– Помню. Как и то, что, как дура, набрала с собой какой-то крупы. Для меня отъезд вообще был трагедией. Я человек очень постоянный, для меня менять что-то в жизни очень сложно. Провожать меня приехала подружка из другого города. После прилета нас тоже поселили в гостинице.
Анастасия: – Нас с Сережкой Родионовым-младшим обожали повара в этом отеле. Мы там были королями. Чего нам только не давали! Нас учили есть спагетти с ложкой. А мы дети, нам скучно. Так нам давали стреляющие присоски и отправляли на гостиничный двор состязаться, у кого выше эта присоска прыгнет.
Ольга: – Одна из сложностей заключалась в том, что нас с Родионовыми поселили очень далеко друг от друга. И в то же время напротив Бубнова – не совсем приятного человека. Я так поняла, что Федор к нему относился не очень.
Виталий: – Хотя ничего плохого, как и обо всех остальных, Федор о нем не говорил. Единственное, что помню про Бубнова, – это наш диалог с братом. «К нам пришел новый защитник». – «Ну что, хороший?» Задумался: «Нападающий его не пройдет. Он его срубит». Как это расценить – не знаю.
Ольга: – Так вот, про «Ред Стар». Мне кажется, сразу по приезду во Францию стало понятно, что все не так.
Анастасия: – Может, в тот период, когда мы все вместе жили в гостинице, было нормально. Папа общался с Сергеем, мама – с тетей Олей, мы – с Сережкой… Огромное впечатление на нас производили магазины – у нас же еще не было «Ашанов», а там был, например, Carrefour. Продукты в тачку, Барби какую-нибудь зацепишь – и вперед! И папе, мне кажется, в магазинах нравилось.
Точно помню, что дядя Сережа получил травму, надолго выбыл, и они перестали часто видеться. Повлияло ли это на папу? Это только мама может оценить.
Ольга: – Не помню. Единственное, что врезалось в память, – ехали от нас, Федор за рулем, и попали в аварию на кругу. Мне тот период тяжело дался, и, может, поэтому память почти все подробности вычеркнула…
Зимой, спустя полгода после отъезда, Федор вернулся в Москву и больше во Францию уже не поехал. Но тогда он этого, мне кажется, еще не понимал. Ему все было преподнесено так, что надо съездить в Москву на какой-то период. Я-то знала, что мы в Париж уже не вернемся. Мы же общались с тамошними врачами. И не услышали от них ничего ни нового, ни хорошего. Даже вещи не успели собрать – нам потом их коробками пересылали. Мы возвращались вместе.
Виталий: – В апреле следующего, 1991 года «Спартак» играл полуфинал Кубка чемпионов в Марселе. Это был первый раз, когда я попал за границу. Федор сказал: «У нас, оказывается, есть клуб болельщиков, который организует поездки с командой. Не хочешь с нами съездить?» Конечно, я хотел, и мы поехали – с женами, родственниками игроков.
Нас подвезли почти на сам матч. Он был в семь, а в два местные болельщики уже отрабатывали речовки с барабанами. Мы с Федором зашли в магазин, он выбирал какой-то подарок. И тут его узнал продавец. «О, Федор Черенков, “Ред Стар“!» И брат там что-то понимал и даже отвечал по-французски.
Ольга: – Федор переживал, что его так ни разу и не взяли на чемпионаты мира и Европы. Внешне особо не показывал, но переживал. Он всегда ждал, что в этот-то раз – должны.
Виталий: – Вспоминаю его настроение. Вот как будто сейчас откроются ворота, и он вырвется. Он прямо метался. Очень-очень хотел. И должен был оказаться там хоть раз. По всему – игре, настрою. Думаю, если бы он почувствовал, что будет мешать команде, то в силу своего характера никогда бы не рвался. Но такого чувства у него не было.
Ольга: – Мне кажется, больше всего он переживал в девяностом. Потому что до этого по возрасту еще оставались возможности сыграть. Думал, что главное – впереди. Про Лобановского и его решения он никогда дома не высказывался. Мы вообще мало говорили о футболе. Он настолько редко был дома, что, когда это случалось, разговор был только друг о друге и о семье.
В 1992 году он не играл, целиком тот сезон пропустил. Это как раз тот год, когда мы расстались. Они с Валерием Гладилиным бизнесом занимались. Федор вложил туда все, что было. И в футбол он год спустя вернулся потому, что в этом бизнесе все рухнуло и никаких денег не осталось. В том числе и тех, которые он заработал во Франции.
Анастасия: – По-русски говоря, его развели.
Ольга: – И как раз там они познакомились с этой Ирой, которая должна была у них быть бухгалтером. И Федор стал пропадать…
Анастасия: – Я жутко переживала, мне было двенадцать лет. Уходила из дома. Маме так нервы натрепала, что до сих пор прошу у нее прощения. Видимо, не могла смириться с этим и хотела как-то сказать о своей боли, что папы в семье вообще не стало. Его и так было мало – а тут вообще нет. Из дома к подружкам убегала жить… Выражала свой протест по-детски, такими вот глупостями. Кричала: «Я уйду к папе!» У нас была настоящая семья, и, конечно, мне потом ее очень не хватало.
А с папой мы виделись очень редко. Ему не разрешали со мной общаться. Он обожал «Макдоналдс» и бигмаки. Иногда он говорил Ирине, что он на тренировках, а на самом деле мы встречались в нашем «Макдоналдсе» в Сокольниках, ели бигмаки и разговаривали. А до того, как его построили, просто гуляли в парке.
Никаких дружеских отношений с его второй семьей не случилось. К сожалению. Папа от этого очень страдал. Причем я старалась. У меня даже сейчас есть доказательства, что старалась, как могла. Папа передал мне свой чемоданчик, и там лежат открытки, в которых я пыталась называть ее мамой, чтобы она полюбила меня. Рисовала ей, что я же не плохая, полюби меня! Не знаю даже, как моя родная мама это пережила.
Виталий: – Долгое время религия в поле зрения брата не попадала. Единственное – мама из своей юности принесла уважение к ней. Где-то у меня даже сохранилась тетрадка, в которой есть что-то из Евангелия, переписанное ей от руки. И еще знаю точно, что мама, нам с Федором не говоря, подшивала нам в одежду молитвы для помощи Всевышнего. Мы иногда только нащупывали.
Ольга: – А потом Федор сам их возил, не противился. И, более того, сам писал молитвы от руки.
Виталий: – Монастырь, в который ездил Федор… Впрочем, придется тогда говорить и о лечении – о той жизни, о которой тяжело говорить. Молодые годы – это был постоянный свет, радость. Если только ты находишься в его орбите, это означает что-то увлекательное, интересных друзей и темы. Спать некогда было!
А после заболевания начались разные больницы. И люди. Кто-то ближе к Федору, кто-то дальше. Его пытались к себе заманить какие-то коммерческие клиники. Но я сразу видел, когда в дело вступают шарлатаны. Они прямо при мне, на глазах, подделывали МРТ. Была и областная больница, из которой брат попросил меня побыстрее его забрать. Потому что там лежали люди, которые «косили» – кто от армии, кто от тюрьмы…
Настя как-то сказала: «Удивительно – в каком бы состоянии папа ни был, где бы ни находился, он всегда красивый». Так он к миру относился. Мы не раз приезжали на Каширку, где он постоянно лежал. И видели, как к нему выходят постоянные пациенты: «Федя, привет!» И начинали говорить о своих заболеваниях. Они делились с ним своими бедами и переживаниями. И он для каждого находил слова, чтобы их успокоить. Хотя ему самому было очень тяжело.
Это же, в общем, необъяснимое заболевание. Как оно приходит, почему у некоторых уходит… Они общаются, и ты, слушая, понимаешь, что у них свой мир. Они понимают друг друга.
И получилось так, что я видел: Федора недолечивают. Тем более что он сам всегда очень не хотел лечиться. Потому что пока он нужен – он должен что-то делать. То есть играть в футбол. Иногда это вызывало какое-то раздражение ко мне. Я говорил: «Футбол футболом, но ты выздоровей». Он знал, что первым пунктом мы поговорим о семье, о детях, а вторым я спрошу: «Когда лечиться будешь?» Это ему не нравилось. Я же младший брат.
Здесь, на Каширке, его доставали сразу же. Приезжали, договаривались, спрашивали: «Федя, как ты?» – «Да-да, я поеду». Я только разводил руками и ничего не мог сделать.
Один раз мы были в монастыре под Иваново. Федя тоже захотел поехать, познакомиться с настоятелем. И я говорю: «Раз, на мой взгляд, в Москве не удается вылечиться, не хочешь там побыть?» Кстати, его там очень хорошо принимали.
Были монахи – Питирим, Феофан. Удивительно, но они настолько хорошо разбираются в футболе! Как-то раз звоню ему: «Питирим, слушай, Федор хочет к вам, сейчас могу заехать». – «А ты что, в Москве?» – «Нет, в 300 километрах. Но я заеду». – «Когда тебя ждать?» – «С Божьей помощью – скоро». И он действительно долетел. «Как ты это сделал?» – «Да вот сколько “Жигули” выдавливали, столько и шел». – «Как же так?» – «Помолясь…»
Вот к ним Федор и уезжал. И был там трудником. Там никто ничего не спрашивает. Я еще очень волновался, начал говорить о лекарствах – думал, в монастыре он их будет строго принимать, не отвлекаясь. А братья говорят: «Знаешь, на это надо у батюшки благословение взять». И потом: «Батюшка не благословляет. Здесь так не принято».
Я сказал: «Это не тот случай. Наверное, у нас здесь не выйдет». Но оказался неправ. Приезжал туда каждое воскресенье. И, на мое удивление, он был в очень стабильном и хорошем состоянии. Ничего не принимая! Может, там такая атмосфера. Помимо того, что его любили, отношения были такие – братья и сестры. Живут в отрыве от всего. Нужны только твои руки и твоя помощь. Хочешь поговорить – с тобой поговорят, не хочешь – не будут в душу лезть.
Трудники – они разными делами занимаются. В том монастыре строили храм. Приезжали мы туда несколько раз, а остался он однажды. Не думал, что Федора достанут и там. Видел его в стабильно хорошем настроении, у него сложились очень хорошие отношения с братьями. Мне казалось, там он потихоньку выйдет из болезни, – что в принципе и происходило.
Но его и там все равно разыскали. Месяца даже не пробыл. Обычно этим занимался Вячеслав Егорович. И когда доходило до всех этих ветеранских дел, никакого разговора у меня не получалось. Они говорили: «Ты выдумываешь». – «Как выдумываю, если он сидит на кровати и не понимает, где находится?» Обычно заканчивалось фразой: «Не волнуйся, ему нужно только поприсутствовать, его уже заявили».