л: «С Богом!» – и в таком виде поехал на тренировку ветеранов в Сокольники.
Виталий: – Еще когда он жил на Вяземской, я тоже заезжал туда, в родные края. Во двор заходишь, здороваешься – там же все выросли. Одного поприветствуешь, смотришь – ботиночки знакомые. Другого – курточка знакомая. Все в его вещах ходили!
Ольга: – Единственное, по-моему, что Федор никогда не раздавал, – бутсы. Это для него было святое. Когда получал новые бутсы, мазал их каким-то специальным маслом.
Виталий: – Шипы раскручивал, менял…
Ольга: – Такая была подготовка! Он потом даже купил себе шило. Увидел однажды, как сапожник чинит им бутсы, и решил, что сам так может, а лучше него с собственными бутсами не управится никто. Всю грязную форму приносил мне и сваливал, чтобы постирать, а вот к бутсам было совершенно другое отношение. Он их чуть ли не вылизывал.
Виталий: – Думаю, брат подсмотрел у отца, как работать с обувью. По детству помню, что отец ее иногда поправлял. А потом уже увидел, как работал мастер по обуви в «Спартаке», и пошел посмотреть – ему это было очень интересно. Помню еще, что со шнуровкой заморочился, сказал: «Ее нужно по-другому сделать!» Думаю, зачем? А он: «Это очень важно!» Я уже уточнять не стал, потому что понимал: Федор живет футболом, и если он что-то на эту тему сказал – значит, так правильно. На меня произвело неизгладимое впечатление, когда у него выскочила из кармана 15-копеечная монета и он дома начал ее чеканить. Цирк Du Soleil отдыхает! Фантастика!
Но меня, глядя на него, к футболу все же не тянуло. И Федор не тащил. Только когда я после армии пришел, он взглянул на меня и обмолвился: «Слушай, ты так окреп. Что ж не начал футболом заниматься?» А еще Николай Петрович Старостин – мудрый, тихий, спокойный человек – мне потом сказал: «Не хочешь себя в футболе попробовать?» – «Нет, что вы, я занят». Он только и кивнул: «Хорошо». Честно говоря, посмотрев, как Федор жил, я подумал, что футбол – это очень тяжело. Не знаю, насколько можно пожелать такого своим детям.
Федор вообще уважал чужое мнение. Увидел, что я загорелся стоматологией, и даже помог финансово. Я, конечно, подрабатывал, тогда начались кооперативы. Что-то ездил строить в Подмосковье. Но в тот период помощь Федора однозначно была очень важна.
Анастасия: – Зато меня папа все время пытался определить в женский футбол! А я, честно говоря, тогда и не знала, что такой есть. Думала: как женщины могут играть в футбол? Зато, когда моя дочка Алинка начала на плавание ходить, он прямо категорически запрещал: «Никакого профессионального спорта! Ни за что!» Только как в кружок, для укрепления здоровья.
Ольга: – Профессиональный спорт – это очень тяжело. А Николай Петрович, как мне казалось, нас с Федором любил как своих детей. Если Константин Иванович не разрешал встречать или провожать, я все равно ездила – просто держалась в сторонке, чтобы меня не заметили. Николай Петрович иногда все равно меня замечал, тихонечко отводил в сторонку, говорил со мной.
Анастасия: – Тогда еще запрет был, чтобы жены ездили на сборы. Так мама втихаря везде ездила за ним, и как-то их застукали.
Ольга: – Не везде! И не застукали. Я летала в Сочи. «Спартак» жил в «Жемчужине», я – в «Ленинградской». Прилетела туда на день позже команды. А чтобы это стало возможным, сначала дважды сдала кровь в институте. Чтобы эти дни мне зачли как выходные. За сдачу донорской крови они полагались.
За день до отлета команды я улетаю в Москву и, как обычно, с утра еду в аэропорт Федора встречать. Я встречала его из всех поездок, где бы он ни был. И в тот раз все как-то странненько посматривали на меня.
Может, и не сам Бесков засек, но кто-то – да. Обычно-то Федор в номере во время сборов лежит, читает, а тут каждый день – гулять. Сначала, я так поняла, они подумали, что дело не во мне, а в ком-то на стороне. А потом кто-то проследил и все выяснил. Но наказывать его никто не стал.
Виталий: – Помню, у тебя в коридоре висел календарь, на котором ты отмечала дни, когда Федор был дома…
Ольга: – Да, маленькие такие календарики. Они у меня до сих пор хранятся. А еще у меня была карта мира, куда я флажки клеила. Раньше же их не продавали, так я сама делала эти флажки и втыкала в те места, где он был. Насчет календариков – помню, в каком-то году он был дома всего шестьдесят дней. Или даже меньше.
Виталий: – От мамы, работавшей на кожевенном заводе, шла просто безграничная любовь. Отец, фрезеровщик на заводе ВИЛС, вообще был мужчиной суровым и немногословным, но с его стороны была постоянная поддержка. Жили мы, сейчас смешно вспомнить, в двухкомнатной коммунальной квартире с подселением. В хрущевке, пятиэтажке. И нас было в одной комнате пять человек – мама с папой, мы с братом и бабушка. На кухне у нас был свой стол, у соседки – свой. Прожил там Федор до свадьбы, после которой ему дали квартиру в соседнем доме.
Помню, у нас дверь в комнату еще не закрывалась никогда. Отец сделал щеколду, но и это почему-то не помогло. Комната была метров восемнадцать, кажется. Места было настолько мало, что, когда ложилась бабушка, все должны были спать. Потому что мимо ее раскладушки было просто не пройти. В середине комнаты стоял круглый стол, две кровати – и все.
Ольга: – Папу Федора я не знала, он умер рано, а мама была просто удивительным человеком. Настолько добрая! Эта его доброта – от нее. Она и с завода ушла, чтобы Федю с Виталиком растить. Потом работала в ЖЭКе, а когда Федор начал играть, он несколько раз просил ее: «Оставь работу!» В итоге она так и сделала, когда Настя родилась, чтобы помогать нам. Хотя нет, все равно еще подрабатывала! По утрам ходила убирать.
Виталий: – Мама работала на двух, а бывало, что и на трех работах.
Ольга: – И работа тяжелая была. Убирала подъезды, мусоропроводы…
Виталий: – Помню, мы с Федором ходили помогать. Чистили снег на какой-то автобазе.
Ольга: – А насчет ее доброты – когда мы уже учились в институте и начали встречаться, произошла интересная история. Вся моя семья с младшим братом уехала на дачу. И Федя сказал своей маме: «Я сегодня не приду ночевать, останусь у Оли». Это было первое такое заявление с его стороны. Часто родители на такие вещи реагируют нервно, подозрительно. Тем более в те времена, гораздо более строгие, чем сейчас. Женаты-то мы еще не были.
А Александра Максимовна сразу начала хлопотать, собирать нам что-то на завтрак! Сырки плавленые, яйца… «Это вам покушать с утра!» Всю жизнь ее вспоминаю. Она мне так много помогала, когда родилась Настя! Мы же напротив жили. Она с утра приходила: «Ты поспи, а я пойду с ней погуляю». Она гуляет, я дремлю, потом возвращается: «Теперь иди погуляй, а я все постираю». Тогда ведь не было никаких памперсов, все вручную.
Еще она – Настя не даст соврать – картошку как-то удивительно готовила. Хоть ты тресни, не знаю, как так сделать! Резала в алюминиевую миску отварную картошку, заливала ее, кажется, молоком и как-то это прожаривала. Вкуснятина получалась невообразимая. А как она капусту квасила! Когда мы переехали в трехкомнатную квартиру, она была на первом этаже, и под балконом был вырыт погреб. И там в бочке стояла капуста. Такой капусты я не ела никогда.
Анастасия: – Гречневый суп еще обалденный у бабушки был!
Виталий: – Мама всегда квасила капусту, отец помогал. Помню, у нее было два больших ножа, сделанных из рессоры. Злых, острых. Аж звенели! Приходишь из школы, заходишь в ванную, смотришь на все это и думаешь – ну все, теперь не помоешься пару дней. Все завалено капустой. Запахи эти никогда не забудешь.
Мама прожила почти восемьдесят лет. Детство у нее было тяжелое. Она же в оккупации была. И голод пережила. Лебеду, говорила, ели. Ее брат Коля вспоминал, как было страшно. Мы, рассказывал, ползли по полю, где только что были сражения. Ползли между погибшими солдатами, потому что на поле оставалась замерзшая картошка. Говорили друг другу: «Шевелится!» – «Нет, не шевелится». И все равно ползли. Потому что есть хотелось…
Еще мама рассказывала, что они боялись подходить к стогам сена, потому что иногда немцы выставляли патрули – и те, чтобы согреться, залезали в эти стога. Потом, когда наши войска уже начали гнать фашистов, тоже был страшный эпизод. Мама была второй по старшинству, и им пришлось спасаться, потому что немцы, уходя, расстреливали всех. Они забились под берег реки, и угол был такой, что фашисты не могли попасть. Хотя пытались – притом что там были одни дети… Вот такое у нее было детство. Но она стала добрейшим человеком.
Это было под Ефремовом Тамбовской области, наверное. Там и потом одна из маминых сестер, тетя Оля, жила, и Федор туда летом ездил. Позже в Ефремове стали проводить турнир Черенкова, и он на него с удовольствием приезжал. И друзья у него там были, играл с ними в футбол, хоккей, настольный и большой теннис, на бильярде… Да вообще во все!
Не помню, чтобы мама ездила на матчи. Но, конечно, по телевизору смотрела. Как мать. Для нее это был стресс. Чем чаще он брал мяч, тем хуже для нее было. Потому что кто-то ударит его по ноге, и она вскрикивает: «Ой, мазь надо!» Она специальную мазь умела делать. И при каких-то травмах, часто бывало, только она и помогала. Быстро выводила все ушибы.
Ольга: – Вот моя мама очень за футбол болела. У нас была маленькая собачка, болонка. Если смотрела дома – мама хватала его и начинала уши крутить, хвост… А если на стадионе, то мужики на нее оборачивались. Как сейчас помню – перед нами сидели грузины, видимо, мы с тбилисским «Динамо» играли. И их впечатлило то, как она кричала. И мои родители, и Александра Максимовна в конце года всегда ходили на чествования «Спартака». В каком-нибудь концертном зале собирали всех.
Виталий: – Помню фразу мамы: «Федя, зачем же ты головой по мячу бьешь?!»
Анастасия