Статус был случайным фактором как в личном плане, так и в коллективном. Ксеркс по крайней мере был в той же мере под сенью своего знаменитого динамичного сверхудачливого отца, как впоследствии на первом этапе оказался Александр Македонский под сенью Филиппа Македонского. Оба сына претендовали на равный статус, а Александр даже на превосходство. Но из этих двоих лишь Александру удалось оправдать свои претензии. В коллективном отношении предстояло решить досадный афинский вопрос. Поражение персов от Афин и Платей под Марафоном все еще не было изглажено, а тем более, забыто. И если Афины надо было поставить на свое место, то почему бы, пока этим занимается Ксеркс, и не остальную часть материковой Греции, чтобы научить всех континентальных греков не вмешиваться в чужие дела и даже не мечтать о том, чтобы еще раз нанести поражение Персии — урок, который они никогда не забудут?
Может показаться крайне маловероятным, что Ксеркса могла соблазнить на вторжение в Грецию перспектива дополнительной материальной выгоды. Как впоследствии Демарат довольно поэтически заметил Ксерксу, Греция и Нужда были молочными сестрами[46]. Еще один намек на то, что экономика не могла служить самым убедительным из аргументов, проистекает из яростного утверждения Мардония Ксерксу, что Греция — это настоящий сад, полный всяческих сортов деревьев. Это, несомненно, был аргумент, рассчитанный произвести впечатление на персидского монарха, любителя садов, но можно полагать, что по чисто эмпирическим основаниям он не был особенно убедителен. Тем не менее там были серебряные и золотые прииски, к которым можно было стремиться, а также можно было прибрать к рукам доходы от торговых рынков.
Известие о военных приготовлениях Ксеркса достигли Спарты вскоре после того, как примерно в 484 году в Сузах был отдан приказ о мобилизации. У Спарты были друзья на прибрежных островах и в городах побережья Персидской империи, а у них, в свою очередь, должны были быть контакты с центрами местных сатрапий — Сардами в Лидии и Даскилеем в геллеспонтийской Фригии к северу. В Спарте новость вызвала огромное смятение. Будучи исключительно богобоязненными и веря в небесное возмездие, многие спартанцы, включая членов политической элиты, боялись, что опустошительное нашествие персов могло быть небесной карой за их грубое нечестие. Таковым, по их мнению, могло быть убийство вестников, или посланников Дария, в 491 году. Потому что посланцы любой страны и национальности повсеместно считались священными, то есть их личности считались священными и неприкосновенными. Хладнокровно убить посланца означало навлечь на себя особо тяжелую форму религиозной нечистоты (miasma).
Как — спрашивали себя спартанцы — могли они очиститься от этой нечистоты, какое воздаяние и возмещение должны они выплатить Ксерксу? Казалось бы, ответ был очевиден. Они пошлют Ксерксу в ответ человеческую жертву. Если он примет ее, то, возможно, отменит всю экспедицию. Оставалась только практическая проблема: найти подходящую добровольную жертву. Геродот рассказывает, что спартанцы (вопреки своей обычной практике) проводили собрание своих воинов за собранием, и на каждом был вынесен на повестку дня только один вопрос: кто из спартанцев готов предложить себя в качестве отвратительной человеческой жертвы воздаяния Ксерксу? В конце концов ответ был найден, и о силе веры спартанцев в это решение проблемы, по крайней мере об их силе принятия желаемого за действительное, можно судить по тому факту, что не один, а два благородных спартанца предложили себя, и их предложение было одобрено Советом. Они оказались благородными более, чем в одном смысле, поскольку, во всей видимости, принадлежали к наследственной спартанской аристократии самозваных «потомков Геракла».
Спарта любит парность: два царя; два божественных символа и гаранта двух тронов в виде Диоскуров — Кастора и Поллукса; Зевс в паре с Афиной как объекты поклонения в более чем одном спартанском культе, и так далее. Но за пределами этой культурной предрасположенности и даже за пределами коллективной религиозной веры самое заметное и самое примечательное задним числом — это готовность спартанцев предпочесть благо общины, города и даже некоторой концепции «Греции» чисто личной или индивидуальной выгоде, иными словами, пожертвовать собой ради большего блага и более великой цели.
Обе будущие жертвы — Спартой, сын Анериста, и Булий, сын Николая, — в должный час отправились в Персидскую империю. Сначала их принял в Сардах сатрап Гидарн и сообщил им, что, когда они прибудут в Сузы по другую сторону Царской дороги, им надо будет совершить proskunêsis, или земной поклон, царю Ксерксу. Они пришли в ужас от самой этой идеи и, будучи грубовато-прямодушными спартанцами, высказали свое мнение сатрапу. Они сказали, что такое почтение оказывается только богам, но никак не смертному человеку. Это был не последний случай, когда греки преднамеренно либо бессознательно не понимали этого обычая царского этикета[47]. Ибо для персов проскунесис не был актом религиозного поклонения, так как Великий царь не считался божеством. Интересно было бы узнать, пребывал ли сам Геродот тоже в этом заблуждении? Во всяком случае, похоже, что он использовал проскунесис как одно из своих обвинений против персидской монархии, особенно против Ксеркса, на том основании, что он нарушает должную границу между смертными (независимо от высоты их положения) и богами.
Когда эта пара спартанцев прибыла в Сузы, их проводили в царские покои. Там не возникло проблем с поисками переводчика (hermeneus), чтобы объяснить Великому царю суть вопроса. Но все же оставалось обширное поле для межкультурного непонимания, отягощавшего отношения между Спартой и персами еще с той поры, как Кир отпустил колкость по поводу того, что никогда не следует доверять людям, собирающимся на рыночной площади, чтобы надувать и обманывать друг друга. Говорят, что внук Кира Ксеркс просто высокомерно рассмеялся в лицо этой паре, сочтя их несомненно искренний и религиозно мотивированный жест за шутку. Если бы он знал, какую «шутку» сыграет судьба над ним. Именно данный тип культурного непонимания повторил сам Ксеркс во время кампании в Фермопилах, когда он был введен в заблуждение обычаем спартанских воинов расчесывать волосы, готовясь к сражению и, если необходимо, к смерти.
В качестве инструмента для разоблачения этого весьма вредного непонимания Геродот использовал бывшего царя Спарты Демарата. Это было не лишено иронии, поскольку Демарат являлся не самым очевидным кандидатом, чтобы представлять и поддерживать добрые спартанские ценности по сравнению и в противоположность варварским персидским. После того как его около 490 года сместили с трона Эврипонтидов, Демарат оставался еще некоторое время в Спарте как фактически рядовой член общины, хотя все еще пользующийся немалым почетом. Он в достаточной мере отличился во всех событиях, чтобы ему могли доверить организацию религиозного праздника. Однако, по рассказу Геродота, исполняя это поручение, он подвергался злобному публичному осмеянию за то, что был лишен царского достоинства своим родичем и личным врагом Леотихидом, который благодаря стараниям Клеомена сменил Демарата на его посту. Естественно, гордость Демарата не позволила ему переварить эти оскорбления, и он навсегда удалился из Спарты.
Однако рассказ Геродота не дает удовлетворительного объяснения, почему Демарат отправился туда, куда он отправился, а именно, ко двору Ксеркса. Почему бы ему не уехать в почетную ссылку куда-нибудь гораздо ближе к дому — например, в какое-нибудь симпатичное место в Аркадии, как до него поступил Клеомен и впоследствии поступали другие бывшие, или изгнанные, спартанские цари? По существу, Демарат не только убежал в сердце Персидской империи в тот момент, когда уже проявились ее враждебные намерения в отношении по крайней мере некоторых греческих государств — особенно Афин и Платей. Он даже умудрился прокрасться в самый внутренний круг иностранных советников Ксеркса. В 480 году он возвратился из Персии в Грецию как член привилегированной группы в эскорте Ксеркса. По Геродоту, Демарат делает ряд предложений и рекомендаций своему новому царственному патрону, к которым Ксерксу было бы полезно прислушаться, чего персидский царь, естественно, не сделал — в конечном счете, с катастрофическими последствиями.
Когда Великий царь Персии предпринял гигантского масштаба экспедицию, ее подготовка заняла не недели и не месяцы, а годы — в данном конкретном случае около пяти лет. Приказы сначала отдавались двум особенно заинтересованным сатрапам — сатрапу Сардов в Лидии и сатрапу Даскилея, удобно расположенного, чтобы контролировать Геллеспонтский пролив (Дарданеллы). Их обязанностью и обязанностью их коллег в других провинциях, которых это касалось, было набрать необходимые войска, обеспечить снабжение оружием и доспехами, проверить состояние дорог, продовольственное снабжение и тому подобное.
Интересно, что утверждают, будто дядя Ксеркса Артабан настоятельно не рекомендовал использовать подвластных ему азиатских греков в войне против своих соплеменников из-за моря. Он полагал, что они либо будут действительно сражаться с ними, но плохо, либо попытаются перейти на сторону континентальных греков вопреки приказам своего персидского сюзерена. Но предложение Артабана опять было отклонено; на самом деле, в 480–479 годах гораздо больше греков сражалось на стороне Ксеркса, нежели против него, включая множество «добровольцев» из метрополии, а также связанных обязательством его азиатских подданных, и притом без сколько-нибудь заметного ущерба. По крайней мере, в конечном счете вовсе не массовое недовольство и не плохие воинские качества греческих войск оказались ответственными за поражение.
Два необычных инженерных проекта также послужили причиной широкой огласки замышляемого вторжения задолго до самого события. Тысячи рабочих были призваны к подневольному труду и посланы копать канал через Афон, самый восточный из трех отрогов Халкидского полуострова, выдающегося в северное Эгейское море