Но сомнительно, что именно это имел в виду Дарий. Все империи по природе своей озабочены безопасностью своих окраин. Например, одной из заявленных причин первого вторжения Юлия Цезаря в Британию в 55 году до Р.Х. было то, что докучливые бритты оказывали помощь своим родичам в Галлии по ту сторону пролива. Другим мотивом Цезаря было «пересечь океан», совершить дотоле неслыханный подвиг. В 490 году Дарий явно намеревался по меньшей мере сдержать любые дальнейшие попытки вмешательства в «свою» азиатскую сферу, превратив Эгейское море в персидское озеро, патрулируемое его финикийским флотом.
В те времена морской приоритет финикийцев не вызывал сомнений. Битва при Ладе 494 года доказала это без тени сомнения. Сокрушительное поражение греков на море объяснялось частично низкой дисциплиной и, не в меньшей мере, недостатками технического обеспечения, тактики и опыта. В 490 году Эретрия была попросту сметена. Город был захвачен и сожжен, и многие его жители были угнаны далеко от дома, в глубь Персидской империи. Как и можно было ожидать, афиняне не оказали никакого сопротивления на море. Помимо того, что у них пока не было достаточного флота, им отнюдь не помогло решение их соседей на острове Эгина, располагавшем значительным военным флотом, преподнести посланцам Дария формальные знаки покорности — опять же землю и воду. Так персы беспрепятственно высадились в просторной Марафонской бухте в восточной Аттике. Тогда возник вопрос, окажут ли афиняне серьезное сопротивление на суше и каким образом.
Несмотря на различные осложнения, отягощавшие их отношения со Спартой несколько лет назад, они вполне разумно поступили, послав за спартанской помощью выдающегося бегуна на длинные дистанции Филиппида (или Фидиппида). Он пробежал около 250 километров из Афин в Спарту значительно быстрее, чем за сорок восемь часов[24]. Спарта в то время была самым могущественным греческим государством в смысле обычной наземной войны. Им управлял царь Клеомен I, известный своей свирепой враждебностью к Эгине. Он так же, подобно Афинам, обошелся с огромным презрением с посланниками Дария, на самом деле даже несколько безбожно, убив их. Теперь спартанцы прореагировали на просьбу афинян о военной помощи позитивно, за исключением того, что более ранние религиозные обязательства (как они утверждали) не давали им возможность предоставить эту помощь немедленно. На этот раз спартанские силы прибыли в Марафон на следующий день после великого сражения, предоставив афинянам и их единственному союзнику, соседним Платеям, самим противостоять трудностям.
Никогда не станет до конца ясно, почему именно персы проиграли Марафонскую битву, и при том столь убедительно. Вероятно, это в значительной мере определила та роль — или, скорее, ее отсутствие — которую сыграла персидская конница. При ее отсутствии битва представляла собой поединок между тяжеловооруженными греками, вдохновленными тактическим гением полководца-аристократа Милтиада, которые сражались за (более, чем в одном смысле) свою родную землю, и относительно более легко вооруженными, разнородными и не побуждаемыми столь значительным стимулом войсками, находившимися в распоряжении Артаферна и Датиса. Греческие силы легко одержали верх и понесли относительно небольшие потери: согласно Геродоту, погибло всего 192 грека в противовес шести с половиной тысячам со стороны персов. Имелись некоторые опасения касательно возможной пятой колонны в Афинах, готовой заключить сделку с персами, но они не оправдались.
Дарий умер в 486 году, предположительно, не вполне удовлетворенный греческими делами, несмотря на свои прочие многочисленные ошеломительные достижения. Следствием его неудачи в Марафоне было то, что в 485 году власть Персидской империи не распространялась на собственно материковую Грецию. К тому времени его сын и преемник Ксеркс взошел на престол в качестве Великого царя, подавил восстания в Вавилоне и Египте и размышлял о том, чем он отметит свое царствование и империю.
Геродот в начале седьмой книги своей Истории излагает предполагаемую дискуссию между Ксерксом и ближайшими советниками, особенно дядей по имени Артабан. Он также изображает целый набор сверхъестественных сил, которые предположительно тянут Ксеркса то в одном направлении, то в другом. Несмотря на драматизацию Геродота у Ксеркса почти не возникает сомнений в том, что завоевание материковой Греции является незавершенным семейным мероприятием и первоочередной задачей империи.
В 484 году или около того материковые греки к югу от Македонии впервые почувствовали враждебные намерения и приготовления Ксеркса. В принципе, они вполне могли взвесить истинные греческие качества, несовместимые с «рабством» — подчинением «варварскому», негреческому господству Персии. Именно так материковые греки, в 480 году решившие оказать сопротивление персидскому вторжению под водительством Спарты, в конце концов пришли к решению идеологически обосновать это сопротивление. Однако такие верные греки были безусловно слишком малочисленны и, за известными исключениями, слабы духом: они нуждались в мускульной силе и стали, что могла дать только Спарта. Одно из объяснений этому заключается в природе Эллады и эллинизма.
Движение «колонизации» седьмого и шестого веков привело к тому, что греки постоянно селились в основном вокруг средиземноморского бассейна и Черного моря на северо-востоке. В результате греческий мир, или Эллада, если использовать собственный термин древних греков, представлял собой единство в той же мере, какое «арабский мир» являет сегодня или «христианский мир» являл в Средневековье. В политическом отношении это отнюдь не было единством или даже некой целостностью. Перикл Афинский со свойственным ему даром запоминающихся высказываний сказал о своих беотийских соседях, что они были настолько разобщены и взаимно враждебны, что напоминали ему высокие деревья под сильным ветром: их вершины так ударялись друг о друга, что становились друг другу палачами. И это несмотря на то, что беотийцы были не только греками, но и принадлежали к одной беотийской этнолингвистической группе с активно используемым общим религиозным центром. Еще одна иллюстрация: Геродот в контексте 480 года после Фермопил и в преддверии Саламинского сражения писал, что, по его мнению, жители Фокиды оказались единственными среди греков севера Аттики, не перешедшими на сторону Персии, «не по какой иной причине, а только из ненависти к фессалийцам. Будь фессалийцы на стороне эллинов, то фокийцы… поддержали бы персов»[25].
Такова всеэллинская солидарность! Эллинов объединял ряд других, неполитических факторов: мифы об общем происхождении, в конечном счете — от одного бога; другие общие религиозные верования и практики, особенно кровавые жертвоприношения животных на алтаре на открытом воздухе; социальные и общественные нормы и обычаи, и общий язык (с диалектными вариациями). Геродот, сочетавший блестящий повествовательный и аналитический дар, вложил в уста афинян сложное понятие греческой сущности в глубоко критический момент Греко-персидских войн. Контекст — беспокойная зима 480/479 года. Персы были потрясены поражением под Саламином, Ксеркс удалился в Азию, но оставил Мардония с довольно значительными наземными силами и с достаточным количеством вспомогательных судов, чтобы поддержать любые здравые подозрения, что он намерен положить конец сопротивлению греков будущей весной и летом.
Персы сначала, однако, придерживались дипломатической стратегии «разделяй и властвуй» посредством подкупа — техники, которая нередко приносила им хорошие дивиденды в отношениях с материковыми греками в следующем столетии и позже[26]. С этой целью Мардоний отправил своего вассала царя Александра I Македонского посланцем к афинянам, предлагая им огромные деньги, если они выйдут из лоялистской греческой коалиции.
Сам по себе выбор Александра был весьма противоречив. С одной стороны, он утверждал, что он грек, и в душе желал Греции всего самого наилучшего. С другой, само греческое начало македонцев яростно оспаривалось: в те времена, как, к несчастью, и в более поздние, оставалось вопросом, являлись ли македонцы истинными эллинами и насколько. Мифологическая генеалогия была на их стороне, поскольку она утверждала Македонию как раннюю и вполне центральную ветвь древа эллинской семьи. Этимология, видимо, тоже была на их стороне: греколюбивые македонцы, как и сам Александр, унаследовали свое имя от правящей царской династии Аргеадов (потомков Аргея) из безупречно греческого Аргоса на Пелопоннесе. Однако обычай и практика — то, что греки называли словом nomos, — и прежде всего язык, похоже, указывали в радикально ином направлении.
Македонский политический nomos еще не распространился на создание характерной греческой формы самоуправления — полиса, или города-государства. В Македонии не было граждан как таковых, только подданные (как в Персии), и политически македонцы оставались этносом (ethnos — народ), управляемым наследственным абсолютным монархом — скорее даже, племенным военачальником. На самом деле, даже право этого военачальника на сюзеренитет над другими (и конкурирующими) полководцами был спорным, так как, несмотря на наличие единственного царя, до персидского завоевания земля македонцев не была должным образом объединена ни административно, ни в военном отношении[27].
Решающим был языковой критерий принадлежности к грекам, поскольку греческий глагол hellenizein, буквально означавший «быть греком», изначально значил говорить по-гречески. И здесь для македонцев заключалась проблема. Существовало наречие makedonisti, означавшее «по-македонски» (на македонском языке или диалекте), а это выдавало тот факт, что между собой македонцы могли говорить на языке или диалекте, непонятном другим, говорящим на «стандартном» греческом. Непонятном настолько, чтобы породить сомнения в том, что македонский язык действительно греческий. Разумеется, были греки, чья разновидность греческого (местная идиоматика и/или сильный акцент) вызывали насмешки у остальных греков. Так, например, разговорный греческий спартанцев шокировал афинян, но в результате не возникало вопроса, греки ли они, полностью ли греки, или насколько греки. Однако именно так обстояло дело с местным языком македонцев. Поэтому весьма показательно, что, когда стандартный тест на принадлежность к греческому миру применялся к македонцам, а именно, могут ли они быть допущены к участию во всегреческих и исключительно греческих Олимпийских играх, ответ властей (города Элиды), ответственных за Игры, был весьма двусмысленным. Они постановили, что допущен мог быть только царь македонцев, это означало, что статус всех его подданных как греков в лучшем случае оставался неопределенным.