[29].
Освобожденные благодаря труду илотов от необходимости зарабатывать себе на хлеб, спартанские гоплиты были вынуждены непрерывно подвергаться муштре и прочим способам тренировки, чтобы быть готовыми к немедленному призыву. Огромные массы угнетенных илотов были всегда готовы подняться против своих хозяев. Поэтому в начале каждого нового гражданского года коллегия из пяти эфоров (надсмотрщиков, надзирателей), главных выборных официальных лиц в Спарте, формально объявляла им войну. Если бы какой-нибудь илот вздумал взбунтоваться, он мог быть безнаказанно убит, без того чтобы убийца навлек на себя позор религиозной нечистоты, которая иначе неизбежно сопровождала бы пролитие человеческой крови.
Кроме того, в обязанности эфоров входило осуществление общего надзора за уникальной системой образования спартанцев — agôge (воспитанием). Оно касалось преимущественно мальчиков, чтобы, повзрослев, они стали способными командирами. Успешное завершение agôge было необходимо, чтобы позволить спартанцу вступить в ряды полноценных граждан, называемых homoioi (буквально «подобными»). Отдельно, но почти в равной мере это касалось также и девочек. С семилетнего возраста спартанского мальчика забирали из родительского дома, и он должен был жить в общественном общежитии-казарме, служившей также школьным помещением. Он питался очень скудно, настолько, что ему приходилось красть даже неаппетитную дикую лису. Это породило канонический спартанский рассказ о мальчике, которого застукали сразу после того, как он поймал лису и был допрошен одним из воспитателей. Согласно правилам agôge, воровство мальчикам не возбранялось, даже поощрялось (чтобы развить умение красть, неожиданно нападать и проявлять находчивость, что могло пригодиться во взрослом возрасте во время военных действий). Но поимка с поличным в момент кражи абсолютно запрещалась и была сурово наказуема, так что мальчик, о котором идет речь, затолкал лису под тунику (единственную, выдаваемую на год). И вместо того, чтобы закричать и тем самым выдать факт кражи, он стоически молчал, пока лиса не выгрызла его внутренности, и он упал замертво перед ведшим допрос. Если оставить в стороне преувеличение, остается недвусмысленная проповедь необходимости стоического подчинения, и ее педагогическая эффективность обеспечивалась ее повторением и сохранением.
Другой такой предостерегающий рассказ касается более взрослого спартанского юноши. Он совершил серьезный проступок, закричав от боли во время мучительной порки, составлявшей значительную часть спартанского воспитательного цикла или теста на выносливость на этом этапе жизни. Его вопли услышали старшие, ответственные за процесс, и в результате репутация юноши стремительно упала. Однако, в отличие от мальчика с лисой, не ему было вынесено формальное порицание и не он понес наказание, а его возлюбленный молодой спартанец. Идея заключалась в том, что его старший, взрослый наставник не сумел должным образом внушить спартанские ценности и поведение своему юному возлюбленному.
Такие в буквальном смысле педерастические (из «любви к мальчикам») отношения спаривания между неженатыми молодыми воинами (в возрасте от двадцати до двадцати пяти лет) и мальчиками от четырнадцати до восемнадцати лет не только не считались ненормальными или неестественными — на самом деле, в Спарте они были более или менее обязательными для всех как элемент agôge. Спартанцы даже изобрели особый местный словарь для них: старшего партнера называли «вдохновителем», а младшего — «слушателем». Разумеется, эти метафоры вполне могли быть прикрытием плотских земных аспектов[30]. Участие в подобных однобоких отношениях имело для младшего партнера значение обряда инициации, важного шага на изнурительном пути к полной мужественности. Не исключено также, что на более поздних стадиях спартанской жизни оно имело значение для политических и прочих взаимоотношений[31].
Учрежденная практика всеобъемлющей государственной системы образования для всех мальчиков была уникальной чертой Спарты. Столь же уникальным был параллельный курс обучения для спартанских девочек, также придававший большое значение физической выносливости, хотя, разумеется, в целом ее задачи были иными, поскольку в Спарте, как и повсеместно в Греции, женщины считались непригодной для военной службы частью населения. В то время как мальчиков готовили, чтобы во взрослой жизни они стали воинами, девочки не могли рассчитывать на посвящение в таинства военной отваги и доблести, заключавшиеся в термине «мужественность» (andreia), который мог также означать «мужество». Вместо этого женщин официально готовили для почти равной чести, которой они удостаивались как жены и матери, в идеальном случае, как матери будущих воинов.
Спартанцы очень ценили размножение (teknopoiia, буквально «детопроизводство»), предположительно, в основном из страха перед значительно превосходившим их по численности покоренным населением порабощенных илотов, в чьем окружении они жили. Поэтому из соображений евгеники, предполагая, что физически здоровые женщины будут рождать больше сыновей, девочек обучали атлетике, включая борьбу и метание дротиков, а также бегу, в придачу к более характерному для греков обучению пению и танцам[32]. Хотя, в отличие от своих братьев, девочки до замужества продолжали жить в родительском доме со своими матерями, их сознательно не обучали стандартным домашним делам, таким как приготовление пищи, стирка и шитье одежды, что было уделом других греческих девушек и женщин. Для этой цели служили женщины-илотки. Спартанские матери даже не играли значительной роли в уходе за детьми, опять же по причине доступности кормилиц и нянек из илотов. Напротив, огромное внимание уделялось тому, чтобы женщины усвоили преимущественно мужские государственные ценности.
Враждебные критики вне Спарты находили удовольствие в осуждении женщин за неспособность соблюдать строгие и жестко общинно ориентированные «законы Ликурга»[33]. Предположительно, они были слишком увлечены роскошью и богатством. Оно включало собственность на землю, на которую, в виде исключения в Греции, спартанские женщины имели законное право. Их жестоко критиковали за отсутствие самодисциплины и даже за трусость перед лицом врага. Когда в 370/369 году фиванцы и их союзники впервые проникли на территорию Лаконии вплоть до самого города Спарта, они опустошили поля спартанцев, включая принадлежавшие женщинам, прямо у них на глазах. Аристотель утверждал, что женщины нанесли даже больший ущерб Спарте, чем враг! С другой стороны, дружественный наблюдатель, такой как Ксенофонт, мог воздать хвалу спартанским женщинам за их замечательную стоическую реакцию на утрату своих самых близких и дорогих мужчин в битве при Левктрах в 371 году[34].
Помимо развития самой эффективной греческой армии гоплитов, спартанцы также совершенствовали свои отношения с внешним греческим миром посредством тщательно выстроенной дипломатии. Подобно воспитательному циклу, она тоже не в последнюю очередь была подсказана озабоченностью внутренней безопасностью от илотов. В границах спартанского государства (носившего официальное название «Лакедомон») находилось также около восьмидесяти городов и поселков свободных, но политически подчиненных периэков, которые должны были образовывать первую линию обороны от илотов. Однако считалось желательным установить еще одно кольцо безопасности вокруг обширной территории Спарты, которая при размере около 8.000 квадратных километров вдвое превосходила следующее по размеру государство греческого мира — Сиракузы в Сицилии.
Первый внешний союз спартанцев был заключен, возможно, около 550 года, с ближайшим полисом к северу — Тегеей в Аркадии. Но в течение одного поколения их союзная система на Пелопоннесе была распространена до Коринфского перешейка и вышла за пределы Пелопоннеса в центральную Грецию, охватив Мегару и находящийся в открытом море остров Эгину. Союзники принесли одностороннюю присягу на верность Спарте, обязавшись оказывать военную поддержку по ее требованию в обмен на сохранение Спартой в целом олигархических режимов союзников — услуга, которая становилась все более и более важной после перехода Афин в 508 году к демократии.
Как мы уже отмечали ранее, единственным Пелопоннесским государством, демонстративно отказавшимся присоединиться к спартанскому союзу, был Аргос, который бросил вызов Спарте на поле боя примерно в 545 году, но потерпел серьезное поражение. Впоследствии (в 494-м, 496-м и далее) то же само повторялось весьма регулярно. В 525 году Спарта почувствовала себя даже достаточно уверенно, чтобы вести военные действия в восточном Эгейском море при решающей помощи флота своего союзника Коринфа. Примерно в 512 году Спарта опять послала морскую, а затем наземную экспедицию против Афин, чтобы свергнуть правящую «тираническую» династию сыновей Писистрата. Это ставит вопрос об отношении Спарты к иностранным тиранам, или автократам. Спарта получила репутацию принципиального противника тирании, поскольку фактически свергла немалое их число. Но во всех случаях с равной вероятностью могут быть выдвинуты здоровые прагматические соображения в пользу свержения, и по меньшей мере в двух случаях Спарта позабыла о своих предполагаемых антитиранических принципах, когда она фактически пыталась навязать или восстановить тиранию. Оба эти случая пришлись на необычный и судьбоносный период в какие-то шесть лет, с 510 по 504 год, и оба связаны с Афинами.
Геродот, придававший большое значение крайней религиозности спартанцев, считал, что их убедил подняться в 510 году против продолжительной тиранической династии в Афинах постоянный поток дельфийских оракулов. Во всяком случае, режиму Гиппия и его брата внезапно был положен конец вмешательством Клеомена, и Гиппию повезло не просто скрыться, а бежать прямо в руки персов. Теперь, под покровительством Великого царя Дария, он до самого преклонного возраста лелеял мечту о возвращении и реставрации. С греческой точки зрения это создавало безусловные узы между Персией и политикой материковой Греции, подтверждая связь Персии с греческой тиранией, уже узаконенной на азиатском берегу Эгейского моря.