Никогда раньше этого не было! Кроме того, я настоял на том, чтобы всю команду одели в одинаковую цивильную форму – финские костюмы, которые подобрали сами ребята. Нашли магазин, который взялся продать нам этот дефицит, причем по размерам каждого игрока. Это дополнялось белыми рубашками и одинаковыми галстуками. Но самый потрясающий номер заключался в том, что нашлись трое – не буду называть их фамилии, – которые эти костюмы продали. Мы не обиделись и даже не пожурили, но эти игроки похерили всю идею. Да что там говорить, если мы выиграли настоящие золотые медали на международном турнире в Болонье, еле дотащили с Логофетом до гостиницы огромный кубок, а потом несколько человек свои медали продали. Коллекционеры купили, а их уголовный розыск поймал: золотом-то торговать было нельзя.
В общем, в 1967-м капитаном я быть перестал. И не могу сказать, что это меня сильно удивило. Как и то, что мы потом со Старостиным разошлись. Лидер, а тем более хозяин, не может чувствовать себя должником. А Николай Петрович после той ситуации чувствовал, что оказался в долгу.
Но вернусь к его феномену. Всем было очевидно, что Старостин – великий организатор. Ему бы министром быть, управлять спортивным движением страны! А он – на внешне неприметной должности начальника команды «Спартак». Каждый миг в суете, отправляет мелких служащих, «шестерок» в общем-то, к власть предержащим – и все его просьбы выполняются. У него, по сути, ничего нет, а он руководит всем! Квартиру выбить, ребенка в образцовый детский сад устроить – все это было ой как непросто, а для него – раз плюнуть. И он обожал этими, казалось бы, мелочами заниматься.
В тот период, когда шел процесс обратной доставки Николая Петровича в «Спартак», я очень часто бывал у него дома. Как-то раз подвез его к спартаковскому офису – а я тогда по этому маршруту с той же регулярностью, как на тренировки, ездил – и стал свидетелем потрясающей картины. Может быть, от отчаяния, что дело никак не решается, я предложил Старостину продвинуть на пост начальника команды его брата Андрея Петровича. А уже потом они с Николаем Петровичем поменяются местами.
Чапай вскипел:
– Андрей же поклоняется всем богам! Завел себе какую-то молодуху, пьянствует с драматургом Исидором Штоком, подстригся под Габена, с цыганами водится!..
Открыл дверцу машины и, выбираясь из нее, закончил:
– А я служу только одному богу – «Спартаку» и футболу!
И дал дверью так, что я чуть не вылетел с водительского сиденья!
Вот тут-то меня пронзило. Тут-то я и понял, почему Старостину не надо быть ни министром, ни каким-то другим руководителем высшего порядка. Гениальность этого человека заключалась в том, что он через всю жизнь советских времен протащил категорически запрещенную тогда частную собственность – московский «Спартак». Для него он был, выражаясь языком отца Федора из «Двенадцати стульев», маленьким свечным заводиком.
В 1964 году на встрече с болельщиками – у меня где-то даже есть фотография – я выступал и говорил о том, что мечтаю о времени, когда у «Спартака» появится свой стадион. Там овация стояла! Но Чапай на меня обиделся:
– Что ты лезешь не в свои дела?
Оказывается, ему безумно нравилось, что он настолько влиятелен, что может в любую секунду сыграть и на «Динамо», и в «Лужниках» – где угодно. И никто ему не откажет. А вот с собственным стадионом – не вышло.
По бытовым вопросам я обращался к Старостину крайне редко. Мне как раз очень не хотелось, чтобы он подумал, будто что-то мне должен за ситуацию со своим возвращением. И, может, так никогда бы и не обратился, если бы не одна сложность.
Сын Валерка, когда мы жили на Таганке, никак не мог комфортно почувствовать себя в детском саду. То болел, то что-то было не так. Хороший садик в итоге нашли на Соколе, но возить ребенка туда приходилось через полгорода на общественном транспорте. И я попросил Старостина помочь с обменом квартиры.
Он спросил, есть ли у меня какие-нибудь побрякушки – медали, значки. Чтобы выглядеть солиднее. Попросил захватить их с собой и объяснил, что мы пойдем к начальнику управления по распределению жилплощади в Москве. Приезжаем в управление, где у него уже есть договоренность о встрече. Он сажает меня на стул напротив двери, а сам входит в кабинет.
Сижу полтора часа, маюсь. И вдруг из того самого кабинета выходит человек невысокого роста, видит меня и восклицает:
– Ой, Володя! А что вы тут сидите? Вы зачем-то пришли?
Я объяснил ситуацию, он очень удивился – и стало ясно, что Николай Петрович за полтора часа на мою тему даже не заикнулся. Человек сказал, что он – парторг главного управления по распределению жилплощади, и предложил приехать вечером к нему на Сокол по такому-то адресу. Оказалось, что он сам переезжает! Сейчас там живет Юля – моя старшая внучка…
В общем, с обменом все решилось без участия Старостина. Он аж обалдел: как это – мимо него?
Будучи альтруистом, я не получил от футбола за семнадцать лет ничего, а отдал собственное здоровье.
Но если бы надо было этот путь повторить – я бы его повторил.
После истории с возвращением Старостина в «Спартак» я начал ощущать некий дискомфорт в отношениях между нами, какую-то напряженность, искусственность в беседах. Я настолько независимый и свободолюбивый человек, что меня это нисколько не тяготило. Но закончилось тем, что именно Николай Петрович поспособствовал тому, что я вынужден был уйти из «Спартака» и закончить карьеру игрока.
Это произошло в начале 1969 года. В 1968-м мы заняли второе место. Да, мне было уже тридцать два, но «идущим с базара» я себя ни в малейшей степени не ощущал. Тем более что в том сезоне мы играли вообще без двух центральных защитников. У нас их просто не было! Пришлось трансформировать в них двух хавбеков – Сашу Гребнева и Сережу Рожкова.
Слава богу, они были очень образованными по-футбольному людьми – прекрасно работали с мячом, читали игру. Но нередко недостаток опыта именно на этой позиции, конечно, сказывался. Работать приходилось без передышки. И они сами, все прекрасно понимая, перед выходом на поле хохмили:
– Шура, – у меня в команде было прозвище Шура Балаганов, – ну ты там поработаешь на выходе?
А я безумно любил игру на выходах. Она мне позволяла летать.
Так вот, в начале 1969-го сам Старостин сказал мне:
– Мы приглашаем Анзора Кавазашвили.
– Очень хорошо, – ответил я. – Будет интересно с ним сразиться, тем более что у нас в «Спартаке» всегда был принцип – кто сильнее, тот и играет.
И тут я услышал слегка ошеломившую меня фразу:
– Ну, ты понимаешь, мы обещали ему, что ты мешать не будешь.
Я сообразил, что от меня ждут заявления об уходе. Не смеют меня отчислить, но ожидают, когда я сам сделаю ход.
Поехали на последний предсезонный сбор в Сочи. Как всегда, остановились в гостинице «Ленинградская», где собирался весь цвет нашего футбольного хозяйства. Все были страшно удивлены, что я тренируюсь и играю за дубль. А я по-прежнему как ни в чем не бывало доказывал. Но ни Старостин, ни Симонян меня не подпускали и близко к основному составу.
Тогда ко мне начали хождения представители разных клубов. Я в шутку говорил, что могу высунуть в окно ногу с табличкой, на которой написано: «Кто больше?» Но в итоге всем отказал. Надеялся еще, что отвоюю место в «Спартаке».
Последний товарищеский матч я сыграл против «Торино». Мы выиграли 1:0. Я начал свою детскую карьеру с матча «на ноль», и везде мои первые матчи были «сухими» – и в юношеских, и молодежных сборных, и в «Локомотиве», и в «Спартаке». И закончил тоже «на ноль».
Но в конце концов мне стало ясно, что со Старостиным я не договорюсь. Принцип «кто сильнее – тот и играет», видимо, отодвинули в сторону до лучших времен. Мне даже не дали шанса что-то доказать. Команда улетала в Иран, а я уже не попадал в состав делегации.
Узнав, когда они улетают, приехал в аэропорт. С уже написанным заявлением с просьбой освободить меня по собственному желанию. Без объяснения причин.
Старостин сидел в автобусе. Команда встретила меня дружелюбными возгласами, я поднялся по ступенькам и подал ему заявление. И когда все поняли, что я окончательно ухожу, вокруг воцарилась тишина.
И тогда Старостин достал ручку и вместо того, чтобы подписать это заявление прямо там, в автобусе, вышел и, не найдя на что опереться, почти встал на четвереньки, положил бумагу на ступеньку кассы детского театра и вывел два слова: «Не возражаю». И больше – ни слова.
Тут я сказал самому себе, что никогда больше с этим человеком у нас не будет никаких отношений. Слава богу, хватило ума, уважая его заслуги, быть в контакте, но не более того. Зарубку этот уход, конечно, в душе оставил основательную.
У меня было много предложений из разных клубов. Самое фантастическое сделали из Еревана, где команда называлась еще не «Араратом», а… «Спартаком». Тренировал ее Александр Пономарев, приехал ко мне с администраторами команды и два часа уговаривал туда перейти – с условиями, разумеется, не худшими, чем в киевском «Динамо». Но я сказал, что для меня есть только один «Спартак» – московский. И если Старостин не разрешил мне больше за него играть, то все, на этом я ставлю точку.
А, было еще предложение из Бурятии – это вообще что-то запредельное. Чуть ли не персональный самолет, на котором я мог бы когда угодно летать в Москву и обратно. Больные люди, ха-ха! Я этого не понимаю, скажу честно. Для меня первым в футболе никогда не были деньги, а всегда – идея. И ни у кого никогда я не выпрашивал определенную сумму зарплаты – какую давали, такую и получал.
В то время возникли материальные трудности. Я учился на спецкурсах французского языка. Они были с отрывом от «производства», но с сохранением зарплаты – и я заработал на так называемую стипендию в 130 рублей. И вдруг оказывается, что у «Спартака» на меня таких денег нет. Узнав об этом, вмешался отдел спорта ВЦСПС и вынудил Старостина платить мне эту стипендию.