Именно там я научился на одном матраце спать, а другим накрываться. Потом мне дали какую-то комнату, где за стеной блеяла коза. И наконец, предоставили комнату прямо напротив обкома партии, в котором заседал Владимир Щербицкий, очень меня любивший.
Беда заключалась в том, что по этому дому пошла трещина, и проходила она как раз через ту комнату, в которой меня поселили. Через эту трещину я видел обком партии. Пошел на стадион, попросил завхоза, он дал мне старые списанные майки и трусы. Ими я и заткнул эту дырку от потолка до пола.
В Москве, перейдя в «Локомотив», поселился в общаге у Белорусского вокзала. Не вставая с кровати, мог достать из шкафа все, что мне нужно, и одеться. Главной задачей было не выпасть в окно, сделанное почти на уровне пола. Но, слава богу, оно было низким, и, уткнувшись в стену лбом, можно было понять, что идешь не в дверь. Каждую третью неделю в этой общаге поселялся человек, храпевший так, что через три комнаты было слышно.
Потом дали комнату в коммуналке на Таганке, на Абельмановской заставе, которую я называл аппендицитом. Двери тогда обивать еще не было принято, ты слышал соседей, они – тебя. А я к тому времени женился на Ольге, дочке крупного советского строителя. И вот она после своих роскошных условий поселилась в этой конуре. Как выдержала – не знаю…
Там-то я и жил, когда мне запретили переходить в «Спартак», когда Морозов спросил об условиях. Ладно, думаю, если не разрешаете переход, то хоть сделайте так, чтобы нормально жил. Но лишь года через два дали квартиру на втором этаже над булочной.
Хорошая квартира, просторная. Правда, во‑от такие тараканы полчищами из булочной прибегали. А в 1962-м, когда я окончательно решил переходить в «Спартак», случилась вот какая история. Тогдашний тренер «Локомотива» Костылев знал, что я уйду при любых обстоятельствах, но попросил помочь железнодорожникам и съездить с ними в Киев. За основу я не хотел играть, поставил бы свой переход под угрозу. А за дубль согласился – нужна же была какая-то практика. В итоге основной состав проигрывал после первого тайма 0:3, и тренер умолил меня выйти на второй тайм. Больше нам забить не смогли. А на матче был Щербицкий, с которым мы были знакомы еще по Днепропетровску.
После матча сели в поезд, но меня настоятельно попросили остаться. Я отказывался. Пятьдесят минут литерный состав не отправляли – это было неслыханно. Минута задержки скандал – а тут почти час!
Пришел начальник поезда.
– Владимир, во‑первых, пассажиры страшно нервничают. Во-вторых, как мне нагонять это время? В Москве же люди придут встречать, а на дворе зима. Что, они ждать будут?
В общем, пришлось остаться и переночевать у моего друга, нападающего киевского «Динамо» Вити Каневского. Устроили там маленький сабантуйчик.
Наутро меня встречает зампред спорткомитета Украины. Встречает с ключами. И везет смотреть квартиру в доме Совета министров республики. Четыре комнаты, лепнина, гараж. Входим в первую комнату, и я говорю:
– Замечательно, здесь можно поставить два стола для настольного тенниса и играть две партии одновременно.
Дают мне ключ – я не беру. Поскольку твердо решил для себя: что бы ни предлагали – не перееду. Хотя жена у меня была в положении. Тогда председатель спорткомитета и его зам куда-то вышли – видимо, позвонить. Вернулись и говорят:
– Вам сразу же будет присвоено звание капитана милиции – со всеми вещами, к этому прилагающимися.
То есть, меня прикрепляли к республиканской столовой – по ценам и качеству, как в Кремле. А также к базе снабжения продуктами, одеждой и промтоварами.
И добавили:
– Мы слышали, что вы хотели машину купить…
– Да, но всей суммы на нее у меня нет.
– Это не имеет значения, машину вам продадут по старой цене.
В таком случае денег действительно хватало. Спросили, какого цвета автомобиль я хочу. И пообещали:
– Если дадите нам паспорт – пригоним незамедлительно. И тут же оформим вас в заявку, и будете играть за киевское «Динамо».
Наконец, официальную ведомственную зарплату – двести рублей – они утраивали. А в «Спартаке» у меня было бы сто шестьдесят, за звание мастера спорта накидывали еще десятку, за заслуженного – двадцать.
Но я на все это не согласился. Потому что уходил в «Спартак» по идейным соображениям. Я любил эту команду. И не просто так после того, как в 1959-м Старостин на моем переходе не настоял, сказал самому себе: «Я им все равно докажу!»
И доказал.
В 1962 году я должен был играть на чемпионате мира в Чили. Но за неделю до старта во время контрольного матча с Коста-Рикой соперник нанес мне ногой мощный удар по челюсти. Тяжелейший перелом. Операцию мне делал лучший чилийский хирург. И за те восемь дней, что я был в больнице, наверное, полстраны у меня побывало. Целые районы делегировали людей, которые привозили, к примеру, мешочек, зеленого кофе. Ехали за шестьсот и больше километров. За те дни я стал неплохо говорить по-испански. Слова учил по разговорнику, делать-то было нечего.
Никто не верил, что я вернусь. Профессор-хирург, делавший операцию, сказал, что могут быть осложнения психологического свойства, а также связанные со слухом.