Мне говорили: «Ходят на Федю». Я приезжал. Думал – ну, съездил, сейчас успокоится. А у него такого нет. Если ему сказали, что нужен, – он уже заводился. Брат всегда думал только о том, где еще может быть полезен в футболе. Нигде больше он себя представить не мог. Поэтому, как только узнавал об интересе ветеранов, никогда не отказывал. В ущерб здоровью. Какие-то матчи под предвыборные кампании организовывали – всегда с удовольствием ездил.
Потом возвращался домой и говорил: «Пах себе опять растянул». Я ему: «Ну чего ты бегаешь? Посмотри на товарищей. Приехали, походили по полю». – «Как же, я должен был там открыться!» – «Что ты опять заводишься-то? Ты вес набрал, тренировок нет. А тебе все рывок сделать, открыться…»
Говорил ему: «Другие-то справляются со своими эмоциями, так не рвутся». А он все равно не мог. «Ты ездишь, – говорю, – куда-нибудь, травм наполучаешь, потом лежишь, зализываешь раны, затем опять едешь. И так по кругу».
А в монастыре последняя надежда заключалась в том, что настоятель там прозорливый, авторитетный. «Давай, – говорю, – пойдем к батюшке. Если благословит тебя на отъезд – поедем». Когда он говорит – понимают все. Даже если это не совсем приятные тебе вещи. Подходим к нему. Он внимательно на Федора посмотрел. «Ну что, надо тебе ехать?» – «Надо». – «Да, они в покое тебя не оставят», – сказал настоятель. После чего я вздохнул: «Значит, поедем».
Такое чувство, что он все равно пытался найти себя в футболе. В том числе и тренировать – работал ведь и в школе «Спартака», и помогал Сергею Родионову в дубле. Но потом сказал: «Не мое».
Анастасия: – Папа не умел ругаться. Совсем. А в этой профессии без такого не обойтись.
Анастасия: – Все говорят о последних годах жизни папы, что с ним было сложно. А у меня все было по-другому. Для меня последний год папы – мама не даст соврать – это было что-то невероятное. Мы с ним стали друзьями! Он мог мне позвонить, приехать. Мы могли с ним делиться абсолютно всем.
Виталий: – Он в это время жил один.
Анастасия: – Я к этому и веду. Живя один, он тянулся ко мне! Последние месяцы мы очень часто ездили с моими детьми к папе гулять. Он припас самокат для Сашки, младшей внучки, который я просила не трогать, а его выкинули еще до сорока дней. Рисунки Сашкины у него стояли. Мы дурачились, много разговаривали…
Раньше, когда я ему говорила: «Папа, ты должен лечь в больницу», он был со мной строг, отвечал: «Яйцо курицу не учит» и «Ты вообще куда лезешь?» – А здесь я с ним не поднимала так строго разговор о лечении. Понимала, что реакция будет плохая. Довольствовалась тем, что мы сейчас дружим. Он мог рассказать мне свои тайны. За последний год я очень многое узнала. И тоже могла ему кое-что рассказать…
Папа обожал внучек. Очень радовался, когда мы к нему приезжали. Помню, когда я была беременной Алькой, он сказал: «Все, отращиваю бороду. Ведь скоро я стану дедом». И правда, приехал в 2000 году в роддом с этой бородой. И долго ее не сбривал. Говорила ему: «Папа, ты же у меня еще молодой. Сбрей ее!» А потом то сбривал, то опять отращивал.
Алька до сих пор помнит, как он с ней играл. Как-то ездили на матчи, я ее пыталась вытащить, потому что там точно была возможность увидеться. Иногда он ее брал на поле в мячик поиграть. И она дедушку очень хорошо помнит. Младшая дочь, Санечка, уже, конечно, поменьше.
Единственное, за что корю себя по сей день, – не поехала на его 55-летие. Раньше вообще категорически никуда не могла прийти, потому что он говорил: «Ты – моя дочь, а это все взрослые, это не для тебя». Только один раз ходила в гостиницу «Пекин», где папе вручали фрак «Джентльмена года». Тогда он меня позвал. И он тогда тоже был один… На прощальном матче в 1994-м против «Пармы» я была, а мама с Виталиком нет. Рыдала.
Ольга: – С тех времен, как мы расстались, я не лезла вообще никуда. Знала, что это может навредить.
Анастасия: – Папа приезжал домой через какое-то время после развода. И хотел вернуться. Но это уже, конечно, было невозможно. И он очень хотел, чтобы я пришла к нему на 55-летие. Но я без большого доверия относилась ко многим из тех людей, которые его окружали в последние годы жизни. И подумала о том, что мне там делать нечего. Так ему и объяснила: «Папуля, не хочу быть причиной каких-то очередных пересудов. Отдельно тебя приеду поздравлю».
А он прямо очень хотел! Даже в тот день звонил: «Доченька, ну приезжай. Никто тебя не обидит, я же с тобой!» И очень расстроился, что я не приехала. Вот за то, что тогда его обидела, себя очень корю. Потому что этот юбилей и вообще день рождения для него оказался последним.
Он позвонил мне за несколько дней до беды. Был в не очень хорошем состоянии. Вдруг сказал: «Отдай мне Сашку!» – «Пап, ты о чем? Хочешь, мы с Сашкой прямо сейчас к тебе приедем?» – «Нет, отдай мне Сашку». Потом положил трубку, разозлился на меня.
Через день-два созвонились: «Папуль, ты чего?» Вот тут нормально пообщались. Никаких предчувствий не было. Потом я искала его. Чтобы папа не позвонил на день рождения – такое вообще невозможно.
Не могла до него дозвониться, взбаламутила себя. Потом кто-то из больницы, куда привезли папу, связался с Денисом, приемным сыном Федора от второго брака, а он уже сказал нам. Первопричиной стала поджелудочная железа. Сначала отказала она, а потом и все остальное. Не припоминаю, чтобы врачи озвучили нам точную причину смерти. Помню только вот этот факт про поджелудочную, услышанный от доктора, – это слабое место у всех Черенковых в роду…
Когда мы получили информацию, куда Федора увезли на «Скорой» – рванули туда. Я была там ежедневно, очень просила пустить к нему. Почему-то очень верила, что, если меня пустят, все будет хорошо – тем более что мы последнее время были безумно близки. Была уверена: подойду, попрошу его – и он сделает. И благодаря Сергею Родионову мне разрешили зайти…
Сначала в палату никого не пускали. Мы все дни сидели в «предбаннике» в ожидании новостей. И вот мне позвонил дядя Сережа, Сергей Юрьевич, и сказал, чтобы я шла к папе. Что разрешили зайти мне одной.
Тут мне стало безумно страшно. Первая мысль – ужасная: «В последний раз». Вторая – наоборот: «Наверное, стало лучше, и я смогу попросить его бороться, ведь и мы, и еще много-много людей его так любят».
А потом я туда зашла. Никогда не видела реанимации и была в шоке. Папа лежал весь в приборах. Медсестра говорит: «Дочка, да ты не бойся. Ты можешь его руку в свою взять, погладить». – А я боялась, что возьму и наврежу. – «Правда можно?» – «Да».
Рука еще такая… вся в крови. Сказала ему: «Я тебя умоляю, я тебя умоляю. Ты же все можешь. Пожалуйста, выберись». И мне даже показалось, что что-то должно произойти. Я в это свято верила. Что он услышит меня. И выберется. Но…
На следующее утро, 4 октября, я встала, а у старшей дочки пятого – день рождения. Собираюсь к папе ехать. И тут звонит Виталик: «Папы больше нет». Ну и все. После этого я не помню ничего. Только то, что это передали по телевизору, и мне начали звонить. Не знаю, как я телефон не разбила. Думала – как же не понятно, что не надо меня сейчас трогать! Вообще не надо!..
Виталий: – Нам очень понравилось в музее «Спартака».
Анастасия: – Да, его директор, Алексей Матвеев, проводил для нас экскурсию. К папиной годовщине музей делал ролик, и мы с Виталием приезжали.
Виталий: – Замечательное сочетание истории и современных технологий. Очень интересно!
Анастасия: – Туда приезжать надо даже не на день.
Виталий: – «Спартак» для нас – команда времен Бескова и Старостина, которая была настоящей семьей. Потом, после болезни брата, настали другие времена, и мы встречали в клубе, скажем так, разных людей. Поэтому музей и общение в нем стали для нас приятным сюрпризом.
Анастасия: – А вот памятник папе у «Открытие Арены» работы Филиппа Рукавишникова нам абсолютно не понравился. Ну это не он! Просто – не он!
Виталий: – Мы пытались что-то сделать. Настя, как увидела, сразу позвонила: «Это что-то ужасное. Помогай, я не знаю, как ему объяснить». Очень много чего не понравилось. То, например, что он сделал героя-рыцаря. У Федора и фигура была другая, и содержание. Настолько горделивой осанки у него никогда не было. Рукавишников признался потом, что просто делал образ.
Анастасия: – Он о папе ничего не знал. И даже нам не постеснялся об этом сказать!
Виталий: – «Как он играл, я не знаю». А все из-за того, что сроки, сроки, сроки… Я говорил ему, что это никуда не годится. Рукавишников сделал Федору такие пальцы, как у музыканта. Загнутые вверх. Говорю: «Не было таких пальцев!» Правый глаз и сейчас не совсем ровно стоит, а вначале был еще более косой.
Сначала, когда я указывал на недостатки, он отрицал: того не вижу, этого не вижу. Я полез на леса, начал показывать по деталям. Нос тоже. У Федора же горбинка четкая была, а тут и намека на нее не было. Рукавишников послушал и вдруг говорит: «Все, мне уже нужно паковать». Договорились, что я приеду в мастерскую: «Там поправим». Приезжаю – а там уже все запаковано для отливки. Одна голова осталась. Но даже и по ней ничего не было поправлено. Очень жалко. Да, мы участвовали в процессе, делали все, что от нас зависело. Нам только обещали – это сделаем, то. Но так ничего и не сделали.
Анастасия: – Я еще очень удивилась, сколько болельщиков после презентации памятника написали, что он похож. Наверное, это молодежь, которая не видела его вживую. Мне кажется, наше поколение думает совсем иначе.
Виталий: – Если сказать, что это Федор Черенков, можно постепенно начать находить сходства. Не говорю, что это произведение искусства. Но не сказал бы даже, что это просто добротная работа. По деталям ее абсолютно точно можно было бы улучшить.
Анастасия: – Узнать можно только по завивке. И по табличке, что это папа.