Поэтому в 1953 году мы объявили мирную забастовку – не выходили на работу семьдесят два дня. И приехал к нам из Москвы полковник Кузнецов:
– Меня послал лично Лаврентий Павлович Берия. Он страшно удивлен, почему вы, люди, которые выполняют ответственное задание Родины, обеспечивают страну металлом, теперь вдруг восстали и не работаете?
Около вахты накрыли стол со скатертью, и от нас там были свои представители, члены забастовочного комитета.
Мы заготовили требования – уже знали, что комиссия приедет, и все написали. Первое – чтобы с нас сняли номера. Ведь все годы, что мы были в Норильске, меня ни разу не окликали и не проверяли по имени и фамилии, а только по номеру – П867. То есть мы были не людьми, а номерами. И для нас это было невыносимо.
Далее, у нас бараки на ночь запирали на замки и решетки. Но мы ведь не в тюрьме, а в лагере! Вот и потребовали снять это все, потому что в нормальных лагерях бараки на ночь не запирают. Потом, чтобы хоть какие-то деньги за наш труд платили. Чтобы разрешали писем писать столько, сколько хотим, а не два в год. Чтобы позволили свидания с родственниками. Наконец, чтобы назначили пересмотр наших дел, поскольку мы не знаем, за что сидим, за что нам дали по двадцать пять лет.
– Номера можете снимать прямо сейчас, – отрубил Кузнецов. – Я разрешаю, такие полномочия мы имеем!
И буквально сразу, у него на глазах, десятки, сотни людей начали с ненавистью срывать эти номера. С шапок, с брюк, со спин телогреек…
Это было для нас огромной победой. Не меньшей, а то и большей, чем для Игоря – выиграть со «Спартаком» чемпионат СССР, что он в том самом 1953 году и сделал. Мы просто хотели, чтобы нас считали людьми. Как же эти номера всех оскорбляли и возмущали! Решетки и замки с бараков тоже сняли. Свидания и письма разрешили. Даже деньги какие-то стали платить. Единственное, на что у Кузнецова, как он сказал, не было полномочий, – это пересматривать дела.
Главное – мы почувствовали себя людьми, поняли, что способны сопротивляться произволу даже в таких условиях. А скоро Берию арестовали и расстреляли, и освобождения начались. Мне оставалось провести в лагере еще два с половиной года.
Потом оказалось, что отец подавал прошение в Верховный суд, чтобы меня освободили. В 1955 году он написал генеральному прокурору Руденко, «как коммунист коммунисту»: «Мой сын не может быть изменником Родины». Сам я не подавал никаких жалоб, мы с друзьями говорили, что просить милости не будем. А так как отец написал, от генпрокурора вниз пошло указание: «Рассмотреть». В итоге меня выпустили.
Обычно даже при освобождении в Норильске не давали разрешения вернуться в столицу. А мне его дали сразу. Люди спрашивали: как такое может быть? А я и сам не знал. О прошении отца узнал уже только после возвращения домой.
В феврале 1956-го я вернулся. И больше всего рад, что еще застал отца живым. Он был не очень стар – семьдесят один год, но чувствовал себя плохо. Когда я вошел домой, он лежал. Дома была и мама.
– А где Игорь?
– Он скоро должен прийти…
Минут через десять-пятнадцать – врывается. Быстро, энергично – как сейчас помню.
– О, Левушка приехал!
Обнялись, расцеловались. Вопросов он не задавал – просто внимательно посмотрел. И мама тоже ни о чем не спрашивала.
Опять мы были все вместе. Тринадцать лет назад отец пошел провожать меня на фронт, а Игорь убежал по своим футбольным делам. И вот мы встретились, как будто и не расставались. Только отец уже лежит, больной, и я уезжал мальчишкой, а вернулся стариком.
– Ну, прямо уж стариком! – смеется Лариса.
– Лысым, во всяком случае. Отец меня ни о чем не расспрашивал, но в тот год мы очень много гуляли по Москве. По тем бульварам, которые я по детству прекрасно знал, – Рождественскому, где катался с горки, Цветному, Чистопрудному…
Умер отец в конце декабря 1956-го, почти на моих глазах. В тот день я к нему в больницу приходил, у него было крупозное воспаление легких. Успел рассказать, что Игорь в Мельбурне стал олимпийским чемпионом. Сил у папы было совсем мало, но он улыбнулся:
– Молодец наш Игорек!..
А еще я сказал ему, что познакомился с девушкой и мы думаем создать семью. И получил его благословение. А поздним вечером того же дня из больницы позвонили, что Александр Андреевич скончался.
Получается, он меня ждал… А мама еще двадцать один год прожила, умерла в 1977-м, когда ей было восемьдесят три. Никогда не болела – только сломала шейку бедра в Даевом переулке, весной на льду поскользнулась. Отец тоже много лет был абсолютно здоров. Поэтому благодарю своих родителей еще и за то, что сам был нечастым гостем в больницах. А вот у Игоря другая история получилась…
– Я, хоть еще и не была Левиной женой, пришла на похороны его отца, – вспоминает Лариса. – А вот Игорь туда не успел, поскольку сборная тогда еще только на теплоходе «Грузия» из Австралии с Олимпиады плыла.
– Мои сослуживцы поместили в газете некролог, – объясняет Лев. – Оттуда Игорь о случившемся и узнал. Мне так, по крайней мере, кажется – как обычно, он особо ничего не рассказывал. Сказал только, что знал…
Ни о чем из моей лагерной жизни Игорь не расспрашивал. Никогда. Но таким убежденным коммунистом, как отец, конечно, не был. Потому что бывал за границей и видел, как там обеспечивают тех же спортсменов. И вообще, какая жизнь там – и какая у нас. Но он, как все футболисты говорят, был молчун. Из него и так-то слова не вытянуть, а уж на эти темы – и подавно.
Устройством моей жизни Игорь начал заниматься сразу. Знаю, сказал маме:
– Надо сообразить, что Левушке нужно. Может, поехать отдохнуть, поправить здоровье. Или купить какие-то вещи. Говори, я все сделаю. У него должно быть все, что нужно.
Я же, будучи взрослым человеком, фактически начинал с нуля, и он это прекрасно понимал.
А еще мама рассказывала, что, пока я был в лагере, Игорь жениться не хотел. Говорил: «Вот Лева вернется, женится, тогда уже и мой черед настанет». Так и получилось – я уже в 1957-м, на следующий год после возвращения, женился. Лариса родом из Пятигорска, в Москву приехала к двоюродной сестре, закончила педагогический институт, стала преподавателем английского языка. Познакомила нас дочка моего друга, тоже члена нашей подпольной партии. Так что тот мой норильский выбор и личную жизнь предопределил…
Когда мы поженились, встал вопрос о том, чтобы найти для Ларисы более или менее приличную работу. И вот здесь Игорь сделал все возможное, как брат для дорогого брата. Он порекомендовал Ларису на работу в Госконцерт Министерства культуры СССР. Сначала она стала переводчиком, потом работала с артистами – оформляла их в загранпоездки и сама за три десятка лет работы в Госконцерте объездила весь мир. И большое спасибо за это мы должны сказать Игорю.
Меня же самого реабилитировали не сразу. Сначала сняли судимость, восстановили в правах. А весть о полной реабилитации пришла спустя два года, в 1958-м. Шесть лет я в Бауманке учился, а потом двадцать лет работал в Министерстве судостроительной промышленности. Наши заводы были по всему Советскому Союзу, и я был секретарем совета НОТ – научной организации труда. Моими руководителями в этом совете были два замминистра, да и с самим министром были в ладах. Вот так жизнь порой бросает – от лагеря до министерства…
К Игорю как к человеку, лидеру футболисты с огромным уважением относились. Потом рассказывали, что ему как капитану начальство – спортивное, городское – всегда устраивало предварительную накачку перед серьезными турнирами. Если случались какие-то проигрыши и Игоря вызывали на ковер, он там всех прикрывал. После этого никого из игроков никуда не таскали и личных обвинений не предъявляли.
Конечно, его как капитана чиновники спрашивали – как, что, почему. Он отвечал. Находил какие-то общие недостатки, брал ответственность на себя, но никогда не сваливал вину на других игроков. За те последние три года его жизни, что мы провели вместе, не раз встречались с Парамоновым, Симоняном, другими – и они всегда об этом говорили. Очень благодарны ему за это были.
Если в игре какая-то несправедливость случалась, даже в пользу его команды, он всегда был за то, чтобы ее исправить. О знаменитой истории на чемпионате мира 1962 года в Чили, когда он судье указал, что гол в боковую дырку забили, мы сразу узнали. Но не от него. Игорь такими вещами никогда не хвалился. Рассказали друзья.
В жизни он тоже был очень щепетильный. Когда у нас дочка родилась, он стал ее крестным – и не было ни одной заграничной поездки, чтобы ничего для нее не привез. Куклы, игрушки…
– Притом что игрокам по десять долларов суточных давали, – замечает Лариса. – А то и по восемь.
– Он никогда о деньгах не говорил. Хотя футболисты всегда улучшали свои материальные условия за счет поездок за границу. Что-то отсюда везли на продажу, а там покупали какие-то товары, которые здесь втридорога перепродавали. А он только подарки покупал и ничего на перепродажу не вез.
Что-то еще мог везти в подарок девчатам, с которыми до Ольги гулял, но – не на продажу. Помню, Сергея Сальникова упрекали, что он никогда не привозил кукол для двух своих дочерей, а вез только что-то продавать. Но, может, в его положении это и было правильно: семья, дети, их кормить надо, обойдутся и без кукол. А у Игоря ситуация была другая.
– Ни один из футболистов ни разу не упоминал о том, чтобы он привозил что-то для перепродажи, – подтверждает Лариса. – Ему это было неинтересно. В начале пятидесятых, когда меня еще в семье Нетто не было, «Спартак» выиграл что-то важное, игроков пригласили к начальству и спросили: «Ребята, кому что сделать?» Кто квартиру попросил, кто машину.
А Игорь… Он попросил поставить телефон в их коммуналке. Пять семей жили, а связи с внешним миром там не было. Соседи рассказывали, что Игорь их осчастливил. Притом что своей квартиры у него тогда еще не было.
– Обо мне незнакомым людям он говорил что-то вроде: «Вот мой брат, он был на войне, сейчас вернулся», – продолжает Лев. – Хотя после войны к тому времени уже одиннадцать лет прошло… Меня спрашивали – понимали ли вы, два брата, друг друга, мирно ли жили? Не то слово! А его лаконизм, умение коротко и ясно сформулировать суть каких-то вещей, буду помнить до конца дней своих.