Рука Павсания потянулась, возможно, случайно, к эфесу меча.
— Ты глупец! — сказал Лахгал. — Ты думаешь, что я настолько неразумен, что не предпринял никаких мер предосторожности на случай, если ты попытаешься убить меня во второй раз? Павсаний опустил руку и голову.
— Я слушаю, — сказал он покорно.
— Я просил тебя прибыть сюда, чтобы узнать, за какой проступок ты приговорил меня к смерти. Если моя преданная, безупречная служба тебе, следование за тобой подобно твоей собственной тени, заботливый уход за тобой во время твоих болезней, потакание твоей похоти…
— Я думал, ты любил меня, — печально сказал Павсаний.
Лахгал презрительно засмеялся.
— Неужели ты так низко пал? Достаточно! Ты знаешь, что не может быть любви между тем, кто командует, и тем, кто служит, — только насилие, выстраданное и навязанное. Поэтому не думай, что можешь попытаться играть моими чувствами к тебе; их вообще никогда и не было. Я посвятил тебе всю свою жизнь, всего себя, подарил верность и преданность в обмен на обещание моей свободы. Честный обмен, человек на человека.
— Я искренне обещал освободить тебя, я бы сделал это.
— Безусловно, — разозлился Лахгал. — Именно так ты думал, когда сделал то, что сделал: освободить меня от всех забот, освободив себя от меня навсегда!
— Не делай из меня посмешище, — прервал царь с печалью в голосе. — И, пожалуйста, послушай, я могу объяснить… если пообещаешь, что отреагируешь на мои слова, не позволишь, чтобы тобой руководила ненависть и мстительная злопамятность. Если ты позвал меня сюда, то ты должен выслушать меня.
— Тогда говори, — холодно ответил юноша.
— Я буду. Но сначала мне хотелось бы узнать, почему Клейдемос солгал мне.
— Действительно, твоя душа слепа, — сказал Лахгал, — если ты видишь предательство там, где оно не существует. Клейдемос честно выполнил все твои приказы, все… кроме одного. Я прочитал свиток, пока он спал, и бежал. Не потому что боялся, что он может убить меня на самом деле. Клейдемос — хороший человек. Но потому что я не хотел, чтобы его мучила совесть. Но я пришел сюда не для того, чтобы говорить об этом, Павсаний; я хочу услышать от тебя другое.
Павсаний почувствовал значительное облегчение, получив такой ответ. Не все еще было потеряно. Он еще мог убедить Лахгала. Он снова начал говорить, не подозревая, что в этот момент произносит свой собственный смертный приговор.
— Я не хотел отнять у тебя твою жизнь, Лахгал, клянусь в этом. Персы заставили меня принять это условие. Я не мог не дать свое согласие по этому пункту; они бы стали подозрительными, все мои планы превратились бы в дым. Я не мог рисковать, чтобы они не стали считать меня врагом. Жизни тысячей людей находились под угрозой. Но ты должен поверить мне, это было против моей воли. С невыразимой горечью я заставил себя подписать этот приказ.
Возможно, тебе и пришлось смиряться со мной и терпеть меня в течение всех этих лет, прожитых вместе, Лахгал, с мыслями только о получении свободы.
Но я любил тебя, и ты не может отрицать искренности моей привязанности. Скажи мне, мой юный друг, я когда-нибудь причинил тебе боль? Разве я не помогал тебе всеми возможными способами? Разве ты не был частью моей жизни, моих планов, моих мечтаний? Конечно, ты вводил меня в заблуждение, позволив мне поверить, что ты также любил меня.
Лахгал смотрел на сломленного человека, жизнь которого сейчас, практически, зависела от милости его врагов. Герой Платей! Эллинский вождь, превратившийся в тень прежнего героя…
Его слова звучали искренне, Лахгал почувствовал, как жалость прокралась в его сердце, но желание отмщения завело его в такую даль, откуда не может быть возврата… И он ответил, используя только слова хитрости и коварства. Павсаний ушел, сожалея, что вообще приказал его убить.
Царь вернулся в Спарту ближе к вечеру, думая о том, как ему связаться с Клейдемосом. Поглощенный этими мыслями, он сначала и не заметил пятерых эфоров перед воротами на Амиклы в окружении приблизительно двадцати вооруженных людей.
Когда он подъехал ближе, то понял, что они ждут его. Эфор Эписфен, стоявший позади остальных, сделал жест, и Павсаний понял, что это конец. Он пришпорил коня, пытаясь скрыться, но копье, брошенное одним из воинов, поразило животное в бок. Конь тяжело упал на землю вместе со своим наездником.
Павсаний рухнул в пыль. Он быстро вскочил на ноги и побежал, его преследователи бежали за ним по пятам. Он был уже около акрополя, растерянно оглядываясь в поисках того, кто мог бы предложить ему убежище. Но все взгляды, которые увидел он, были либо враждебные, либо безразличные, все двери оказались закрытыми для него.
Он нашел убежище в Доме Бронзы: никто не осмеливался осквернить это священное место. Он заперся, задыхаясь, и пошел в угол, чтобы присесть.
Эфоры, не смея войти и арестовать его, забили и забаррикадировали все двери и разобрали крышу. Там и оставался царь, в течение многих дней, мучимый жаждой, под палящими лучами солнца, страдая от голода. Его враги наблюдали за ним безразличными глазами, устроившись на голых балках перекрытий крыши, в ожидании его смерти. Поздно ночью было слышно, как он кричал и ругался.
Потом все стихло.
Эфоры поняли, что священное место будет, тем не менее, осквернено, если он умрет здесь. Поэтому они решили открыть двери и вынести царя наружу, пока он еще жив. Они выволокли его на внешний двор. Дрожа от лихорадочного состояния, он вращал остекленевшими глазами, наполненными ужасом, во ввалившихся глазных впадинах.
Брошенный в песок, Павсаний пытался поднять свою невесомую, бесплотную руку, чтобы проклясть их всех, но силы покинули его, и он упал на спину, испуская последнее дыхание.
Таковы были предсмертные муки и смерть того, кто разбил армию Великого царя при Платеях.
ГЛАВА 7Святотатство
Собравшиеся эфоры и старейшины сначала решили, что тело Павсания следует бросить в горный поток Кеадской пропасти, что обычно и делали с предателями. Но эфор Эписфен, который втайне оставался другом царя, возразил, что, хотя Павсаний и не повиновался приказам города, и был повинен в том, что замышлял тайные планы совместно с врагом, за пределами Спарты, он все еще пользовался широкой известностью среди эллинов, как человек, освободивший Грецию от варваров.
Его смерть уже сама по себе была достаточным наказанием, а его останки должны быть достойно похоронены, с почестями, соответствующими его званию и заслугам.
Предложение эфора оказалось мудрым, и таким образом, Павсания похоронили в его доспехах и с его оружием, на том самом месте, где он испустил свое последнее дыхание.
Но призрак Павсания продолжал, тем не менее, в течение многих ночей тревожить Спарту. Некоторые настаивали на том, что поздно ночью в Доме Бронзы все еще можно было слышать ужасающие крики, другие утверждали, что сразу же после заката в седьмой день каждого месяца, из его могилы раздавался глухой металлический шум, словно он ударял своим оружием по ее стенам.
Было принято решение вопросить оракул в Дельфах, был дан следующий ответ:
Тело украдено
У бронзоводомной богини.
Успокоят божественный гнев
Два тела, отданные взамен.
Длинными были обсуждения в Доме Совета, где толковали этот ответ.
Некоторые предлагали принести в жертву пару илотов; другие возражали, что смерть нельзя добавлять к смерти, возмещение должно быть сделано в другой форме.
В заключение они решили изваять две статуи, которые будут посвящены храму; таким образом, эфоры и старейшины вообразили, что смогут укротить гнев богов двумя безжизненными фигурами, выкованными человеческими руками.
Больше никто не говорил и не вспоминал об этих событиях, их отголоски со временем совсем затихли, потому что человеческому разуму свойственна забывчивость, но было предсказано, что кровь царя накличет на город проклятие.
Лахгал исчез точно так же, как появился, более о нем никогда и ничего не было известно. Клейдемос, не зная деталей всего заговора, приготовился к худшему, когда он узнал, что Павсаний укрывается в Доме Бронзы, но никто и никогда не появлялся, чтобы разыскать его, никогда его не спрашивали ни о чем.
Его единственным столкновением с эфорами оставался отчет о его поведении во Фракии, подтвержденный людьми из четвертого батальона, которые с тех пор уже вернулись в Спарту. Его имя пользовалось огромным престижем, что защищало и избавляло его от унизительных расследований, его слова, как слова воина, было достаточно для властей.
Тем не менее, эфоры не выпускали его из своего поля зрения, стараясь найти любой признак вины или тайного сговора. Его близкие отношения с Павсанием и время, проведенное среди илотов, навсегда сохранили подозрительность и недоверие города, независимо от безупречности поведения сына Аристарха.
Смерть царя разрушила последнюю оставшуюся надежду Клейдемоса на то, что план, предложенный Павсанием в Византии, может быть осуществлен. Он был не более чем мечта, которая когда-то дала ему цель в жизни, но быстро рассеялась, оставив в его душе всего лишь одну пустоту. Теперь он остро чувствовал, что не сможет избежать предначертанной ему жизни: если ему удалось снова все-таки выжить, несмотря на смертельную опасность, которой он подвергался, когда были раскрыты планы Павсания, то, действительно, он должен иметь особое предназначение, которое и обязан осуществить. У него не было выбора, он должен прожить свою жизнь такой, какая она есть, ожидая, когда ситуация полностью созреет.
Клейдемос не скрывал желания вернуться к женщине, которая вырастила его на горе Тайгет, и когда он вступил во владение домом Клеоменидов, его желание осуществилось. Эфоры воображали, что при этом им будет проще отслеживать любые подозрительные связи.
Итак, в начале зимы Клейдемосу дали разрешение покинуть сисситии, где он прожил долгие месяцы в полном соответствии со строгими военным стандартами общинной жизни, и вступить во владение своим домом и собственностью.