Геродот утверждает, что он всегда был слегка тронутый, что у него не все было в порядке с головой[42]. Однако говорят, что эффект разоблачения его крайне кощунственных действий и последующая добровольная ссылка в Аркадию сделали его поведение по возвращении в Спарту столь иррациональным, что власти пришли к выводу, что его необходимо посадить в колодки. Клеомен содержался под охраной илотов, но даже в безумии он был столь убедителен, что смог побудить одного из них одолжить ему кинжал, которым, как утверждают, совершил ужасное харакири, располосовав себе ноги снизу доверху.
Очень многое было поставлено на карту со смертью Клеомена: внешняя политика Спарты, ее позиция в отношениях с союзниками за границей и жизнеспособность диархии у себя дома. Поэтому, естественно, возникли подозрения, что Клеомен на самом деле не совершал самоубийства, а, став крайней обузой для окружающих, был благоразумно убран, возможно, даже ближайшими кровными родственниками. Мы никогда достоверно не узнаем этого, но мы знаем о ближайших последствиях смерти Клеомена — о том, что его место занял его младший сводный брат Леонид. В начале 80-х гг. V в., когда Клеомен умер, ему шел пятый десяток, и забавно подумать, что, если бы он остался в живых и правил бы еще лет десять или больше, то мы бы, возможно, чествовали за Фермопилы Клеомена, а не Леонида.
В 80-х годах V в. в истории Спарты наблюдается огромный пробел в смысле надежных свидетельств. Широко известны последствия Марафонского сражения и неучастия Спарты в триумфальном успехе Афин. Спартанцы могли с большим интересом следить за внутренней политикой демократических Афин и даже узнавать о текущих событиях от своих афинских друзей и гостей. В Афинах все более поляризовались позиции различных группировок и фракций как по внутренним, так и по внешнеполитическим проблемам, прежде всего по вопросу о демократических институтах и отношении к Эгине и Персии. Они часто прибегали к новому демократическому институту остракизма: это было нечто вроде выборов наоборот, на которых потерпевший поражение кандидат из числа наиболее влиятельных политиков общенародным голосованием подвергался ссылке на десять лет.
Однако вскоре после 485 года спартанцам также опять пришлось отвечать на наболевший вопрос о том, какую позицию по отношению к Персии они должны занять.
5.Фермопилы I: мобилизация
Ты видишь, как перуны божества поражают стремящиеся ввысь живые существа, не позволяя им возвышаться в своем высокомерии над другими. Ты видишь, как бог мечет свои перуны в самые высокие дома и деревья. Ведь божество все великое обыкновенно повергает во прах… Ведь не терпит божество, чтобы кто-либо другой, кроме него самого, высоко мнил о себе.
В начале того, что нам известно как седьмая книга Истории Геродота, историк создает яркую реконструкцию[43]. Он описывает, как Ксеркс взошел на персидский трон, и излагает собственное вполне приемлемое мнение, что именно Атосса, царица-мать, дочь Кира Великого, на самом деле организовала его наследование. Затем он переносит нас в сердце Персидской империи, ко двору в Сузах, в сокровенную палату самого Ксеркса — по существу, к самим помыслам Великого царя. Он щекочет нам нервы возможностью того, что Ксеркс мог принять иное решение, мог, в конце концов, решить не нападать на Грецию в 480 году. По существу, он представляет вторжение вовсе не как собственную идею Ксеркса, а идею Мардония, который, как должны знать читатели, был генералиссимусом Ксеркса, потерпевшим поражение в решающей Платейской битве 470 года. Несомненно, он был обязан этим назначением собственной доблести — эти высокие полномочия были доверены ему еще Дарием. Но и тот факт, что он был двоюродным братом Ксеркса (сыном сестры Дария) и что его отцом был Гобрий, один из шести заговорщиков, возведших Дария на трон в 20-х гг. VI в., ни в коем случае не повредили его карьере.
К побуждениям, или, скорее, подстрекательствам Мардония касательно вторжения добавилась назойливость некоторых греков, принявших сторону персов. Наиболее выдающимися из них были члены правящей династии Лариссы в Фессалии, регионе Греции сразу к западу от границ Персидской империи того времени, простиравшейся до южных рубежей Македонии, и, кроме того, Писистратиды, члены свергнутого семейства тиранов Афин. Вероятно, эти сторонники персов руководствовались смешанными мотивами. Для некоторых доминирующей была фаталистическая позиция sauve quipeut («спасайся, кто может» — фр.). Они сочли: победят персы, поэтому давайте будем на стороне победителей или, по крайней мере, не будем слишком выделяться как противники победителей. Других согревала идея будущего персидского имперского правления: разве персы не только терпели, но и активно не поддерживали «тиранов» в городах своих восточных греческих подданных? Кроме того, у тех и других был, вероятно, более чем мимолетный всплеск (типично греческого, надо сказать) синдрома «враг моего врага — мой друг»[44].
Геродот изображает Ксеркса созывающим военный совет, что тот несомненно сделал, но точные слова, которыми обменивались Ксеркс, Мардоний и мудрый дядя Ксеркса Артабан, не обязательно имели прямое отношение к действительности. В некотором смысле Артабан является одним из шаблонных персонажей Геродота, который «предостерегает» от того, чтобы предстоящую ситуацию видеть только в черно-белых красках, и по крайней мере столь же ясно предвидит возможные препятствия на пути к проекту и трудности в его осуществлении, как и вероятный успех. Таким образом, он представляет собой контраст как для Ксеркса, относительно молодого, неопытного и чрезмерно самоуверенного, так и для Мардония, который, по крайней мере в сценарии Геродота, был фанатичным сторонником вторжения.
Одно место в речи Артабана касается самого существа вопроса, по крайней мере в том, как оно ретроспективно восстановлено Геродотом. Посредством скрытой иронии здесь предвосхищена конечная неудача Ксеркса:
Ты видишь, как перуны божества поражают стремящиеся ввысь живые существа, не позволяя им возвышаться в своем высокомерии над другими. Бог мечет свои перуны в самые высокие деревья и дома. Ведь божество все великое обыкновенно повергает во прах…Ведь не терпит божество, чтобы кто-либо другой, кроме него самого, высоко мнил о себе.
Это ощущение было передано на афинской драматической сцене в буквальном смысле слова трагически, особенно в сохранившейся трагедии Эсхила «Персы», впервые поставленной весной 472 года. Есть также основательная причина предполагать, что Геродот, столь традиционно и глубоко благочестивый человек, каким от был, действительно верил, что так все и в самом деле происходило в подлунном мире[45]. Однако далее в интригующем повествовании Геродота следует почти комический эпизод. Сначала Ксеркс в ярости из-за Артабана, единственного из его близких советников, осмелившегося высказаться против греческой войны. Затем, по более зрелом размышлении, он убеждается в мудрости точки зрения старшего. Но потом Артабан меняет свою позицию, после чего Ксеркс мгновенно возвращается к своему изначальному агрессивному мнению. Каковы причины для этих внезапных перемен в точках зрения Ксеркса и Артабана? Вмешательство сновидений, классическое проявление божественного в книге Геродота, но также и совершенно гомеровский литературный прием: тонкий способ напомнить читателю об эпическом масштабе предстоящего конфликта, а также о том, что в нем поставлено на карту для будущих отношений между Востоком и Западом. Такой способ драматизированного повествования имеет для греческого историка еще одно преимущество — раскрытие слабости, нерешительности и отсутствия понимания, которое роковым образом обрушилось на главного человека Персии, Царя Царей.
Однако Фукидид, величайший из преемников Геродота как историка, придерживается совсем другого тона, охлаждающего тона реализма, в своем рассказе о причинах Афино-пелопоннесской войны 431–404 гг. Он решительно приземляет ситуацию. Действительно, у него был ревнивый профессиональный интерес в том, чтобы утверждать, что все войны, случившиеся до «его» войны, были незначительными, и, возможно, он имел в виду конкретно войну Геродота. С другой стороны, рассказ Фукидида о причинах всех великих войн, а не только Афино-пелопоннесской войны, имеет привкус более убедительного прозрения и здравомыслия, нежели трагикомический продукт Геродота.
Ибо, как в начале своей Истории Фукидид говорит спартанцам устами своих афинских рассказчиков, существуют три основных мотива, управляющих межгосударственными отношениями независимо от того, является ли государство абсолютной монархией типа Персии, демократической республикой афинского образца или модифицированной олигархией, подобной Спарте. Это мотивы следующие — в обычном порядке приоритетности: стратегическая забота о коллективной безопасности государства; идеологически-психологическая забота о его статусе, репутации и чести; стремление к экономическому прогрессу и выгоде. Афиняне Фукидида выразили их более резко как страх, честь и выгода. Сочетание этих трех мотивов также объясняет, почему Ксеркс принял такое решение, а именно, вторгнуться в континентальную Грецию с целью завоевания, и почему он должен был принять это решение, а не какое-либо другое.
В своей озабоченности безопасностью империи и особенно неприятностями, которые предположительно могли прийти из-за самой отдаленной границы, Дарий в 513 году вторгся в Европу из Азии через Босфор. Позже он санкционировал завоевание Мардонием европейской Фракии. Фракийцы жили по обеим сторонам проливов — Геллеспонта (Дарданелл) и Босфора. Идея состояла в том, чтобы значительно обезопасить империю, включив в нее оба пролива. Было ли это действительно более безопасно?