В своей «биографии» Ликурга Плутарх говорит, что законодатель был весьма озабочен тем, чтобы освободить спартанцев от ненужного и истощающего страха смерти и умирания. С этой целью он разрешил хоронить трупы всех спартанцев, взрослых, равно как и младенцев, прямо на обычной территории проживания, а не, как было принято повсеместно в прочем греческом мире, по крайней мере примерно с 700 года до Р.Х., на тщательно отделенных специально обозначенных кладбищах вдали от жилой территории. Иными словами, спартанцы не разделяли нормального греческого убеждения, что захоронение автоматически приносит нечистоту (miasma). Они считали, что кремированные или захороненные тела их предков являются источником общинной солидарности и силы, а не слабости, и их следует принимать и жить с ними, а не питать к ним отвращение, избегать и убирать с глаз долой и из сердца вон.
С другой стороны, спартанцы все же оставили два места для захоронений на изрядном удалении от жилой территории города Спарта, хотя слово «захоронения», может быть, вводит в заблуждение. Одно из них — Кеады, ущелье, которое было идентифицировано как современная деревня Трипи («Дыра») на некотором расстоянии к западу от Спарты у входа в ущелье Лангада, ведущее через Тайгетский горный хребет в Мессены. В это ущелье сбрасывали тела преступников, осужденных за преступления, наказуемые смертью. Другое место гораздо более интересно с точки зрения спартанского отношения к жизни и смерти. Как уже отмечалось, спартанцы были весьма озабочены воспроизводством своего населения, но не просто его численностью. Имело значение также качество. Так, новорожденные младенцы (вероятно, обоих полов, но на данной стадии мужчины были гораздо важнее) подвергались ритуальному обследованию и проверке, проводимому «старейшинами рода», как Плутарх их называет. Их погружали в ванну предположительно неразбавленного вина, чтобы узнать их реакцию. Если они не проходили испытание, последствия были фатальными. Их уносили в место с загадочным названием «хранилища» (apothetai) и бросали в овраг на верную смерть[38]. Та же участь постигала младенцев, которым не повезло и они родились с некоторыми серьезными и уже очевидными физическими недостатками.
«Отказ» от новорожденных никоим образом не был обычаем уникальным для Древней Спарты. Он также был положительно рекомендован в утопических философских предписаниях как Платона, так и Аристотеля. Однако в прочих греческих городах эта процедура была значительно более мягкой и иначе организована. Полнота контроля за процессом принадлежала родителям, а не государству, и к отказу чаще всего прибегали по экономическим причинам, а не из соображений евгеники или по указке государства. Кроме того, вовсе не обязательно ожидалось, не говоря о том, что желалось, что отказ автоматически означал смерть. В Афинах, например, существовал общепризнанный термин ((en)khutrizein) для практики возложения новорожденного в большой глиняный сосуд в надежде, что какая-нибудь другая семья, бездетная по физиологическим или иным причинам, но материально способная и психологически желающая, может подобрать и воспитать его.
Так что спартанцы не только воспитывались в близком знакомстве со смертью и похоронами, но их учили тому, что они должны готовиться к утрате ребенка, представлявшегося обузой для общества или государства. В соответствии с этой точкой зрения, спартанцы не испытывали потребности исполнять похоронные песни и танцы или соблюдать траурные церемонии; значительное исключение — государственные похороны спартанского царя — было только эффектным подтверждением этого правила[39]. Поэтому покойного спартанца, спартанку или ребенка хоронили не в роскошной, не говоря уж о том, чтобы внешне броской или монументальной гробнице, а в простой яме, вырытой в земле, в сопровождении минимума похоронных принадлежностей. Плутарх рассказывает, что правила захоронения взрослого мужчины допускали только знаменитый алый военный плащ, при этом тело клали просто на подстилку из лавровых листьев. (Это, кстати, может объяснить, почему до сих пор найдено так мало спартанских могил этого исторического периода.)
Покойному спартанцу не разрешалось иметь даже столь незначительную роскошь, как надгробный камень с обозначением его имени — за двумя исключениями. Во-первых, солдату, убитому на войне, разрешалось упоминание его имени на надгробии вслед за двумя простыми словами: «на войне» — воистину лаконичное сообщение. Лаконичная (спартанская) речь была краткой, сжатой и четкой, но соответственно предполагалось, что каждый слог должен быть произнесен. Такое посмертное чествование было логическим следующим шагом за прославлением спартанцами «красивой смерти» воина на поле боя. Такое отношение восходит по меньшей мере к середине седьмого века, так как оно встречается уже в стихах Тиртея: «терпи, видя кровавую смерть, / нападай на врага, стоя рядом»[40]. Тиртей был спартанским национальным военным поэтом, и его военная лирика пережила столетия, мальчики в ходе обучения принудительно заучивали ее наизусть и регулярно декламировали во взрослом возрасте во время военных кампаний. Суть выражения «стоя рядом» в том, что это стихи о гоплитах: Тиртей представляет кровавую битву сомкнутой плечом к плечу фаланги. Второе исключение и послабление касалось либо жриц, либо — и этот вариант требует серьезной переделки дошедшего текста Плутарха — женщин, умерших родами. Оба варианта получают совершенно разумное объяснение в рамках общего контекста известных спартанских общинных ценностей. Возвеличивание смерти жрицы полностью соответствует спартанскому предпочтению религии — отношение людей к богам всегда имело преимущество перед мирскими делами, т. е. отношениями между людьми. Особое положение женщин, умерших во время родов, соответствует заботе о продолжении рода, а также отдает долг уважения к матери (особенно матери потенциального сына-воина) наравне с социальным вкладом взрослого мужчины-воина: первая дала новую жизнь Спарте, а второй отдал за нее собственную жизнь.
Рассказ Ксенофонта о последствиях битвы при Левктрах 371 года показывает, сколь странным было официальное спартанское отношение к смерти родственника. В Левктрах (в Беотии) Спарта потерпела первое серьезное поражение в решающем сражении пехоты от фиванцев и их союзников. Более половины сражавшихся спартанцев были убиты, и их смерть сократила общее взрослое мужское население полиса до менее тысячи человек, сравнительно, например, с 25–30 тысячами граждан тогдашних Афин. Это была массовая катастрофа, как коллективная и общественная, так и индивидуальная и частная — настолько такое различие может иметь смысл для Спарты. Так как огромные усилия были вложены в то, чтобы внушить официальную позицию через образование и воспитание, то вполне вероятно, что неофициальная, индивидуальная и частная позиция была абсолютно такой же.
Однако когда эту новость принесли домой и семьям сообщили о погибших, родственники убитых ходили с радостным, почти восторженным выражением лица, в то время как родственники выживших, далекие от радостного возбуждения или облегчения, испытывали чувство унижения от того, что они считали двойным оскорблением: не только армия их государства потерпела поражение, но и их родственники остались живы, чтобы рассказать жалкую историю, поэтому они трусливо прятались от общественного взора в состоянии шока и ненависти к себе.
Короче говоря, спартанцы — единственные в Греции, кто принял точку зрения, что смерть является чем-то, чего следует не бояться, а скорее буквально жить бок о бок с ней и ежедневно смотреть ей в глаза. Как ты умер — здесь было не более и не менее важно, чем где бы то ни было в Греции, но только в Спарте всегда абсолютным образом подчеркивалось общественное, а не личное и не чисто семейное значение любой смерти. Поэтому несомненная важность такой позиции и поведения для кампании в Фермопилах была очевидна.
Освободившись от тяжкого обвинения в связи с Аргосом, Клеомен был впервые волен привлечь внимание Спарты к территориям по ту сторону Эгейского моря и к нарастающей персидской угрозе. Это единственный случай, когда Геродот воздает ему безусловную хвалу. В 491 году правящая аристократия стратегически важного острова Эгина в заливе Сароникос («ячмень на глазу Пирея», как его назвал Перикл) решила перейти на сторону персов: они поднесли посланцу Дария землю и воду как знак готовности подчиниться имперской гегемонии Персии. Клеомен немедленно выступил в поход и отплыл на Эгину, где встретил яростное сопротивление под предводительством аристократа по имени Крий («Баран»). Крий обвинил Клеомена в том, что он подкуплен (еще одно стандартное обвинение против спартанцев) афинянами, врагами эгинетян. Ибо, — он сказал, — если бы вмешательство Клеомена в дела союзного, но независимого государства было бы формально утверждено спартанским государством, то прибыли бы оба царя, а не один Клеомен.
Здесь Крий явно рассчитывал сыграть на известной вражде между Клеоменом и Демаратом, но, возможно, он также апеллировал к вероятному конституционному требованию, чтобы оба царя были в согласии по поводу внешней политики. Как бы то ни было, от Клеомена нельзя было так легко отделаться. Произнеся типично лаконичное замечание — «Тебе бы лучше упрятать свои рога в ножны, Баран», — он вернулся в Спарту, организовал смещение Демарата и замену его более приемлемым Леотихидом[41].
Как и в аргосском эпизоде 494 года, Клеомен оказался вынужден прибегнуть к религии в борьбе против Демарата, но на этот раз он превзошел самого себя. У Спарты давно были особые отношения с исключительно авторитетным оракулом Аполлона в Дельфах, и она поддерживала прямую связь с местным жречеством через постоянных представителей при святилище, называемых пифиями. Эти пифии назначались царской властью, две из них избирались каждым из спартанских царей. Однако в 491 году пифии Клеомена не просто консультировали жриц и жрецов-предсказателей в Дельфах. Они также подкупали их, чтобы те говорили именно то, что он хотел услышать от Аполлона, а именно, что Демарат — незаконнорожденный и в юридическом смысле не является сыном своего отца, покойного царя Аристона. Более того, дельфийские должностные лица предположительно приняли взятку и вынесли желательный вердикт. В скором времени интрига великолепно сработала для Клеомена: по божественному приговору Демарат был объявлен незаконнорожденным, низложен и заменен на своем посту, а Клеомен получил свободу вернуться на Эгину, взять Крия и прочих вождей Эгины заложниками и заставить их отказаться от своей проперсидской или, по крайней мере, не антиперсидской политики. Именно за это Геродот превозносил Клеомена до небес как «действовавшего ради общего блага всей Эллады». Однако затем тщательно сплетенная интрига была разоблачена — с катастрофическими для Клеомена последствиями. Факт взятки был раскрыт, и причастные к ней дельфийцы были изгнаны со своих постов, а Клеомен, похоже, в прямом смысле слова сошел с ума.