Азия планировала обрушить на Грецию всю мощь своих пеших и конных воинов. Ксеркс хотел создать новую покорную ему провинцию или превратить страну в пустыню, покрытую дымящимися развалинами.
По весне первые сведения об этих приготовлениях начали достигать Греции вместе с первыми судами, прибывавшими в порты Афин, Эгины и Гитиона. Поначалу им верили с трудом. К тому же в Спарте мысли правителей и горожан были заняты внутренними неурядицами. Пронеслась весть о том, что царь Клеомен, возмущенный свержением и изгнанием из города, собирал союзников в Аркадии и Мессении, и помышлял о том, чтобы напасть на родной город. Эфоров обеспокоили эти новости, и они решили призвать Клеомена к себе и предложить ему восстановление в царских правах, чтобы лучше следить за ним. Аристархосу с сыном Бритосом и несколькими товарищами поручили встретить Клеомена.
Стоял летний день, когда царь, весь в дорожной пыли, приехал в Спарту. Годы изгнания и накопившаяся обида состарили царя. Он соскочил с коня, снял шлем с гребнем и осмотрелся. Пересчитав своих сторонников, он понял, что все кончено: старый лев сам загнал себя в ловушку и, вероятно, слишком устал, чтобы бороться дальше. Он обменялся рукопожатием с Аристархосом и поцеловал его в щетинистую щеку.
– Мы радуемся твоему возвращению, о царь, и предлагаем тебе силу наших рук и верность наших сердец.
Царь опустил глаза и прошептал:
– Велика твоя доблесть, Аристархос, ибо ты не побоялся остаться другом того, кто оказался в беде. Но ты обязан заботиться о себе и о своей семье. Наступили времена, когда вместо мужества и доблести в городе господствуют обман и бесчестье.
Он ступил на улицу, ведущую к его давно заброшенному дому. По мере его приближения двери затворялись перед ним и люди скрывались в своих жилищах. На подступах к дому он заметил поджидавших его эфоров. Самый старший слегка склонил голову и вручил ему скипетр, промолвив:
– Мы приветствуем тебя, о Клеомен, сын Анаксандрида, и возвращаем тебе скипетр, принадлежавший твоему отцу.
Царь кивнул в ответ и отворил разболтанную дверь своего дома. Войдя внутрь, он сбросил пыльный плащ, небрежно кинув его на табурет, и сел, опустив руки на колени. Внезапно за спиной послышались шаги, но царь не обернулся. В мыслях его промелькнул образ кинжала, готового вонзиться ему в спину. Но вместо этого раздался знакомый голос:
– Я отдаю дань уважения царю и приветствую брата.
– Леонид, ты ли это?
– Да. Ты удивлен моему появлению?
– Не удивлен. Но мне было бы приятнее увидеть тебя днем, в компании друзей, встречавших меня по прибытии. И из твоих рук я бы хотел принять скипетр наших предков, а не от этого вероломного змея.
– Тебе не следовало возвращаться. Все знают, что ты уговорил пифию пророчествовать против Демарата. Обыкновенный страх побудил эфоров вызвать тебя в Спарту. Разве что…
– Я знаю. Возможно, это лишь ловушка, и они хотят убрать меня раз и навсегда. Я понял это, когда шел сюда по улице. Меня встретил лишь Аристархос со своим сыном Бритосом, не считая горстки друзей… Даже тебя не было, но тебя я могу понять. Ты стал царем, и мое возвращение означает…
– Твое возвращение не означает того, что ты подумал, – перебил его Леонид. – Я никогда не стремился унаследовать престол. Прямым наследником всегда был мой несчастный брат Дорей, чье тело сейчас покоится среди варваров в далекой Сицилии. Когда ты уехал, мою душу охватила глубокая печаль. У меня не хватило храбрости поговорить с тобой. Я боялся, что ты можешь подумать именно то, что, как я вижу, думаешь сейчас.
Клеомен погрузился в раздумья. Он слушал и чертил что-то на золе в очаге. Затем он поднял голову и посмотрел при тусклом свете на лицо Леонида с коротко остриженной медно-красной бородой.
– Я признателен тебе за эти слова, Леонид. Для меня настали трудные времена. Судьба представляется мне мрачной, и в такие минуты слово друга является единственным утешением, способным облегчить горькую участь. Однако прошу, прислушайся ко мне: с Клеоменом все кончено. Я совершенно уверен в этом, хотя до своего приезда сюда я еще лелеял пустые надежды. Мне угрожает опасность. Наверное, так и должно быть, ведь я совершил святотатство и оскорбил дельфийского бога. И если проклятие настигло меня, то я не стану бежать от судьбы. Но тебе не следует встречаться со мной. Вскоре скипетр нашего отца Анаксандрида снова будет в твоих руках. И твоя рука не пожмет мою, руку святотатца, изгнанного богами.
Леонид попытался прервать его.
– Нет, послушай, – продолжал Клеомен, – ты должен выслушать меня и сделать то, что я скажу. Пусть Аристархос тоже это сделает. Передай ему, что я очень ценю его дружбу и отвагу, но у него есть сын – доблестный воин, достойный наследия своего отца. Я бы не хотел, чтобы его доброе имя омрачилось слухами о том, что его отец помогал мне или был моим близким другом. Клеомен должен остаться один и встретить свою судьбу. Другого пути у меня нет.
Он встал:
– Прощай, Леонид. Вспомни когда-нибудь о том, что я не поколебался и пожертвовал собой ради блага родного города и всех греков. Поэтому я без колебаний обратился ко лжи, чтобы устранить Демарата со своего пути. Он был защитником друзей персов, варваров, и сейчас – я знаю это наверняка – он пребывает у великого царя. Но теперь это все не имеет значения. Было написано, что бесславная смерть Клеомена настигнет его в родном городе.
Леонид заглянул в усталые глаза старого воина. Что осталось в нем от беспощадного убийцы, от его хладнокровного, ясного ума, который создавал бесстрашные стратегии битв и мог так стремительно их осуществлять? Леонид ощутил острое сострадание к этому человеку, с которым имел общего отца и разных матерей и кем он всегда восторгался, хотя и не любил как настоящего брата.
– Вероятно, ты прав, – сказал он. – Не многим хватает храбрости, чтобы бросить вызов богам. Но ты из таких людей, Клеомен. Я выполню все, что ты сказал, чтобы в теле Спарты не открылись новые раны. Нас ждут трудные времена. Прощай, наш царь. Я знаю, что ты не сделаешь ничего, что могло бы запятнать твою славу воина. В твоих жилах течет кровь Геракла.
Он вышел, на мгновение задержался в дверях, привыкая к ослепительной белизне дневного света, а затем растворился на пустынной улице.
Конец Клеомена был ужасающим.
Ходили слухи о том, что он, следуя обычаю северных варваров, стал пить много вина и потерял рассудок. Поговаривали, что он возненавидел людей и колотил своим скипетром каждого встречного. Тогда эфоры заявили, что терпеть этот позор больше нет никакой возможности, царя схватили и привязали к столбу на городской площади. Там он стоял на коленях, скованный цепями, в изорванной одежде, с отросшей бородой. Он подвергался насмешкам своих врагов и молил прохожих о смерти.
Однажды, незадолго до рассвета, ему удалось застать врасплох стражника-илота, которому было приказано охранять царя. Клеомен ударил его цепями, выхватил из его ножен кинжал и стал наносить себе ужасные раны, разрезая свои ноги и бедра. В городе потом говорили, вспоминая тот день, что рано утром слышали леденящие душу крики, и по соседним улицам разносился протяжный, безумный хохот. Очнувшись, илот увидел, что царь лежит в луже крови, смотрит на него горящими глазами и скрипит зубами со зверской гримасой на лице. Наконец царь вонзил кинжал себе в живот.
Так умер Клеомен, сын Анаксандрида, опорочив честь родного города пролитием царской крови и муками своей истерзаннной плоти.
Когда Талос узнал о возвращении Клеомена, его сердце радостно забилось в надежде скоро увидеть Антинею. Однако его надеждам не суждено было сбыться: он узнал, что Кратиппос не решился сразу вернуться в Спарту и вместо этого уехал в свои владения в Мессении вместе с Пелиасом и его дочерью. Больше ничего Талосу так и не удалось выяснить. Однажды пастухи из Мессении поведали, что старик Пелиас живет скромной жизнью, возделывая небольшой участок земли, а его дочь трудится целыми днями, пытаясь помочь отцу и облегчить его тяжелую работу. Антинея просила их сказать Талосу, что всегда будет помнить его и что ее сердце никогда не привяжется к другому мужчине. Карас передал послание Антинеи через пастухов и посоветовал не терять надежды: возможно, когда-нибудь Пелиас сможет вернуться на свою ферму в долине. Однако Талос принял решение не тешить себя напрасными надеждами, чтобы не страдать еще больше.
Кратиппос уехал, но Талос продолжал ежегодно отдавать урожай надсмотрщику. Он часто ходил на охоту вместе с Карасом и заботился о матери. Бурные события юности стали казаться все более отдаленными, и с каждым днем Талос все больше походил на обычного горного пастуха. Тайна, которую он хранил, лежала где-то в глубине души, словно бесполезная вещь, забытая в углу заброшенной хижины.
Слухи о замыслах великого царя в Азии начали долетать до Тайгета, где люди вели однообразную и спокойную жизнь. Поначалу слухи вызывали любопытство местных жителей, а потом, со временем, и беспокойство. Многие задумались о том, что будет, если война действительно заденет их жизни, если царю Персии удастся перебросить войска через море. Женщины были особенно огорчены этими слухами. Они переживали из-за того, что их мужьям придется отправиться на войну, покинуть родные дома, работу в полях, отары овец, и столкнуться с трудностями, голодом, изнуряющей жаждой, ужасными лишениями без каких-либо преимуществ и надежд. Для этих людей, раздавленных бременем повседневной жизни, угроза войны была истинным кошмаром. Они помнили, что последняя война царя Клеомена против аргивян стоила им многих бедствий и унесла много жизней. Притом, что в прошлый раз они воевали недалеко от дома. Если великий царь действительно доберется до Греции, неизвестно, где он расположит свои войска и как долго продлятся военные действия. Илотов мало интересовало, кто победит: исход войны не мог повлиять на их жизнь, и даже новые хозяева не сняли бы иго с их уставших плеч.
Спустя три года до Тайгета дошли слухи о том, что огромная армия великого царя скапливается у Сард и готовится к нападению на Элладу. Гонцы прибывали в Спарту со всех уголков Греции и отправляли новые послания во все стороны. Настало время сбора войск и тревоги, что всегда предшествует войне. Однажды осенним утром цари Леонид и Леотихид, каждый со своей свитой, отправились в Коринф. Там, в храме Посейдона на перешейке, они должны были встретиться с представителями разных городов для выработки общей стратегии. Оба царя, зная мнения эфоров, старейшин и общины равных, настаивали, что линия обороны должна проходить по самому перешейку, чтобы обеспечить защиту Пелопоннеса от вторжения врагов. Они осознавали, что афиняне, а также представители Платеи и Фокиды будут требовать, чтобы объединенные греческие войска встали в горном проходе Фермопилы для защиты центральной Греции.