Читал Игорь много. Когда он уже получил квартиру, мама оформила для него подписку на полные собрания сочинения классиков – Чехова, Толстого, Гоголя. У него на набережной Шевченко колоссальная библиотека была, и не «для мебели». И, когда за три года до смерти мы забирали его от Ольги, книги она оставила себе. Как и хрустальные кубки, которые он завоевывал в бытность футболистом. Все остальные спортивные трофеи, правда, отдала.
Он ведь не только футболистом, но и хоккеистом мог стать. Играл даже два или три года за «Спартак» в шайбу, когда еще был совсем молодым. Чтобы зимой держать себя в тонусе. До тех пор, пока не получил неприятную травму колена. После этого сам решил, что все.
– Когда началась война, мы школьниками принимали активное участие в обороне Москвы – строили противотанковые рвы, ставили «ежи». А еще фашисты сбрасывали небольшие бомбочки-«зажигалки». В том числе и на наш дом – я-то в пионерском лагере за городом был, но ребята рассказывали. Папа тогда был председателем ЖЭКа и организатором оборонных мероприятий. А маленькие, и Игорь среди них, озорничали, на крышу лазили.
Отец рассказывал, что это было большой заботой для взрослых – ребята же лезли куда ни попадя! Старались друг перед другом. Игорю одиннадцать лет в 1941-м было. С этими «зажигалками» что важно? С крыши их сбросить, чтобы они не начали гореть и не подожгли дом. И у пацанов было между собой состязание: быстрее других «зажигалку» спихнуть. Они не следили за тем, что это шестиэтажный дом и можно запросто свалиться вниз.
В марте 1943-го я ушел на 1-й Белорусский фронт. Притом что восемнадцать мне исполнялось только в апреле. Мы с отцом пошли на призывной пункт. А с Игорем обнялись, расцеловались, и он побежал по своим футбольным делам. И все. Кто мог знать, что расстаемся на тринадцать лет?
Сначала был фронт, потом – глубокий тыл противника. Меня забросили туда диверсантом, хотя нас и называли партизанами. Какой из меня, москвича, в Эстонии партизан? Но я говорил по-эстонски как по-русски. Обеспечивал курьерскую связь между эстонским и союзным штабом партизанского движения, которым командовал маршал Ворошилов.
Уже когда освобождали Германию, попал в плен. Однажды был очень близок к расстрелу. Немцы нашу колонну военнопленных гнали на запад, а мы слышали залпы с востока и понимали: надо бежать туда. И втроем убежали. Это была весна 1945-го. Питались всем, что попадется, – морковкой, брюквой. Такая вкусная! Сейчас говорю: «брюква», а у самого слюнки текут.
Но жандармерия нас все-таки взяла. И чудо, что неподалеку была колонна пленных. Если бы она к тому времени ушла, нас бы просто расстреляли – и дело с концом. Но повезло.
Уже 15 марта нас американцы освободили. Они видели нас в форме военнопленных и буквально набрасывались с ликующим криком: «Russians! Russians!» Это была настоящая радость встречи союзников. Так врезалось в душу – вот где настоящий интернационализм. Американцев у нас в газетах рисовали с большими животами, сигарами, деньгами. Эксплуатируют, мол, трудового человека. Я таких не видел. А чтобы обычные американские люди были против русских – не могу в это поверить. Потому что собственными глазами видел противоположное.
Два месяца я у американцев провел – с 15 марта по 19 мая. Очень дружно жили. После войны мог уехать в любую страну мира, как миллионы людей и сделали, – в Австралию, Канаду, Южную Америку. Но сказал, что у меня дома отец, мать и брат. И могу, и хочу только вернуться на Родину, в Москву. Перешел из американской оккупационной зоны в советскую, еще три года служил в армии. И в 1948-м уже надо было возвращаться домой…
Служил в Западной Украине пулеметчиком. И однажды меня под благовидным предлогом отправили в местное здание НКВД, а там и взяли под белы рученьки.
– Рассказывай, когда американцы тебя завербовали, какое задание дали…
Начались шпионские страсти, три месяца я был под следствием. Мне тогда двадцать три года было, а за те месяцы стал почти таким же лысым, как сейчас. Рубцы остались по сей день.
Пытали, пальцы дверью зажимали. Когда вот один палец зажали, я увидел показавшуюся белую кость – и потерял сознание. Следователи говорили:
– Это хорошо, что тебе только палец сломали. А то ведь можешь стать инвалидом на всю жизнь.
Как большинство тех, кто туда попадал. Это ведь был подвал Смерша, что расшифровывалось как «Смерть шпионам».
На войне вообще не страшно. Там бояться не успеваешь. У меня были случаи, когда доли секунды оставались, и я должен был умереть. Когда мы обстреливали немецкие позиции из «максима» – а я был вторым номером на пулемете, – если замешкаешься – фашисты накроют минометным огнем. На моих глазах один такой расчет был разбит вдребезги. От людей ничего не осталось.
А вот в Смерше времени для страха было навалом. И однажды я заявил, что готов все подписать, – только пусть скажут, что именно. После этого недельку меня не трогали. Вызывают снова, теперь другой следователь: майора Федотова заменил капитан Дроздов. Смотрю – странный, ведет себя деликатно. Сели мы с ним за стол друг напротив друга.
– Вот, написали тебе признательные показания, – достает он бумаги.
– Отлично, – говорю, – готов подписать.
И тут он начинает мне зачитывать. И что бы вы думали? Никакого упоминания, что я был у американцев. А начинается с того, что, будучи в таком-то полку, я убил своего командира, перебежал к немцам. Говорю: нет, такое подписать не могу. То, что был американским шпионом, – могу. Но то, что командира убил и к немцам убежал, – извините.
А он сидит – хоть бы один нерв дрогнул.
– Ну, смотри, – говорит. – Сейчас я отправлю тебя обратно в подвал, ты там немножко подумай. Потому что, если не подпишешь, мы привезем сюда твоих отца и мать, и пускай твои старики полюбуются на своего изменника Родины.
Спустили в подвал. Там другие, более умные, прошедшие серьезный путь люди наставляли: «Что ты дурака валяешь? Подписывай все что угодно. Что тебе дает твое упрямство – моральную победу? Ты хочешь вообще уродом стать? Тебе это быстро обеспечат. Подписывай!» Дали мне совет: главное – побыстрее вырваться из этого ада в тюрьму, где нормальное питание. А оттуда – в лагерь, там вообще вся жизнь впереди. Вправили, в общем, мне мозги.
Следующий вызов к капитану Дроздову.
– Я готов подписать.
– О, это дело другое. Это мне понятно. Вот тебе, подписывай.
Подробности я и не читал. Что тут можно было сказать? Спасибо? Все исполнялось, как мне в подвале говорили. Суд назначили на завтра.
На суд привели в другой кабинет. Стол, за ним три офицера – «тройка». «Мой» капитан рядом сидит. Меня на стул перед ними посадили. И начинают зачитывать – то же, что он мне вчера зачитал. После каждого пункта спрашивают: «Согласны? Правильно?» Везде соглашаюсь и все подписываю. Объявляют приговор – двадцать пять лет. «Завтра поедешь в тюрьму, в город Ровно». Молчу, соглашаюсь. Когда зачитали, даже обрадовался. Наверное, просто был не в себе. Это трудно вообразить. Какой-то маскарад, театр. Знаю, что ничего не сделал, – и на четверть века за решетку…
Когда вернулся в свой подвал, сокамерники спрашивают:
– Чего ты такой радостный?
– Как чего? – отвечаю. – Мне еще двадцать пять лет гарантии жизни дали! Сказали только, что пошлют, куда Макар телят не гонял. Я и названия такого не слышал: вроде – Норильск…
– Ну, тогда все понятно, – говорят. – Норильск – это Заполярье. Сначала тебя повезут в Киев, затем в Москву, а далее – в Сибирь и по какой-то реке. Будешь в Киеве – наверняка там в тюрьме можно найти какую-то бумагу и карандаш. Попросишь – дадут, чтобы написать одно письмо.
Нас там трое красноармейцев было. Ребята мне говорили – пока придет ответ на кассационную жалобу, палец твой опухший заживет, и поедешь, набравшись сил, по России-матушке. Так и оказалось. Но самое главное, я почувствовал, что закон есть закон. Если сказали, что в течение двух месяцев должен прийти ответ из Москвы, значит, так и придет. День в день.
Повели зачитывать. С меня сняли все обвинения, начиная с того, что убил командира. Осталось только одно – что, будучи в лагере военнопленных, я выдавал своих солдат, которые готовились к побегу. Никто не спрашивал – согласен, не согласен… Это было уже окончательным приговором.
Почти все обвинения сняли, а срок остался тем же – двадцать пять лет. Как хочешь, так и понимай…
Когда были в Киеве, я, как и посоветовали, написал письмо домой. Сделал треугольничек, написал адрес – марки тогда не нужны были. Как отправил? Нас перевозили из тюрьмы, на дворе лето, у вагона стекла не было – только решетка. Мне сказали – выбросишь на платформу, там свои люди поднимут и бросят в почтовый ящик.
И действительно – только выбросил письмо из вагона, вроде бы случайно проходившая мимо женщина моментально подошла, подобрала и резко в сторону – чтобы охрана не заметила и не схватила. И почта сработала очень быстро, родители узнали, где я и что со мной. Затем я находился в лагере особого режима, откуда мы сами могли писать только два письма в год, а получать – сколько угодно.
Ни Игорь, ни отец никогда мне в Норильск не писали. Только мама. Например, сообщила, что брату за победу над сборной ФРГ выделили квартиру. А сам репортаж о том матче мы по радио слушали – оно в лагере было. Была и библиотека – с газетами, журналами. По-моему, фотографии брата в них видел.
Я все понимал. Отец работал, Игорь играл. Никаких обид. Время такое было. Еще когда меня взяли в плен, нам домой сообщили, что Лев Александрович Нетто пропал без вести. А спустя несколько лет, когда стало известно о моем аресте, но никто не знал, за что, Игорь говорил маме:
– Что Левушка наделал! Меня же теперь за границу с командой никогда не пустят.
А отцу в министерстве, где он работал, его друзья, умные люди, сказали:
– Александр, вы дурака не валяйте, нигде не пишите, что сын в лагере. У вас есть справка, какие приходили почти в каждый дом. Поэтому, когда Игорю надо ехать за границу, в документах пусть смело пишет: старший брат пропал без вести. Есть справка за таким-то номером.