– Желудок, – рассказал Клейдемосу вождь, – настолько повреждается, что не способен удерживать пищу. Даже фрукты могут вызвать рвоту.
– Как же это лечить? – спросил Клейдемос у вождя на языке фригийцев, которому подучился за два месяца путешествия, останавливаясь в местных деревнях.
Вождь достал глиняный кувшин и наполнил чашу какой-то жидкостью. Это был настой мака, который вызывает забвение.
– Это успокоит желудочные спазмы и судороги, – сказал он. – Тогда больной сможет принимать пищу, и мало-помалу организм начнет восстанавливаться и бороться с болезнью.
Напиток был очень горьким, но его разбавили местными полевыми травами – дикой мятой и чабером; название этой деревни по-фригийски означало «место чабера». Клейдемос поверил словам вождя о местной воде. Месяцем ранее в местечке под названием Колоссаи он своими глазами видел, как целую реку вдруг поглотили недра земли и она исчезла. Местные жители рассказывали, что под землей река образует двухъярусный водопад и зимой по ночам можно услышать рев воды, бурлящей в подземных пещерах.
Через неделю Лахгал выздоровел, лихорадка отступила, и он смог переваривать пшеничные булочки, поджаренные на камнях. В местных условиях он не мог ухаживать за своим телом, как обычно: волосы отросли до плеч, а загорелое лицо теперь обрамляла темная борода. Бритва, стригиль и щипцы для удаления волос лежали на дне седельной сумки.
– Теперь ты похож на настоящего мужчину, – сказал однажды Клейдемос, когда юноша мылся в реке.
Лахгал пожал плечами:
– Вы, спартанцы, грубы и некультурны. Вы не умеете ценить красоту и нежность, у вас нет искусства, нет поэзии… Вы любите только военные песни, которые задают ритм вашему шагу.
– Кажется, ты много знаешь о Спарте и спартанцах, – язвительно заметил Клейдемос.
– Конечно, – ответил Лахгал, – я живу с ними много лет.
– Ты хочешь сказать, что живешь… с царем Павсанием?
– И что из этого?
– Ты его любовник?
Клейдемос холодно посмотрел на него. Лахгал вздрогнул, на его глазах выступили слезы. Некоторое время он молчал, устремив взгляд в землю.
– Ты это хотел знать, Двуименный? Неужели герой Клеоменидов желает копаться в навозе? Слушать о мучениях сирийского раба… Но если это тебе интересно и ты хочешь развлечься и послушать непристойные истории, Лахгалу есть чем тебя порадовать. О да, Двуименный. Лахгал может рассказать многое: помимо шрамов на спине, которые ты видел, у него есть другие шрамы… – Он поднял черные глаза, и взор его запылал от стыда и гнева. – Когда мы встретились на Кипре, хозяин уже торговал моим телом… У меня был приказ отдаться и тебе, если бы ты этого пожелал.
– Довольно! – крикнул Клейдемос. – Я не желаю знать…
– Нет, ты желаешь знать. И узнаешь все, клянусь богами! Всего минуту назад ты задал мне совершенно недвусмысленный вопрос, Двуименный. Или ты уже забыл? Моя красота сделалась моим проклятием; я завидовал уродливым друзьям всякий раз, когда меня заставляли подчиняться гнусным, отвратительным людям. Мне приходилось терпеть всякий позор, подавлять рвоту и отвращение. Ты прав, Двуименный, я любовник царя… Но разве у меня есть выбор? И был ли он у меня когда-либо? Выбрать наименьшее из зол – единственное, что я мог сделать. Павсаний никогда не издевался надо мной и даже обещал свободу.
Клейдемос был не в силах вымолвить ни слова. Лахгал продолжил рассказ более ровным тоном:
– Когда на Кипре наши пути разошлись, я очень надеялся увидеть тебя снова, ведь ты был моим единственным настоящим другом. Увидев тебя во Фракии под тем дубом в столь ужасном отчаянии и промокшим до нитки, я понял, что пришел вовремя, чтобы уберечь тебя от непоправимого. Я был безмерно рад нашей встрече.
– Я тоже, – сказал Клейдемос.
– Да. Поначалу ты был рад. Но потом ты догадался или откуда-то узнал, и в тебе появилось отвращение… Ты не подаешь виду, но я давно чувствую, что ты презираешь меня. Исчезла цветная ракушка, которую я подарил тебе в тот день у моря. Когда мы встретились во Фракии, она висела на твоем браслете.
– Лахгал, я не хотел тебя обидеть, – тихо сказал Клейдемос. – И не хочу знать все, что волею судьбы тебе пришлось пережить, возможно, против твоей воли. Четыре года жизни я провел на войне, где видел много крови и зверских убийств. Любит ли мужчина женщину или другого мужчину – вряд ли мир станет от этого хуже, чем он есть на самом деле. Возможно, истинная причина, побудившая меня к этому разговору, кроется в тех сомнениях, которые тревожат меня и порой не дают уснуть по ночам. Я совершенно один, Лахгал. Мне некому довериться. Все, кого я любил, либо умерли, либо так далеки от меня, что порой мне кажется, что я их больше никогда не увижу. После твоего появления и разговора с царем во мне проснулась надежда и я снова почувствовал себя живым; но я не знаю, всю ли правду открыл мне царь касательно своего замысла. Боюсь, что он лишь хочет воспользоваться мною ради своих амбиций. В лагере во Фракии ходило много разных слухов о нем. Говорили, что он безжалостный и жестокий человек с ненасытной жаждой власти, развращенный тягой к богатству и роскоши. Он стал рабом страстей.
У меня тяжело на душе, и это очевидно. Но за все время нашего путешествия ты так ничего и не рассказал мне. Ты ни разу не помог мне разобраться в происходящем, хотя знаешь то, чего не могу знать я. Ты видишь мое недоумение, но не желаешь мне помочь. Оттого-то я и сделал вывод, что тебя с Павсанием связывают узы, крепче которых нет на этом свете. И я понял, что от мальчика Лахгала, подарившего мне когда-то на Кипре цветную ракушку, осталось лишь воспоминание, о котором лучше забыть.
– Ты тоже изменился, – сказал Лахгал, – взгляд твой сделался рассеянным и мрачным, голос часто звучит отрывисто и резко. Все это время мне казалось, что я путешествую с незнакомцем. Разве я мог говорить с тобой как с другом? Я чувствовал только твое презрение. Когда мы отправились в путь, я думал, что ты с радостью согласился на это поручение и готов поддержать замысел Павсания. Я и представить не мог, что тобой овладело сомнение. К тому же ты тоже скрываешь тайну… – (Клейдемос с недоумением взглянул на него.) – Павсаний вручил тебе послание, которое ты сможешь прочитать только на своей скифали…
– Ты можешь узнать обо мне все, что пожелаешь, Лахгал. Ты был еще ребенком, когда я рассказал тебе историю своей жизни. Но содержимое этого послания не касается ни тебя, ни меня. Оно касается судеб многих людей, а возможно, и целых народов. Я не могу…
– Ты читал послание? – перебил Лахгал.
– Нет, не читал. Мне было приказано прочитать его после того, как я выполню миссию.
– И ты не хочешь прочесть его раньше?
– Я дал слово царю, Лахгал. А слово у меня только одно. Но скажи, почему ты так хочешь узнать об этом послании?
– Двуименный, – сказал Лахгал и стал нервно тереть руки, подыскивая подходящие слова. – Двуименный… Я боюсь.
– Чего ты боишься? Здесь нет опасностей.
– Я боюсь умереть.
Клейдемос удивленно посмотрел на него:
– Почему? Ты заболел, но это нестрашно. Странствия по чужим странам подвергают человека новым болезням: другая еда, вода…
– Дело не в этом. Царь Павсаний уже отправлял людей с посланиями для великого царя. Эти люди… не возвращаются.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Именно то, что ты слышал, Двуименный. Я знаю, что те, кому поручают эти послания, домой не возвращаются. Понимаешь, почему я боюсь? Это послание может быть приказом убить меня… Если я ошибаюсь, тогда почему царь велел распечатать свиток только после того, как ты выполнишь задание? Послушай, Двуименный. Когда я пришел во Фракию с посланием царя, я увидел, что одна только мысль о возвращении в Спарту пробудила в тебе утраченную жажду жизни. Надежда вновь увидеть женщину, воспитавшую тебя, увидеть всех твоих близких воскресила в тебе желание бороться. Я подозреваю… Боюсь, что ты готов на все, лишь бы получить обещанное. Я не знаю, что сказал царь в ходе вашей беседы с глазу на глаз; наверное, что-то очень важное. Я знаю, что царь тебя высоко ценит. Жизнь сирийского раба не стоит ничего в сравнении со всем этим… и поэтому я боюсь, Двуименный. До Келайнаи осталось чуть больше двух дней пути. Ты доставишь послание, а затем прочитаешь приказ. Я прошу лишь об одном: если тебе будет приказано убить меня, не перерезай мне горло мечом, умоляю тебя… Позволь мне самому лишить себя жизни. Я знаю об одном напитке, от которого я просто засну и перейду из этой жизни в бесконечную тьму, не испытывая боли…
Две крупные слезы выкатились из темных глаз Лахгала, и юноша молча потупил взгляд. Клейдемос не отвечал, пораженный услышанным. Он размышлял надо всем, что с ним произошло, над надеждой, которая зародилась в его душе, над ужасом поступка, который ему, вероятно, предстояло совершить. Или Лахгал ошибался? Быть может, люди, о которых он говорил, исчезли по иным причинам. Заблудились или попали в засаду… Но в его суме лежал кожаный свиток, скрепленный печатью царя, а в руке Клейдемос держал посох – скифаль, ключ к прочтению свитка. Это был не кизиловый посох, который когда-то выбрал для него Критолаос. Тот посох сгорел в погребальном костре Бритоса, а вместе с ним на окровавленном поле при Платеях сгорела и юность Клейдемоса.
Дрожащий голос Лахгала отвлек его от раздумий.
– Ты не раз зачитывал смертные приговоры на своей скифали, Двуименный, приговоры тысячам людей. Ты спартанский воин, такова судьба; боги не раз спасали тебе жизнь. В детстве они уберегли тебя от волков, на поле битвы – от града фракийских стрел. Солдаты недоумевали, как можно столько раз безнаказанно бросать вызов смерти? Ты хромой воин с двумя именами и двумя жизнями. Ты спасся даже от той смерти, которую выбрал сам, когда захотел умереть от собственного меча… Не так ли? Тебя ждет великая судьба; возможно, страшная судьба, и от нее не скрыться. Во Фракии около дуба ты пребывал в беспросветном отчаянии. Я помню твои тусклые глаза, помутившийся взгляд, окаменевшее лицо. Что такое жизнь раба, которую продали задолго до того, как он успел хоть на минуту подержать ее в своих руках? Человеческое тело, цена которому – пять оболов…