Через два года, в 508 году, Клеомен вернулся в Афины, опять с армией, на сей раз оккупировав на несколько дней Акрополь. Однако в данном случае не было никакой возможности утверждать, что вторжение было предпринято во имя обеспечения свободы афинян от гнета тирании, так как Клеомен фактически вторгся вопреки ясно выраженной воле большинства граждан Афин. Они заявили, что желают исполненных творческого воображения первопроходческих «демократических» реформ, предложенных Клисфеном, давним противником прежнего тиранического режима. По разительному контрасту, Клеомен предпочитал реакционное решение — введение правления противника Клисфена Исагора, проспартанского марионеточного тирана. Такова была предполагаемая принципиальная оппозиция Спарты тирании!
К своему позору и удивлению, Клеомен оказался заблокированным на Акрополе и вынужденным позорно удалиться в Спарту. Однако он сохранил достаточно влияния, чтобы добиться повторной ссылки Клисфена вместе со значительным числом своих родственников и сторонников. Этот успех оказался недолговечным. Клисфен вскоре вернулся, его реформы начали укореняться и процветать — не в последнюю очередь, как показали последующие события, и в военной сфере. Поэтому в 506 году Клеомен решил еще раз попытаться навязать свою волю непокорным Афинам. Он полагал, что на этот раз он полностью подготовил почву. Возглавляемая им армия состояла не просто из спартанцев, а из спартанцев и значительного количества их пелопоннесских союзников. Более того, он считал, что подготовил Коринф атаками на Афины из Беотии (возглавляемыми фиванцами) и Эвбеи (город Халкида). Однако в этом предприятии было два недостатка. Первый заключался в том, что, хотя союзникам было с самого начала ясно, что целью экспедиции было установление спартанского господства над Афинами, они лишь впоследствии поняли, что Клеомен намеревался повторить свой трюк 508 года — привести к власти Исагора в качестве тирана. Некоторым более значительным союзникам, особенно Коринфу, показалось, что Клеомен тем самым переступает свои декларированные обязательства, а воспоминания Коринфа о собственной династии тиранов были все еще слишком свежи.
Второй просчет — более серьезный, как идеологически, так и морально — заключался в том, что Клеомен не удосужился взять с собой второго царя, Демарата; физически Демарат сопровождал армию, пока она направлялась к перешейку, по-видимому, потому, что тогда еще было вполне нормально обоим царям возглавлять такую значительную армию. Однако в критический момент Демарат вместе с коринфскими союзниками попросту удалился и вернулся в Спарту, так что спартанская часть согласованного двойного охвата Афин была полностью расстроена. Тем не менее беотийцы и халкидийцы пошли в атаку с севера и востока и потерпели жестокое поражение от новой демократической армии афинян, исполненных энтузиазма, так как они сражались не просто ради защиты своей суверенной независимости, но и ради сохранения своего нового революционного политического режима. Даже при таком положении дел Спарта предприняла еще одну попытку около 504 года. На сей раз их отчаяние было столь велико, что они намеревались навязать Афинам не кого иного, как старого тирана — старого в обоих смыслах: Гиппия, сына Писистрата, беженца при персидском дворе, перешедшего на сторону мидян.
На самом деле Геродот не упоминает Клеомена в связи с этой последней попыткой, и возможно, что он мудро отказался от нее, несмотря на одобрение проекта. Эту последнюю инициативу загубил не Демарат — или не он один, а коллективное решение, принятое в Спарте большинством голосов представителей всего внутреннего спартанского круга союзников. Иными словами, царь Спарты больше не мог просто диктовать союзникам, которые обрели коллективный голос и коллективное право быть выслушанными. Современные ученые отмечают этот момент как рождение того, что они называют Пелопоннесским союзом. Спарта сохранила инициативу перед лицом своих союзников, то есть союзники не могли обязать Спарту проводить внешнюю политику, которую она не одобряла, и именно Спарта сначала принимала решение на закрытой дискуссии, прежде чем созвать союзников на публичный совет для получения их одобрения. Но решающая статья, описываемая во всех договорах о союзе, в которой говорилось, что союзник должен следовать «за спартанцами, куда бы они ни повели», теперь была радикальным образом изменена и предоставляла союзникам коллективное право «вето» большинством голосов[35].
В 500 году Аристагор посетил Спарту, слегка отрезвленную, но все еще самую могущественную военную державу на греческой земле. Не соблазняемые азиатскими приключениями, в 90-х годах V в. спартанцы были весьма озабочены пелопоннесскими проблемами у себя дома. Согласно Геродоту, Аристагор посоветовал спартанцам прекратить свои мелкие местные войны за жалкие клочки земли «со своими соперниками мессенцами, аркадийцами и аргивянами»[36]. Но нет никаких иных указаний, что в то время Спарта вела бурные дискуссии с какими-либо городами Аркадии, хотя чеканка монет с надписью Arcadikon (Федерация Аркадии) иногда датируется приблизительно 490-м годом. Это могло означать образование квазинационалистической федерации Аркадии, которая должна была неизбежно считаться враждебной геополитическим интересам Спарты. Общая политика Спарты всегда состояла в попытках разобщить аркадийцев, чтобы облегчить управление ими, и особенно прочно удерживать полис Тегею от сближения с Мантинеей в восточной Аркадии и противопоставить их друг другу. Не существует также надежных свидетельств, что мессенцы, точнее, мессенские илоты представляли в то время большую угрозу для Спарты, нежели всегда, хотя Платон утверждает устами одного из своих персонажей в диалоге Законы, что во время Марафонской битвы (490 г.) спартанцам пришлось противостоять восстанию илотов.
С другой стороны, существует весьма надежное свидетельство того, что в 90-х годах V в. при Клеомене спартанцам опять пришлось столкнуться со старым противником Аргосом и еще раз нанести ему сокрушительное поражение. В действительности оно оставило Аргос за бортом как серьезного игрока на целое поколение. Центральным моментом была битва при Сепии в районе Арголида, вероятно, в 494 г., и очевидно, что агрессором была Спарта. Геродота интересовали не подробности сражения, а действия Клеомена после боя, которые он использует как еще одну дубинку, чтобы ударить злодея. Он сообщает, что несколько тысяч спасшихся аргивян укрылись в священной роще, моля о пощаде. Клеомен бессовестно приказал илотам из своего окружения поджечь рощу, чтобы не принимать непосредственного участия в религиозном осквернении, и тем самым убил большинство просителей. Но это был его не единственный проступок, который беспокоил спартанцев. Вернувшись в Спарту после кампании, которая была в конце концов большой победой в прагматическом смысле, он был судим за то, что не смог захватить сам Аргос.
Подобные суды над спартанскими царями проводились при закрытых дверях в присутствии постоянной герусии и совета пяти эфоров текущего года; в Спарте никогда не было никаких открытых судов в отличие от системы, особенно заметно развившейся, например, в демократических Афинах. Поэтому, скорее всего, обвинителем Клеомена был второй царь Демарат, его соперник и противник. Похоже, что эфоры должны были вынести предварительный приговор — anakrisis касательно наличия предмета обвинения, и, по-видимому, большинство эфоров было на стороне Демарата. Тем не менее Клеомену удалось выкрутиться, и он проделал это чрезвычайно хитроумным, чисто спартанским способом. Он утверждал, что, когда он намеревался принести жертвоприношение в аргосском Гереоне, святилище, посвященном богине — покровительнице Аргоса Гере, появилось предзнаменование. Из груди величественной культовой статуи богини, сделанной из золота и слоновой кости, вырвалось пламя. Он сказал, что этот знак убедил его без тени сомнения в том, судьбой не предусмотрен захват цитадели Аргоса, ибо в таком случае пламя должно было ударить не из груди, а из головы статуи. Геродот пишет, что спартанцы нашли этот довод убедительным и разумным.
В этих немногих словах Геродот сумел сказать очень многое о Спарте. Помимо своей воспитательной и военной системы, самой ощутимой отличительной культурной чертой Спарты была ее религиозная система. В других местах, и не единожды, Геродот говорит об исключительном благочестии, или религиозности, спартанцев: «Они ценили исходящее от богов как более авторитетное, чем исходящее от людей»[37]. Собственно говоря, таковы были и все обычные греки, поэтому Геродот, сам человек глубоко религиозный и традиционно по-гречески благочестивый, безусловно имел в виду, что спартанцы считали свой долг перед богами значительно более абсолютным и обязывающим. Некоторым образом они применяли по отношению к богам свой взгляд на жизнь вообще — порядок, иерархия и безусловное подчинение. Боги как бы образовывали самую вершину величественной пирамиды непререкаемой власти. Не случайно, что в Спарте каждый бог и богиня изображались с оружием и в доспехах. Богиней — покровительницей города была Афина, и несмотря на свой пол, всегда и везде в Греции изображалась в шлеме, латах и с копьем в руке. И только исключительно в Спарте даже откровенно не воинственной Афродите (знающие Илиаду Гомера улыбнутся) придавался неуместно воинственный вид.
Почти слепая преданность богам объясняет, почему спартанцы шли на неуместные крайности, чтобы, изучая внутренности жертвенных животных или справляясь у оракулов, по возможности заранее узнать, какова божественная воля. Мы даже знаем о спартанских военачальниках, которые перед лицом абсолютной необходимости принять срочное решение в разгар сражения многократно приносили жертвоприношения, пока не получали таким образом ответ, казавшийся им приемлемым и осуществимым. За это Ксенофонт дал спартанцам прозвище «искусных военных дел мастеров» — сознательная метафора, поскольку им запрещалось быть искусными мастерами в обычном смысле слова. Одним из в высшей степени достойных упоминания аспектов исключительной религиозности спартанцев — исключительной не только в категориях Древней Греции — было их отношение к смерти.