Считаю, что учеба в Горном мне очень помогла. Я получил жизненный опыт, встретился с людьми, которые живут более прозаичной жизнью. Увидел этот труд – очень сложный, сопряженный с множеством опасностей. И в то же время обнаружил, что характер у этих людей твердый, но добрый. На практике в Приэльбрусье общался с горными проходчиками и инженерами. Крепость духа, которую почерпнул у них, помогала и помогает мне в самые тяжелые минуты.
Хотя характера мне хватает не всегда. Вот, скажем, опять начал курить, хотя и бросал. Пост соблюдать не могу. Наверное, слабохарактерен. Надо бороться с чревоугодием, но до конца не получается…
Если выбирать более близкого мне по духу человека между Бесковым и Старостиным, я бы назвал Николая Петровича. Что бы ни сказал о нем – все будет мало. Братья Старостины отдали «Спартаку» всю жизнь. Но и Константин Иванович тоже дал мне очень, очень много. Хотя не думаю, что у Бескова, при моем к нему уважении, получилось бы так успешно работать со «Спартаком», не будь рядом Старостина.
Константин Иванович любил говорить: «Хозяин положения не тот, кто находится с мячом, а тот, кто себя предлагает». Если нападающий открылся и предложил себя, я обязан помочь ему удобной передачей. Не забил – значит, не он, а именно я, пасующий, должен думать, какую совершил ошибку. На этом принципе строилась спартаковская игра.
Поэтому, когда мы с Сергеем Родионовым поехали во французский «Ред Стар», где практиковалась более индивидуальная игра, я себя чувствовал некомфортно. Тренер часто говорил: «Бери на себя!» А у меня уже до автоматизма выработалось ощущение, что, если игрок в более удобной позиции, – отдаю ему пас. И видел, что это приносило пользу команде, но требования были другими. Перестроиться так и не смог.
Если меня Бесков критиковал, то только по рабочим эпизодам. Словом «ругал» назвать это было нельзя. Жестко со мной тренер поговорил только один раз – в 1988 году. В чемпионате я забил всего три мяча. А в «Спартаке» был негласный принцип: атакующие полузащитники должны забивать не меньше десяти мячей за сезон. Константин Иванович вызвал. Сказал сухо:
– Посмотри на свои показатели.
Каждый игрок у нас вел журнал, где отмечались технико-тактические действия. Узнавали их у Федора Новикова. У меня в тот год процент брака порой зашкаливал за тридцать, а требовалось – не более двадцати, двадцати пяти. Бесков и на это обратил внимание. Я, конечно, не обижался – как я мог обидеться на Константина Ивановича?! Разговор пошел на пользу. Следующий сезон и у «Спартака», и у меня получился – мы стали чемпионами. Правда, уже без Бескова…
В списке на отчисление, который Константин Иванович оставил Старостину в конце 1988-го, меня, насколько знаю, не было. Но я встал на сторону ребят. Хотя и стеснялся этого. Мне было сложно на такое решиться, однако я не представлял себе, что восемь человек основного состава будут отчислены. Не мог вообразить – как же это вся команда, с которой выходил на поле, и за год до того стал чемпионом, перестанет существовать?
Бесков, повторяю, многое для меня сделал. Просто тогда нужно было делать выбор. Или тренер, который научил тебя всем тонкостям футбола, – или ребята. Ни одно, ни другое не принесло бы полного удовлетворения, в любом случае я бы понес какие-то внутренние потери.
К счастью, обиды со стороны Бескова и его жены Валерии Николаевны не последовало. Наши отношения не изменились. Как-то после ухода из «Спартака» Константин Иванович с водителем ехал на стадион «Локомотив», а я шел туда пешочком. Бесков притормозил:
– Федор, как дела? Садись, подвезу…
Знаю, спартаковские болельщики не любили Валерия Лобановского за то, что он не брал меня на чемпионаты мира. Но считаю, каждый тренер имеет право на свое видение футбола. И если Валерий Васильевич не хотел меня видеть в составе сборной – ничего страшного. У меня нет чувства, что я был чем-то обделен, а вот Старостин когда-то сказал по этому поводу:
– Хорошим людям всегда не везет…
Слышать от Николая Петровича, что я хороший человек, – большая честь. Ведь он – человек великий. Я ему просто благодарен.
В 1990 году люди говорили, что Лобановский мог бы взять меня на чемпионат мира. У меня же такой мысли вообще не появлялось. И вот почему. После удачного сезона‑89, когда мы стали чемпионами[5], у меня наступило страшное внутреннее истощение. И в следующем году мысли мои были не о сборной, а только о том, как бы набраться сил, чтобы опять захотеть играть в футбол.
Поэтому на Лобановского я не в обиде. Иногда не был согласен с его выбором, но никогда не позволял себе вслух критиковать решения тренеров. Мое дело было конкурировать за право попасть на чемпионат мира, дело тренера – выбирать. Конечно, в 1986-м расстроился, когда Эдуарда Малофеева, у которого я имел стопроцентное место в составе, за три недели до отъезда в Мексику сменил Лобановский, отцепивший меня. В такие дни и недели погружался с головой в свой любимый футбол, и он лечил меня, спасал от тяжелых мыслей. Но никогда не буду критиковать тренера за то, что меня не взял. Потому что на тренере лежит огромная ответственность.
Из-за того, что Лобановский не брал меня на чемпионаты мира, матчи «Спартака» с киевским «Динамо» не становились для меня особо принципиальными. Важнее было само противостояние футбола нашего – спартаковского и бесковского – футболу Лобановского. Противостояния комбинационного стиля игре, отлаженной как машина.
Да, так вышло, что в 1987-м в Киеве я забил победный мяч, но никакой местью это не было. Скорее, стечением обстоятельств – головой-то забивал нечасто. Михаил Месхи-младший подал. Мяч шел резко, и решение надо было принимать мгновенно – нужно было постараться попасть в ближний угол. Это и удалось, чему я был очень рад.
Вскоре в матче с «Гурией» из Ланчхути опять удалось забить головой – после паса через себя Александра Мостового[6]. Взять ворота мы не могли очень долго. Но в том эпизоде по счастливой случайности все были у ближней штанги, а я оказался у дальней. Пробил в ближний к себе угол, и вратарь не успел переместиться…
Не согласен с теми, кто говорит, что из-за разгрома от «Вердера» мы не смогли по-настоящему порадоваться чемпионству. Лично я был очень рад, и мне показалось, что об игре в Бремене уже никто не помнил. Это сейчас воспоминание о тех 2:6 появляется вновь и вновь, колет до сих пор. Думаешь – как же так? До сих пор в голове не укладывается: после 4:1 получить 2:6.
Наверное, это было самое обидное поражение в жизни. Но об этом я задумался уже гораздо позже, а в день матча с «Гурией» все мысли были направлены на то, чтобы выиграть и стать чемпионами. Потому что в последнем туре оставалась игра с тбилисским «Динамо», лимит ничьих мы исчерпали, и неизвестно, чем бы все закончилось. Надо было как можно раньше все решить, поскольку мы играли на своем поле, в манеже. И удачно вышло, что посчастливилось забить тот гол, хоть и в конце матча.
И все же не этот гол и не тот, что в Киеве, считаю самым счастливым мгновением в карьере. Никогда не испытывал ничего подобного тому, что почувствовал, когда Валерий Шмаров 23 октября 1989 года забил золотой гол киевскому «Динамо». Вот это было счастье.
Сил уже не было совсем, после гола я не смог ни побежать, ни крикнуть. Просто пошел в центр поля. А самому пробить не хотелось. Стоял рядом с углом штрафной, с правой стороны, оперевшись руками о колени. И мысль была одна: неужели не сможем выиграть?
Ждал, когда пробьют, чтобы по обыкновению побежать на добивание. На секунду отключился. Потом поднимаю голову, вижу, как Валера подходит к мячу. Помню эту завораживающую траекторию полета мяча, миг, когда он влетел в ворота. И непередаваемое чувство – как будто вся эта страшная тяжесть моментально спала, и ты вдохнул полной грудью. Такой красивый гол! В такую минуту!
До конца игры еще что-то оставалось, но я не сомневался: мы – чемпионы! В глазах киевлян не видел желания продолжать матч. Психологически сломались. Разыгрывая мяч с центра, со всей силы запустили его вперед – и отправились в раздевалку.
Меня много лет мучила совесть из-за моего сотого гола, который я забил «Днепру». Сейчас это чувство немного притупилось. Успокаиваю себя тем, что не знал, за кого и почему был назначен пенальти. Просто мне сказали: иди и бей. И я пошел.
Когда после матча стали говорить, что пенальти не было, я посмотрел по телевизору момент – и тогда для меня все прояснилось. Оказалось, судья посчитал, что правила нарушены на мне. А на поле я думал, что сбили или толкнули кого-то еще. По-моему, Валерия Шмарова. На мне же действительно не фолили.
Неприятно вспоминать и о двух удалениях, которые были у меня ближе к концу карьеры – в матчах против АЕК и «Фейеноорда». Бьют в игре – нужно спокойно реагировать. Но я не выдерживал, и винить могу только себя. Видимо, в обоих случаях наслоились две вещи – с одной стороны, то, как соперники били, и, с другой, то, что мы сами никак не могли забить. Слава богу, в матче с «Фейеноордом» после моего удаления смогли выиграть.
Старостин в фильме сказал: «Правы Черенковы, а не Лобановские». Судить об этом не мне, а тем, кто анализирует развитие футбола. Я же вижу, что это развитие пошло как раз по пути более жесткому и силовому. Футбол стал каким-то фрагментарным, он состоит из отрезков – побывал мяч у двух, максимум трех игроков, и уходит за боковую, либо происходит нарушение и звучит свисток. Постоянно идет борьба, прессинг. Даже защитники стали выбивать мяч в аут, а у нас это осуждали. В «Спартаке» считалось: если мяч у тебя в ногах – надо найти партнера. Ни о каком ауте и речи быть не могло!
Бесков на послематчевом разборе остановил бы запись и до мельчайших деталей объяснял бы защитнику, что именно тот сделал неправильно. Как именно он должен был сохранить мяч и начать атаку. А теперь даже во многих высококлассных командах игроки обороны предпочитают не рисковать, выходить из ситуации с наименьшими потерями.