И все-таки один раз его в это психиатрическое отделение посадили. Я туда один раз пришла, и мне стало дурно. Там абсолютно все ненормальные, сидят вдоль стен на стульях, кто в чем. И Игорь, в разных тапках, разных носках, весь потерянный. Говорю: «Лева, надо немедленно его отсюда забирать!» И вот тогда уже мы его увезли домой.
Первое время жили здесь всемером. Игорь, мы двое, Юля с мужем и дочкой и новорожденным сыном. Лева пошел к Симоняну и Парамонову: «Ребята, надо что-то делать». Они сказали, что будут хлопотать через Павла Бородина, чтобы дали ему квартиру. Попросили чуточку подождать: мол, Бородин договаривается с Лужковым, все будет.
А в это время у меня тяжело заболевает мама, и я уезжаю к ней в Симферополь. Тут и дают квартиру в Бескудниково. Говорю дочке: «Юлечка, иди ты смотри, потому что в результате тебе там жить, а не нам – Игорь будет с нами». Они без меня пошли смотреть и были в восторге: двухкомнатная, отдельная! У них в жизни никогда подобного не было.
Хотя какой там восторг – квартира совершенно жуткая. Если бы я была в Москве, никогда бы не согласилась. Второй этаж, а под ней – нежилое помещение. В результате зимами – холод нечеловеческий, в розетках иней. Игорь всю зиму ходил по квартире в мехах, во всем теплом.
А переехать туда пришлось вот почему. Был какой-то спортивный праздник, Игоря туда пригласили. Почти всегда на стадион с ним ходили или я, или Лева, или старшая дочь Люся. У него все шло какими-то волнами: то вроде все соображает, то путается. И кто-то из нас обязательно его сопровождал, одного никуда не пускали.
Рейнгольд вроде бы рассказывал, что его брали на ветеранские матчи, просили выйти на две минуты и под аплодисменты замениться, а его потом с поля не выгонишь – падал, спотыкался, но уходить отказывался… Этого я не знаю. А на тот праздник, так вышло, он поехал с другом, соседом по дому – тот за ним заехал. Там был Бородин, подошел к нему: «Здравствуйте, Игорь Александрович! Ну как квартира?» А Игорь о новой квартире забыл: «Какая квартира? Никакой квартиры не знаю». – «Ну как же? Мы вам дали квартиру». – «Первый раз слышу».
Я потом спрашивала: «А как же никто не смог объяснить Пал Палычу, что он больной и ничего не понимает?» Но не объяснили, и Бородин там такой разгон устроил – в том числе и Симоняну с Парамоновым: «Что вы тут устраиваете?! Нетто даже не знает, что ему квартиру дали!» Потребовали, чтобы мы с ним туда переехали жить. И прописали, и целую зиму прожили. А здесь осталась младшая дочь. Но потом не только нам, но и другим ветеранам удалось убедить Симоняна и Парамонова, что квартира ужасная и жить Игорь там не может. Когда вернулись – совсем другое дело стало. И на два последних дня рождения все приезжали уже сюда, в эту квартиру.
А когда мы жили в Бескудниково, Ольга позвонила: «Дайте мне Игоря на Новый год и на его день рождения. Хочу, чтобы он побыл здесь». Посоветовались с Симоняном и Парамоновым, они сказали: «Смотрите. Если уверены, что она ничего с ним не сделает, – пускай едет». Лева тогда еще водил машину, отвез. А второго января Ольга звонит: «Игорь в Боткинской больнице». – «Что случилось?» – «Он вышел из туалета и упал. У него что-то вроде инсульта. Не знаю, в чем дело».
Была еще совершенно поразившая нас фраза: «Игорь ходил гулять, и мы здесь так смеялись, что он не мог найти свою квартиру!» И еще: «А что я его привезла – он все равно свою квартиру не узнал. Стоит у окна и говорит: “Какой плохой вид из этой гостиницы. А еще называется – город Ленинград!“»
Сознание у него было волнами. Последний его день рождения, 9 января 1999 года, отмечали дома. Здесь собрались все его коллеги, долго сидели под елкой, разговаривали. У спортсменов свои футбольные разговоры: «А вот помнишь, в том матче Иванов отдал пас Симоняну, и тот забил?» – «Да нет, наоборот было!»
Игорь сидит, слушает, молчит. И вдруг говорит: «Замолчите. Все было не так». И стал рассказывать, кто в той атаке получил мяч, кому передал и кто забил. Они, ничего подобного не ожидавшие, обомлели: «И ведь правда так было! А мы тут спорим!». Комбинацию описал в точности – и это в своем состоянии!
На том дне рождения он себя очень прилично чувствовал. Мы удивлялись даже, в каком хорошем он был состоянии. А 18 января я улетела в Нью-Йорк, и, пока меня не было, он заболел. В том письме Ольга писала, что у него что-то с легкими. Но тут у него была беда с почками. Вызвали «Скорую», но становилось все хуже и хуже. Потом профессор Мазо объяснил: когда у Игоря стали отключаться функции головного мозга, сознание, то перестали поступать сигналы к внутренним органам. То к одному, то к другому. Этот профессор, светило, бессребреник полный, знал Игоря очень давно, лечил и очень любил.
Игорь лежал в реанимации, и туда никого не пускали. И когда ему было уже очень плохо, профессор специально пришел в реанимацию, чтобы провести туда Леву и самому посмотреть на Игоря. По своим каналам договорился, завел его туда. Игорь лежал уже без сознания. Вернее, не говорил ничего.
– Нет, Лариса, он не без сознания лежал, а с кислородной маской и с закрытыми глазами, – поправляет Лев. – Доктор говорит: «Игорь Александрович, посмотрите, кто к вам пришел!» И снял маску. Брат сразу открыл глаза. И заулыбался. Я начал с ним разговаривать, говорил первое, что в голову приходило: «Игорек, все будет хорошо» – и в таком же духе. Он только глазами подтверждал, что все понимает. А самое главное – у него какое-то радостное выражение лица было. Ни тени какой-то боли, страдания, отчаяния – а словно все хорошо.
Пару минут все это продолжалось. Врач подошел, поднял простыню на ногах – а они уже черные. И холодные-холодные. Чтобы я понял, что надеяться уже не на что. Потом подходит к нему и говорит: «Игорь Александрович, всего хорошего». Сказал что-то ободрительное, и я что-то тоже: «До встречи!» Брат слушал и улыбался. Он уходил из жизни радостным…
Врач сказал: «Лев Александрович сейчас уходит» – и надел Игорю маску. Он тут же закрыл глаза. Мы с профессором друг на друга посмотрели, все поняли, и я пошел. Это было вечером. А на следующее утро звонок: «Лев Александрович, у нас лежал…» Мне все стало ясно. Я начал звонить Симоняну, весь «Спартак» забегал, начал готовиться к похоронам. Ольга привезла в морг костюм.
Надо отдать должное клубу, они все организовали – панихида проходила в спартаковском манеже в Сокольниках. Ольга, по-моему, там к нему даже не подходила, сидела в сторонке. Мы все – впереди, на скамеечках, около гроба. Потом я заметил, что она исчезла. Таких эмоций, как на похоронах Эфроса, не было и близко.
Спасибо Сергею Шавло, который в бытность генеральным директором «Спартака» помог установить мемориальную доску на доме на набережной Шевченко. Скульптора нашел, работу его клуб оплатил. В общем, отношения у нас самые теплые. Шавло и в этом году на Ваганьково 30 марта, в день смерти, приходил. И Симонян всегда приходит, и Парамонов. Сейчас, когда после смерти Игоря прошло уже четырнадцать лет, чувствуешь, как к нему относились и продолжают относиться…
– Прочитала тут главу из книги Федора Раззакова «Как уходили кумиры». И сильно удивилась. Там Ольга, с которой автор, видимо, поговорил, пишет:
«В тот день, в четыре утра, я внезапно проснулась. Звонить, думаю, в реанимацию, где Игорь уже четыре дня находился, или еще рано врачей беспокоить?
Дождалась шести. Врачи говорят: очень тяжелый, давление падает. Через два часа договорились, что из ЦКБ приедет профессор, реаниматолог. Но оказалось, что Игоря уже час как нет в живых – он умер в семь часов утра. В голове одно: он и до приезда “Скорой помощи”, и в приемном покое, и по дороге в больницу, и в реанимации, куда меня пустили на третий день, повторял одну длинную фразу: “Оля…”, а дальше неразборчиво, язык был каменный. И вот его уже нет. Страшная, внезапная, нелепая смерть, если учесть, что оборвало жизнь не основное заболевание. Какое?
Со слов заведующего отделения реанимации Мостового, запущенная нелеченая пневмония. А официальный диагноз при поступлении – медикаментозно спровоцированная почечная недостаточность, повлекшая за собой легочную и сердечно-сосудистую недостаточность, паралич дыхательной системы плюс пневмония…
Я все-таки разгадала непонятую мною фразу, которую он повторял недвигающимся языком: “Оля, я очень плохо себя чувствую”. Просил о помощи, надеялся. А я не смогла помочь. Не смогла, а он надеялся».
Так вот, я прочитала это – и не знала, что сказать. На третий день она, оказывается, приходила, ее пустили, и он говорил: «Оля…» А на самом деле туда и близко никого не допускали! Ее там просто не могло быть!
Самое для меня обидное – то, что я с Ольгой никогда в жизни ни по какому поводу не спорила, не объяснялась. Никаких ссор и решительных объяснений у нас с ней не было. А когда Игоря не стало, мы услышали от нее обвинения – мол, это мы за ним недосмотрели…
Само собой, он страшно переживал, что у него жизнь после окончания карьеры игрока не сложилась. То, что ездил по представлению Спорткомитета по разным отсталым странам и тренировал там по году-два, – это для масштаба Игоря, конечно, ерунда была. Хотя вслух, разумеется, он никогда не признавался, что не чувствует себя востребованным и счастливым.
– Все держал в себе, – подтверждает Лев. – А эти страны – понятно, что не его уровень. Где-то в Африке даже недолго работал, чуть ли не людоедов тренировал. Видел, что толку от его работы там нет и быть не может, – и возвращался. Потому что хотел быть по-настоящему полезным.
– Думаю, что эти ощущения и стали главной причиной его болезни, а никакая не игра головой во время футбольной карьеры, – размышляет Лариса. – Вот это состояние, когда он перестал выходить на поле и почувствовал свою невостребованность. Помню, тогда Ольга мне говорила: «Знаешь, он уже полтора месяца лежит на диване, лицом к стене. Не ест, не пьет и не разговаривает». Это была настоящая депрессия – и она, думаю, положила начало всему этому. Иные скажут: подумаешь, мол, закончил с одной работой – перешел на другую. А для него это была вся жизнь!