Что же касается «максималки», которой так боялись игроки уже в те годы, когда я был тренером, то это на самом деле обычная проверка, которая выявляет, насколько человек готов к сезону. Она длится чуть более двадцати минут. Если ты ее не можешь пробежать, нужно больше тренироваться, чем остальные. А если прошел – значит, физически готов.
«Максималка» – по-настоящему тяжелая вещь. Зато информативная! Как для тренеров, так и для игроков, причем прежде всего – для игроков. Они сами чувствовали, что если после первых пяти минут поползли, значит, готовы еще очень слабо. И это стимулировало к работе.
Когда я стал тренером, всегда пытался соединить все лучшее, что было в моделях Бескова и Лобановского: изумительную технико-тактическую работу Константина Ивановича с великолепной физической подготовкой Валерия Васильевича. Иногда это получалось лучше, иногда хуже, но стремился к этому всегда.
Хотя понятно, что людям вроде Черенкова и Гаврилова, с их невероятными футбольными мозгами и техникой, но ограниченными скоростно-силовыми возможностями, это не всегда удобно. Их вряд ли заставишь делать работу, которую выполняли Беланов или Блохин с их скоростью. Блохин, кстати, был одним из оптимальных игроков для совмещения двух этих философий – и с мозгами, и со скоростью, и в пас мог сыграть, и назад отработать. А тому же Феде, к сожалению, не хватило здоровья, чтобы играть в сборной у Лобановского. Жалко, конечно…
Я тренировался и при Лобановском, и при Ахалкаци, когда они вместе в сборной работали и по очереди занятия проводили. Конечно, все смотрел, все впитывал. Тогда был игроком и не сразу все схватывал и понимал, но запоминать старался как можно больше – интересно было. Что-то из увиденного пытался использовать уже когда стал работать тренером. Конечно, в первую очередь у тренера должна быть собственная концепция, но ее можно и нужно обогащать. Так, мне очень интересно было наблюдать за тренировками Йохана Кройфа и Отто Рехагеля. Нельзя сказать, что это изменило мою концепцию, но то, что ее разнообразило, – бесспорно.
Не скажу, что московское «Динамо» в наши игровые времена было самым принципиальным соперником. Даже в большей степени – «Торпедо». Ну и киевляне, конечно. ЦСКА стал главным конкурентом уже много лет спустя. «Динамо» же столичное – нет. У нас были теплые отношения со Львом Ивановичем Яшиным, с которым меня познакомил Бесков. Лев Иванович часто ездил с нами руководителем делегации – там мы поближе и пообщались. Поведал он мне и историю о том, как его на один динамовский юбилей не хотели пускать. Но это длинный и отдельный разговор, к «Спартаку» отношения не имеющий…
Старостин рассказывал истории о том, какой была его жизнь в лагерях, но не могу об этом говорить. Это были приватные беседы, и он называл много причин, почему туда попал. То одну, то вторую, то третью. А для всех в основном одну фразу говорил: «Ни зá что ни прó что десять лет отсидел». Это надо было слышать…
Чувство юмора и у него, и у Андрея Петровича было сумасшедшее. А как он стихи команде в автобусе часами читал! Когда мы колесили то по Германии, то по Испании, то по Бразилии, я обычно садился рядом с Николаем Петровичем. Как ни обидно, внимательно слушали эти стихи немногие. Впрочем, это как раз легко объяснимо. Сначала все внимают с удовольствием. Но когда слушаешь красивые стихи, прочитанные красивым голосом, в автобусе это часто убаюкивает. И не осуждать ребят за это надо, а понимать.
Вот громкую современную музыку он не переносил. Называл ее, переиначивая название группы «Boney M» – «Бэнимэ». Что-то я в этом плане у Старостина перенял. Как-то, уже в девяностых, ехали по Германии, и футболисты завели кассету слезливую – группы «Ласковый май». И крутили долго-долго, по нескольку раз каждую песню. Я в конце концов ее взял и выбросил из автобуса, потому что всему должен быть предел. Крутят одну и ту же вещь двенадцать часов… У Николая Петровича терпение тоже иногда заканчивалось.
Не смог бы однозначно сказать, кто мне ближе по духу – Старостин или Бесков. Каждый в своем роде. Один – великолепный психолог, в общении очень приятный и мудрый. Второй – отличный тренер и довольно жесткий человек. То есть на поле я бы хотел быть с Бесковым, а в жизни – со Старостиным.
Ходили разговоры, что у Константина Ивановича начинался мандраж, когда дело доходило до решающих матчей. Мне рассказывали друзья и знакомые, например, о финале Кубка кубков 1972 года, когда он чуть ли не три раза в течение дня игры менял состав и делал различные установки. Но сам я тому свидетелем не был. Да, говорили о таком, но мы как-то старались этого не замечать. Случалось, что перед серьезными играми Бесков старался побольше находиться с командой и заниматься теорией по два-три часа в день – хотя мы уже были настроены на игру. Не думаю, что это было его большим минусом, – скорее, желанием дать в последние минуты команде как можно больше и что-то в ее подготовке к матчу улучшить…
Я всегда любил читать, но таким умным и начитанным человеком, как Старостин, стать и не мечтал. С ним всегда было приятно общаться, и это обогащало. А читал, повторюсь, много – мне просто заниматься больше нечем было! Не было других интересов, только книги и футбол[5].
Очень любил и люблю рассказы Чехова. Тем более что слышал: такие короткие, но емкие истории писать сложнее, чем романы. Очень люблю юмор Гоголя, в свое время прочитал всего Достоевского. Наверное, каждый жизненный период, каждое настроение требуют своего писателя и даже какой-то отдельной книги. Бывает, взял прекрасную книгу, а она не идет. Взял другую – и она пошла. Да так, что мозги прочищаются!
Читал все выходившие у нас детективы – тысячи перечитал! Бывало, что они оказывались скучными и затянутыми, но главное, что время пролетало и можно было от всех этих мыслей, иногда противных и тяжелых, отвлечься. Из детективного жанра очень люблю Дика Фрэнсиса, в том числе и потому что он сам спортсменом был. Да, жокеем, но это тоже спорт.
Не старался приучить футболистов к чтению, никогда не был навязчивым. Однажды попытался нанять им преподавателя английского. Знал, что язык им в любом случае понадобится. Но через две-три недели мы с этим закончили.
– Тяжело, Олег Иванович, мысли все равно о футболе, – жаловались ребята.
И я понял, что это бесполезно. Как заставишь? Они – профессиональные футболисты. Вот в футбол их надо заставлять играть, если где-то филонят. А остальное – их собственная, личная жизнь, и если человек не хочет учить английский, зачем его принуждать? Все равно из этого ничего не получится, насильно мил не будешь.
Когда кто-то просит меня привести пример жизненной мудрости от Старостина, даже теряюсь, потому что они были каждый день. Когда человек тебе нравится, тебя к нему всегда тянет. Послушать, что он говорит, попытаться достойно ответить, если он к тебе самому обратится… И все, что он скажет, впитываешь, как губка. Николай Петрович был одним из таких интересных, ни на кого не похожих людей, которого всегда хочешь послушать, за которым интересно понаблюдать. И то, что я в уже достаточно взрослом возрасте стал спартаковцем, вобрал в себя философию «Спартака» всей душой, – это однозначно заслуга Деда. Сто процентов!
Был еще случай, когда меня только назначили старшим тренером. Точнее, получилось так: с Константином Ивановичем у них не заладилось и были объявлены выборы. Но, по правде говоря, Николай Петрович с президентом клуба Юрием Шляпиным хотели меня. Вызвали в Москву. А у меня тогда, слава богу, в «Спартаке» из Орджоникидзе все хорошо было: команда к концу сезона заиграла и, думаю, на следующий год мы могли бы поставить задачу выхода в высшую лигу. И вот приезжаю к Старостину, говорю, что у меня все в порядке, хочу еще на несколько лет там остаться…
– Нет, тебе надо переходить в «Спартак», – твердо сказал Николай Петрович.
Ни причин не назвал, ни аргументов не привел – ничего. Но раз он сказал «надо» – значит, надо. Это на всю жизнь врезалось в мою память. Поехал в Орджоникидзе, вернулся в Москву, причем в Осетии рассчитался – хотя выборы еще не прошли…
В общем, стал старшим тренером «Спартака». Валерия Николаевна Бескова позже говорила: «С Романцевым у меня нет никаких отношений». Думаю, что она, как любящая супруга, так и не смогла смириться с отставкой мужа. Кто бы ни пришел на место Константина Ивановича, вряд ли она стала бы с этим человеком отношения поддерживать. Но кто-то же должен был стать старшим тренером «Спартака»! Им стал я, и Николай Петрович вызвал меня в Москву уже после того, как Бескова отправили в отставку. Так что совесть моя абсолютно чиста. Но Валерия Николаевна, с которой до того мы всегда общались довольно тепло, думаю, не простила бы никому прихода на место Константина Ивановича…
И вот мы играем первый матч с «Жальгирисом», который в то время был хорошей командой, закончил предыдущий чемпионат Союза на пятом месте. Перед игрой Старостин подходит ко мне и говорит:
– Олег, если мы сегодня проиграем, у нас с тобой в лучшем случае отнимут партбилеты.
В лучшем случае, понимаете?!
– Нет, Николай Петрович, не должны проиграть, – отвечаю я.
В итоге не просто победили, а 4:0.
А когда в апреле в Киеве с «Динамо» Валерия Лобановского встретились, он уже ничего не говорил. Мы шли на первом месте, показав, что выбор Старостина был оправдан. В конце концов, проиграли бы киевлянам – ничего страшного, у них была отличная команда. Но и там мы выиграли, 4:1, и партбилеты у нас уже никто бы не отобрал!
Не знаю, согласовывал ли, как об этом говорили, Старостин мое назначение с председателем ВЦСПС, будущим гэкачепистом Геннадием Янаевым. Сам Дед мне этого не рассказывал – но, может, и правда. Фразу о партбилете перед первой игрой, наверное, Старостин не сам придумал. Вероятно, на том уровне ему об этом и говорили.
На московской Олимпиаде я был капитаном сборной СССР, поэтому в КПСС и вступил. Нам с Бесковым, который ту команду возглавлял, сказали: