– Николай Петрович, скажите, пожалуйста, мы достигнем когда-нибудь в материальном плане того уровня, что я вижу здесь, в Париже?
Чапай огляделся вокруг, понял, что лишних ушей нет, и ответил:
– Боюсь, что и твои внуки до этого не доживут.
Он очень хорошо отдавал себе отчет в реальности происходящего вокруг и идеологически был совершенно не зашорен. Блестяще знал историю, литературу. Мы ехали от Парижа до Лилля, и он мне едва ли не наизусть рассказывал «Девяносто третий год» Виктора Гюго. После чего я задал ему вопрос, почему «Спартак» назвали «Спартаком». Он ответил:
– Ты понимаешь, история о том, что на столе лежала кем-то забытая книжка Джованьоли «Спартак», я бросил на нее взгляд и понял, как будет называться команда, – это красивая выдумка. Мы назвали его так в честь оппозиционного молодежного движения Эрнста Тельмана в Германии, которое тоже называлось «Спартак». В это закладывалась скрытая контрдинамовская идея, но этого никто не должен был понимать – иначе название бы ни при каких обстоятельствах не прошло. Отсюда и романтическая выдумка про Джованьоли.
Я, чувствуя, что его потянуло на откровения, задал еще один вопрос:
– А что же все-таки явилось причиной того, что ваша семья была подвергнута репрессиям?
– Всякое было… – помрачнел Николай Петрович.
– Но какая основная причина – политическая, экономическая?
Он посмотрел в окно и хмыкнул. Рассказал, что на братьев Старостиных «повесили» пропажу какого-то состава с продовольствием, который ехал из Польши. Это была официальная версия органов. На самом же деле, по словам Николая Петровича, дело было в том, что в середине тридцатых годов он был в очень тесном контакте с комсомольским вождем Александром Косаревым. Именно с ним они разработали план первого чемпионата Советского Союза, и Косарев, друг и куратор «Спартака», проталкивал этот проект на более высокий уровень.
А потом, когда Косарева репрессировали и расстреляли, «отношения с врагом народа» вспомнили и Николаю Петровичу, и его братьям с сестрами. Старостин рассказывал мне об этом спокойно, потому что к тому времени Косарева уже реабилитировали.
Николай Петрович тогда активно работал над своей книгой «Звезды большого футбола», и появилась третья версия – что все это из-за знаменитого режиссера Мейерхольда. Старостины были очень большими театралами и крепко с ним дружили, и после того, как был репрессирован Мейерхольд, пошли «прицепом».
Тогда я сдался, не будучи в силах все это количество версий переварить.
Спустя некоторое время я познакомился с одним парнем, полковником, и наши жены стали общаться. Супруга нового знакомого оказалась суперразведчицей, да и сам он был непрост – зам руководителя Московского кинофестиваля, курировал литературу, журналистику. Однажды я приехал к нему, собралась компания. Стол «вел» мужик, оказавшийся большой шишкой с Лубянки. И как-то зашел разговор о Старостине. И вот этот самый человек, который до того вальяжно восседал во главе стола, вдруг изменился в лице и сказал о Николае Петровиче:
– Уголовник, б…!
После чего разговор на эту тему мгновенно прекратился. То ли там знали больше, то ли так насолил Чапай динамовскому ведомству…
Больше затрагивать эту тему не хотелось. Но загадка Старостина от этого не стала менее интригующей.
В середине шестидесятых в управлении спортивными делами ВЦСПС появился некий Николай Иванович Елисеев. Его и приближенных спартаковские люди впоследствии прозвали «черными полковниками». А «Спартак» тогда как раз был включен в систему профсоюзного спорта. Но родным для профсоюзов было «Торпедо» – тем более учитывая установку, что рабочий класс должен во всем задавать тон. То есть безоговорочным флагманом профсоюзного спортивного движения было предначертано стать именно автозаводцам.
Но для этого нужно было что-то сделать со «Спартаком». И в 1965 году, воспользовавшись восьмым местом в чемпионате (хотя в том году команда выиграла Кубок), Елисеев и компания убрали и Старостина, и Симоняна.
Вместо Симоняна назначили Николая Гуляева. Мы это решение приняли, но попросили, чтобы при этом вернули Старостина, так как этот тандем успешно работал в пятидесятых годах. Наставляли Гуляева, чтобы он во всех инстанциях твердил: нужен Николай Петрович!
Гуляев был в высшей степени порядочным человеком. Он никогда ничего не делал и не мог делать за спиной Старостина и игроков. Но это был единственный случай, когда он не пошел вместе с коллективом до конца. И нисколько не сомневаюсь, что потом сильно сожалел об этом. По-видимому, у него, только вновь назначенного, были абсолютно связаны руки. И в итоге начальником команды назначили нормального парня, но безумно далекого от футбола и всех наших дел. Звали его Андрей Сосульников.
А влияние Чапая на жизнь и умы игроков было громадно. До того, что они слепо верили в него и во все, что он делает. Для них всех Старостин был отцом родным, они были в него влюблены без памяти. Впрочем, почему – были? Остаются влюблены и до сих пор…
Нас страшно покоробило, что нам не пошли навстречу, и мы начали войну против этого Сосульникова, до перехода в футбольную команду руководившего зимними видами спорта в центральном совете «Спартака». Он пытался завоевать наше расположение всякими материальными благами, тем более что ему, понимая нашу реакцию на происходящее, шли навстречу – подбрасывали деньжат, чтобы он их в команде распространял.
Не помогало. Мы стояли на своем и требовали вернуть нам Старостина. Меня избрали капитаном команды, и я возглавил это движение. В каких только инстанциях не побывал!
В день финала чемпионата мира 1966 года, на который, как вы помните, меня не взял Морозов, я пошел на прием к председателю спорткомитета СССР Юрию Машину, где «пробивал» возвращение Старостина, а заодно доказывал необходимость перехода нашего футбола на профессиональные рельсы. Три часа мы гоняли чаи, смотрели финал, обсуждали судейство Тофика Бахрамова – и ни до чего, естественно, не договорились. Ни по Николаю Петровичу, ни по профессиональному футболу.
Старостина нам никто не возвращал! И тогда у меня раздался звонок от тестя. Подчеркиваю: сам я ему не звонил, потому что мне неудобно было пользоваться его связями. Стоило ему пальцем пошевелить – и в 1959-м я оказался бы в «Спартаке». Но все свои трудности я предпочитал улаживать сам.
Я женат на дочери очень известного в своих кругах человека – строителя особо важных объектов Леонида Яковлевича Губанова. После войны он разработал план быстрого восстановления разрушенного Ростсельмаша, имел на этот счет личную переписку со Сталиным и получил Сталинскую премию. А в Днепропетровске построил знаменитый ракетный завод, из-за которого этот город на много лет был закрытым для иностранцев. Когда закончил работу, распоряжением Брежнева был переведен в Москву. И дружил с генсеком. Есть у меня, кстати, фотографии, на которых тесть ругается с Хрущевым…
Так вот, звонит мне Леонид Яковлевич, прослышавший о нашей ситуации со Старостиным. Я приехал к нему на квартиру, коротко рассказал о ситуации. А тесть был эмоциональным человеком, курил бесконечно и умер на матче «Торпедо» – «Спартак», который мы проиграли 1:5…
Выслушав меня, Губанов сказал:
– Можешь написать на имя Брежнева три-четыре строки, не больше. Подписано должно быть тремя фамилиями – твоей, Нетто и Хусаинова. Я все передам.
Приезжаю к Старостину. Он тогда сидел в каморке в российском совете «Спартака» – выделили ему там местечко. Должность – заведующий отделом футбола и спортивных игр российского республиканского общества «Спартак». После моих объяснений он взял лист бумаги и написал своим каллиграфическим почерком: «Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу…» – и далее по тексту. Потом принес отпечатанный на очень хорошей бумаге экземпляр.
Я поставил подпись первым. Позвонил Нетто и Хусаинову, и Игорь с Гилей мгновенно приехали и тоже подписали. В тот же вечер я отвез готовое письмо Леониду Яковлевичу на работу – в министерство Спецмонтажстроя на Маяковке. Оттуда и у Байконура, и у многого другого ноги росли…
– Все в порядке, – кивнул тесть.
И вскоре Старостина вернули в команду. Прошли годы. Я уже не играл в «Спартаке», а катался на горных лыжах в подмосковной деревне Курово. Смотрю, подъезжают черные машины, никогда там таких не было. Встаем в очередь на подъемник, а там такой серьезный дядя. Видит меня, не очень ловко подходит, и выясняется, что это референт Брежнева Самотейкин.
Он рассказывает, что именно ему довелось доложить Брежневу о нашем обращении по поводу возвращения Старостина. По словам Самотейкина, генеральный секретарь прочитал бумагу, взял ручку и веско сказал:
– Мнение коллектива надо уважить.
Капитаном я был ровно год. Когда вернулся Старостин, он меня поблагодарил и обратился с просьбой не напрягаться, потому что, по его мнению, капитаном должен быть полевой игрок. Николай Петрович сказал мне, что это немножко не по-спартаковски: в истории команды никогда не было капитана-вратаря.
Потом-то они появились – Прохоров, Дасаев, Черчесов. Но, видимо, он настолько привык к тому, что капитаны – Нетто, Хусаинов, что воспринял повязку на моей руке как какой-то нонсенс. В итоге капитаном стал Гиля, и я сам с удовольствием за него проголосовал.
Мои амбиции не были ущемлены. Другое дело, что некоторые начинания я как капитан не смог довести до конца. Люди подзабыли, что именно Владимир Маслаченко лично убедил команду, что она должна первой дружно выходить на футбольное поле, вставать в центре и приветствовать публику взмахом рук, повернувшись сначала в одну, а потом в другую сторону. А потом, дождавшись соперника, вручить ему вымпел и значки «Спартака».
И мы это делали. Кроме того, я настоял, чтобы «Спартак» одели в шерстяные тренировочные костюмы красного цвета с белой полосой. Обнаружил я и то, что одна чешская фирма начала выпускать очень качественные, из чистой кожи, белые кроссовки с двумя полосками. И, вместо старых прорезиненных тапочек, каждому из нас купили такие кроссовки. Плюс на костюмы нашили ромбик «Спартака».