А тут – фактура, и еще какая! И колорита тут же добавляет:
«Помню, как он подрался с Сашкой Прохоровым. Слово за слово – и поехали. Более того, на следующий день Мишка приехал в Тарасовку с отцом. Бить Прохорова… Да, он был неуправляемый. Но «Спартак» – он весь такой! На базе в старые времена был памятник Ленину, вот там встреча и произошла. Но их уже ждали и не дали разгореться страстям. И я с Мишей дрался! При Гуляеве это было, на сборах в Сочи. Причину не помню, но тренер нас обоих выгнал с тренировки: «Бегайте по кругу». И мы бежим – на разных сторонах поля, в двухстах метрах друг от друга, чтобы не пересечься. Но помирились моментально. Просто футбол, тренировки, стыки – это нервное дело. Как завелись, так и остыли».
И честно говорит о конце карьеры и последующей трагедии партнера:
«Бесков таких вот необузданных, как Миша, не ценил. Может быть, Николай Петрович каким-то боком сдерживал это расхождение между «Спартаком» и Булгаковым, но долго так продолжаться не могло. Говорят, что те же киевляне – это была физическая готовность плюс тактическая выучка. Но и для Бескова тактическая выучка тоже была важна. На макетах, на видеозаписях показывал, как, например, надо из обороны выходить. А Миша в такой футбол почти не играл.
Булгаков закончил с футболом в тридцать один год. Разошелся с женой, у них была дочка. Она работала в гостинице «Интурист», Мишка играл и тренировал команду мясокомбината на Таганке. Ребенка они водили в детский сад в Сокольниках, и он иногда приходил, отводил ее туда. Как-то машину купил, и мы смеялись: «Миш, когда ты будешь выезжать – звони, чтобы мы по подземным переходам ходили…»
Витало в воздухе, что Миша стал какой-то чудной. Еще у него был разговор с женой, он вроде бы хотел вернуться. Но она сказала «нет», потому что понимала какие-то вещи…
В тот день то ли он сам попросил ребенка отвести, то ли жена ему дочку отдала. А дальше у него началось что-то в голове. Он не повел дочку в сад, а стал звонить маме, кричать: «Мама, прости меня за все».
Панихида прошла около дома. Приехали Николай и Андрей Старостины, Гаврилов с Гладилиным, я. После похорон на Митинском кладбище отправились на поминки в Тарасовку, где я не был шесть лет с тех пор, как ушел от Бескова, – и совсем не таким представлял себе возвращение на базу, с которой столько связано. Потом мы еще с Олегом Романцевым собрались дома у Жоры Ярцева, поминали Мишку…»
Бесценные рассказы, воспоминания. История клуба и его людей, как она есть. Иногда – очень горькая.
Серафимыч так и не признал Леонида Федуна. И ни два десятка лет стабильного финансирования красно-белых, ни чемпионство, Кубок и Суперкубок России, выигранных при нем, ни постройка стадиона и открытие музея Ловчева не переубедили. Потому что он так чувствует.
В 2021-м Серафимыч даже инициировал гневное письмо, посвященное деятельности Федуна, от группы спартаковских ветеранов на имя Вагита Алекперова, тогдашнего главы компании «ЛУКОЙЛ», титульного спонсора «Спартака». Ясно, что оно ни к чему не привело и не могло привести, но лишний раз доказало: если Ловчев в чем-то твердо убежден, то никогда не будет молчать.
Готовя материал о Булгакове, я нашел четверостишие Валентина Покровского, селекционера «Спартака» в восьмидесятых годах, а в семидесятых – его болельщика. Он сочинял об игроках стихи. О Булгакове писал с хромающей рифмой, зато с душой:
В эпоху нашу бурную знать невозможно всякого,
И даже космонавтов мы не можем всех назвать.
Но каждый знает Ловчева, Павленко и Булгакова,
Как знали Симоняна мы пятнадцать лет назад.
С той поры, как Покровский сочинил эти строки, прошло почти полвека, а Ловчева по-прежнему знает каждый. По крайней мере, каждый, кто небезразличен к нашему футболу.
Потому что Серафимыча нельзя спутать ни с кем. И он, если с чем-то не согласен, никогда не зароет голову в песок. И не испугается. И не постесняется.
Ловчев и страх, Ловчев и робость, Ловчев и лицемерие – антонимы.
Зато Ловчев и страсть, Ловчев и зычность, Ловчев и искренность – синонимы.
Есть мрачные, унылые люди, которые всегда и ко всему настроены негативно. Которые только ворчат и ругают.
Есть такие, как в песне Андрея Макаревича: «Другой держался русла и теченье ловил подальше от крутых берегов. Он был как все и плыл как все, и вот он приплыл – ни дома, ни друзей, ни врагов». Которые только хвалят и стараются быть удобными.
У Ловчева в его семьдесят три полно и друзей, и врагов. Он и хвалит, и ругает наотмашь. Причем зачастую одних и тех же людей. Например, меня…
И я его за это обожаю. Таких больше не найдешь.
Спартаковский колорит, спартаковское бунтарство – это Ловчев и есть.
Игорь Нетто«В МГБ отлично знали, что брат Нетто – политзаключенный. Но ломать ему карьеру не стали»
За пять вечерних часов этого разговора в 2013 году в квартире на Севастопольском проспекте передо мной пролетел весь XX век. Я словно оказался в машине времени, которая следовала по извилистому пути России со всеми остановками. Военные подвиги сменялись футбольными, а горести политзаключенного – трагедией великого игрока, который после финиша карьеры полтора месяца пролежал лицом к стене, не говоря ни слова, и так и не обрел себя в новой жизни.
В 1953-м умер Иосиф Сталин, а 23-летний Игорь Нетто со «Спартаком» одержал свою вторую кряду победу в чемпионатах СССР. В то же время 28-летний ветеран Великой Отечественной Лев Нетто участвовал в восстании политзаключенных норильского Горлага. И то, что арестантам позволили сорвать с одежды номера и они вновь превратились в людей с именами и фамилиями, стало, может быть, даже большей победой для Льва, чем для его младшего брата – золото первенства Союза.
В 1956-м Никита Хрущев на XX съезде КПСС зачитал сенсационный доклад о культе личности Сталина, Лев Нетто, проведя в заключении восемь из «прописанных» ему двадцати пяти лет, вернулся из-за Полярного круга в круг семьи и был полностью реабилитирован. А капитан сборной СССР Игорь Нетто привез из австралийского Мельбурна золото Олимпийских игр.
То ли когда сборная плыла на теплоходе «Грузия» из Австралии до Владивостока, то ли когда пересаживалась на поезд, прокативший героев футбола через всю страну, Игорь узнал, что в Москве умер его отец, Александр Андреевич. Не знал он другого – что накануне вечером в больницу приехал его брат Лев и успел рассказать папе о триумфе младшего сына. И отец слабо улыбнулся:
– Молодец Игорек…
О том, что брат их капитана был в заключении, футболистам «Спартака» тех лет стало известно только во второй половине девяностых – спустя сорок лет. И лишь из-за беды – болезни Альцгеймера, поразившей Нетто-младшего. Игоря выставила из дома бывшая жена, актриса Ольга Яковлева, не готовая круглосуточно заботиться о больном, и его тут же забрали к себе Лев и его жена Лариса Васильевна. Три последних года жизни великого футболиста они не отходили от него ни шаг. А Никита Симонян, Алексей Парамонов, Анатолий Исаев и даже ближайший друг Нетто Анатолий Ильин, навещавшие одноклубника, с изумлением узнали истинную историю их семьи.
Это словесное повествование Льва и Ларисы Нетто— словно кинопленка, кадры которой, снятые через «фильтр» семьи, запечатлели историю страны. Совсем разные сюжетные линии судеб двух братьев тесно переплетаются трижды – в детстве, после возвращения Льва из лагеря и в последние годы жизни Игоря. И отчего-то кажется мне, что в старости бывший «враг народа» чувствовал себя гораздо более счастливым, чем его брат, некогда кумир миллионов болельщиков…
– Игоря во всех мемуарах называют эстонцем, – начал рассказ Лев. – Это так, но есть нюанс. Помню, в тридцатых годах нас с ним часто спрашивали: «Вы не испанцы?» Тогда ведь как раз во время гражданской войны из Испании в СССР приехало много детей. Мы отвечали: «Нет-нет».
Родители, конечно, знали, а нам только предстояло узнать, что наша фамилия – итальянская. Это зафиксировано в архивных записях и где-то у меня сохранилось. В XVII–XVIII веках немецкий барон, которых тогда много было в Прибалтике (они там любили приобретать имения, усадьбы, хоть это и была территория Российской империи), выписал себе из Италии садовника. Тот приехал в Эстонию, через какое-то время его соблазнила северная блондинка, и он навсегда остался там. Так в Эстонии и появилась итальянская фамилия Нетто.
Папа, Александр Анатольевич, родился в 1885 году. Когда ему исполнилось двадцать, шел 1905 год, и его призвали в армию служить царю-батюшке. И в Эстонию он потом не вернулся. Поселился под Москвой, в Подольске. Еще до армии, дома, работал на мебельном заводе на границе с Латвией. Так что хорошо знал не только русский и эстонский, но и латышский язык. Получил специальность краснодеревщика и после демобилизации устроился на мебельную фабрику при всемирно известной фирме «Зингер». Даже мы еще помним ту мебель, которую он там делал.
Время было бурное. 1914-й, 1915-й, началась уже Первая мировая. И чтобы противостоять немецкому вторжению в Россию, прибалтийцы отправили запрос в Петербург с предложением создать свою национальную армию. Фактически чтобы защищать российский престол. Получили разрешение брата царя Николая II, великого князя Михаила Романова, и такая армия в 1915 году была создана – латышские стрелки. Без поддержки которых, как признавал и Ленин, в годы революции все могло бы пойти по-другому.
Отец тоже там оказался. На мебельной фабрике он познакомился и подружился с ровесником-латышом, а когда они встретились в Москве, тот уже был завербован в латышские стрелки. К 1917 году отец вернулся в Подольск, и там, как пишут в воспоминаниях его друзья, он был в эпицентре забастовок и общественных движений. Революцию отец не просто поддержал, а считал себя ее участником.
Не отставала от него и мама, Юлия Васильевна. Эстонка, моложе отца на одиннадцать лет. На наши с Игорем характеры она оказала решающее влияние. Человеком была строгим – зато твердо вбила в нас понимание того, как нужно жить и вести себя, ценить и уважать людей. Прекрасно помню, как мама наставляла Игоря, когда он только начал заниматься спортом и выступал за Дом пионеров. Не назойливо, но очень вовремя ему говорила: