Он это каждый раз делал, и претензий не предъявляли. А если бы начал мне письма писать – могли бы перехватить и использовать ему во вред.
Игоря ведь хотели однажды переманить армейцы, с помощью призыва. Это было еще до моего возвращения. Он рассказывал, что «Спартак» его прятал, отправлял даже в какой-то другой город. Но Николай Старостин, который к тому времени уже вернулся из лагерей, в итоге как-то это все решил. А когда Игорь стал капитаном сборной страны, его уже никто не трогал. Хотя органы, проверявшие его перед отъездами за границу, разумеется, знали, что его брат сидит, как иначе!
– Но просто, видимо, нашлись силы, которые желали Игорю добра и не хотели, чтобы ему были перекрыты все пути в сборную, – поясняет Лариса. – Он был слишком талантливым футболистом, и цена подобного решения могла оказаться слишком высокой. И все делали вид, что верят тому, что он пишет. А так-то МГБ, конечно, знало.
Ясно, что решение по этому поводу не могло быть чьим-то единоличным, оно было коллективным и на высоком уровне. Но раз еще в те годы, когда Лева сидел, Игорь при таких суперигроках, как Симонян и другие, которые были старше его, стал капитаном сборной – это о многом говорило. О том, например, что нашлись люди, которые за него вступились и палки в колеса вставлять не давали.
– Игорь даже после моей реабилитации никому из команды о моих злоключениях не рассказывал. Это сейчас мы с Симоняном и Парамоновым обо всем говорим, а тогда они вообще ничего не знали! Есть брат и есть, а что с ним раньше было – никто и не спрашивал. Говорил: «Приехал из Норильска», а подробностями, если ты сам не рассказывал, люди были приучены не интересоваться. Тогда лишних вопросов не задавали.
Я с Игорем потом не раз вместе на матчах был, с футболистами встречался – и спартаковскими, и динамовскими, и другими. В «Динамо» играл Эдуард Мудрик, мы с ним нередко виделись и чуть-чуть сблизились. И вот уже в девяностых годах пригласили на ОРТ в передачу «Как это было». Там всегда обсуждались прежде секретные истории из жизни страны. Тогда решили поговорить о Норильском восстании заключенных, в котором я участвовал.
Что-то рассказывал, а потом Мудрик подошел ко мне вплотную и тихонечко, почти шепотом говорит:
– Лев Александрович, а мой дядя тоже там был.
Смотрю на него и думаю – боже мой, как же надо было бояться, чтобы уже после развала СССР, разговаривая один на один, сказать мне такую фразу шепотом. Это ведь характеризует те времена. Скажу, мол, сейчас ему, а завтра он пойдет и доложит куда следует…
Однажды в Норильске мне с очень большими мерами предосторожности, перед тем долго испытывая и проверяя, предложили вступить в подпольную «Демократическую партию России». Ритуал принятия предусматривал клятву на крови. Я ее дал. В чем она заключалась? «Обязуюсь посвятить свою жизнь (не сделать что-то одно, а именно посвятить жизнь!) освобождению моего Отечества, России, от коммунистического нашествия». Для того времени это была клятва непомерной трудности!
А раз обещал – значит, верен этой клятве по сей день. В нашей программе, которую я переписывал от руки и распространял в лагере среди своих людей, значилось: когда мы выходим на свободу, то должны проникать во все органы партийной и государственной власти, включая и КПСС, и КГБ, чтобы разваливать их изнутри. Не буду делать себя героем – прямым бунтарем никогда не был. Но за двадцать лет работы в Министерстве судостроительной промышленности СССР, объездив всю страну, научился понимать людей – по взгляду, по случайной откровенности. И пришел к выводу, что «наших» – много.
В норильском лагере я познакомился и подружился с Андреем Петровичем Старостиным. Это фантастическая история, я был просто потрясен такой встречей.
В 1942 году арестовали всех четверых братьев. Каждый получил по десять лет. Причем всех раскидали по разным концам страны. Андрея направили в Норильск. Там была футбольная команда «Динамо». Естественно, ему предложили эту команду тренировать. Как не согласиться?
Андрею Петровичу была предоставлена возможность бесконвойного проезда по Красноярскому краю. Пять или шесть лет он их тренировал, а потом это прекратили. Говорят, когда норильское «Динамо» стало чемпионом края, недруги отправили в Москву сообщение, что эту команду незаконно тренирует враг народа, свободно ездит по всему краю.
В 1948 году организовали новый вид лагерей – особого режима. Я как враг народа попал как раз туда. Когда был на пересылке в Красноярске, все были вместе – и политические, и уголовные. В разных бараках, но в одной зоне. На почту забирать письма и посылки ходили под охраной надзирателей – чтобы не напали уголовные, не отобрали посылки. А в лагере в Норильске уже была только одна пятьдесят восьмая статья. Там такого разбоя не было.
Туда же – видимо, как особо опасного преступника – посадили и Андрея Старостина. Там не было уже никакого футбола – разве что мячиком позволяли пожонглировать. Я в Норильске оказался в 1949-м. До этого работал в шурфах, копал вечную мерзлоту. Никаких отбойных молотков не было – кирка, лом, лопата. И тем не менее все делали, невзирая ни на что. Но тут оказалось, что нужно было сделать подарок Сталину к семидесятилетию – пустить комбинат. И объявили ударную стройку – и начали нас разбрасывать по разным рабочим объектам. Когда пришел туда, спрашивают: «Какая специальность?» Отвечаю: «Токарь». И меня, слава богу, отправили в ЦРММ – центральную ремонтно-механическую мастерскую. А это значит – станок, в тепле. Пятидесятиградусный мороз – а при нем даже плевки в воздухе действительно замерзают, это правда – нипочем, черная пурга нипочем, вырабатывать непосильную норму не нужно, ее определяет станок… Совсем другая жизнь. Подарок судьбы.
Мороз – не самое страшное, грех жаловаться, одеты были в принципе тепло. Старые бушлаты, телогрейки, валенки подшитые-перешитые. Самым трудным было пережить черную пургу. Когда в такой мороз поднимается сильный ветер, он несет снег, а с ним – песок. И пурга эта такой силы, что если она идет тебе навстречу, ты можешь на нее лечь, и как будто летишь.
Обморожение в такую пургу получить – верное дело. У каждого была фанерная дощечка: если встречный ветер, загораживаешь лицо. Кто не закрывал, у тех на лицах сразу же белые пятна появлялись, а это – все. Друг за другом смотрели. Если кто-то у меня или я у кого-то увидел белое пятно, моментально нужно было снегом растирать.
Андрей Петрович вечную мерзлоту не долбил. Уже после того, как его лишили возможности ездить по краю и тренировать команду, он был «придурком». На лагерном жаргоне так называли тех, кто работал в бухгалтерии, канцелярии – словом, в конторах. Все там его, конечно, знали – начальство, охрана. И все перед ним преклонялись, почитали. Поговорить с ним, встретиться, получить даже какой-то один ответ на вопрос – это было уже достижение. Любой охранник гордился этим.
Андрей Петрович меня многому учил, наставления давал. Цитировал Льва Толстого: «Делай что должно – и будь что будет». От него я эти слова впервые и услышал. А когда Игорь умер, я просматривал его записные книжки – и нашел в них запись с этой же цитатой Толстого. Значит, и брата, вернувшись в Москву, Старостин точно так же воспитывал! Они с Игорем часто вместе на ипподром ходили – Андрей Петрович был большим любителем этого дела. У них сложились очень теплые отношения. Не знаю, потому ли, что мы с ним вместе в лагере были или еще почему…
А вот сам я остерегался на публике со Старостиным встречаться – в первую очередь, чтобы ему не навредить. И никогда и нигде не говорил, что вместе в Норильске сидели. Мы виделись – но не на публике. Он же вновь стал руководителем, а там смотрели, кто с кем общается. Никто ведь в соответствующих органах не забыл, что он сидел. И если стал бы крутиться в «сомнительных» компаниях типа моей – хорошо бы ему от этого точно не стало.
Андрей Петрович ведь тоже состоял в нашей подпольной партии. Он – один из главных моих учителей. Очень часто говорил: «Бедная Россия! Что с тобой сделал Ленин?!» Благодаря его подходу, системности, проникновению в реальность жизни я тоже стал так мыслить. Даже на круглом столе у Горбачева, посвященном десталинизации, я был категорически против того, чтобы разговор ограничивался Иосифом Виссарионовичем.
Подтверждение тому, что Старостин был серьезной фигурой в Демократической партии России, я получил в 1952 году. В ней применялись крайние меры предосторожности, никаких коллективных сборищ не устраивали, все делали по цепочке. Там было пять мужских зон, и людей все время перебрасывали из одного лагеря в другой. А меняешь зону – нарушается связь. И Коротовский, наш связной, как-то сказал мне:
– Лев, хочу, чтобы держателем нашей связи был ты.
Я спросил:
– Но как же я буду знать, с кем мне держать связь в лагере?
– А ты его знаешь.
Я понял, что это не кто-то из молодых.
– Андрей?!
Коротовский ничего не сказал, только кивнул.
Андрей Петрович говорил, с кем можно надежно держать связь. Вольнонаемные нам и продукты носили, а в день своей зарплаты – и бутылочку. Письма, которые мы передавали через них, не опускались в почтовый ящик – это в Норильске делать было опасно. Кто-то из вольных, улетавших в отпуск или командировку на материк – их-то не проверяли, – набирал пакет писем. А уже на материке почту в ящик можно было бросать спокойно.
Более сильная подпольная организация, чем у нас, была у украинцев и литовцев, которые тоже оказались в Норильске. Главная роль, которую сыграли эти структуры, заключается в том, что во время знаменитого Норильского бунта заключенных они не допустили, чтобы он превратился в вооруженное восстание. Потому что тогда расстреляли бы всех.
А люди были уже в таком состоянии… Обычные работяги, которые никакого отношения к нашей партии не имели. Но они были готовы прыгать на колючую проволоку, потому что царил полнейший произвол. С какого-то времени начался настоящий террор – заключенных убивали в любое время. Охрана за это получала отпуска и поощрения.