олодыми людьми в возрасте между подростковым и взрослым.
Таким образом, ближайшая современная аналогия поведению спартанцев при Фермопилах — но ни в коем случае не точная — официально санкционированное самоубийство, подобное тому, что совершали в период Второй мировой войны японские камикадзе («божественный ветер», буквально «ветер духа») — пилоты самолетов, живые бомбы и торпеды. У них общая с героями Фермопил мотивация всепоглощающей преданности и верности добру и абсолютно доминирующему диктату государства — в случае японцев, диктату Божественного Императора, а также вера в то, что противник, в некотором смысле, является абсолютным злом, против которого тактика крайних мер, включая принесение в жертву собственной жизни, совершенно законна и фактически представляет собой акт героизма. У них также общее преставление о том, что символизируемый ими дух сопротивления может быть столь же жизненно важен, как и физический ущерб, приносимый ими своему врагу, и что неспособность совершить самоубийство влечет за собой величайший позор[76].
Еще более важна их общая глубинная философия, ни в коем случае не являющаяся доминирующей подразумеваемой философией современной войны на Западе. Для большинства западных людей цель войны — победить… и выжить. Западная философия в целом учит, как жить, а не как умирать, в то время как главным элементом спартанского мировоззрения было воспитание мужчин с самого раннего возраста в духе ожидания неестественно ранней смерти; фактически все их общество было сформировано так, чтобы дать им возможность справиться с этой идеей[77]. Это не очень отличается от кодекса чести японского бусидо («путь воина»), господствовавшего при прежнем самурайском режиме. Прогрессивные японские интеллектуалы, такие как семидесятилетний кинорежиссер Йодзи Йамада, который специализировался на съемке фильмов о самураях, утверждают, что самурайский кодекс чести сегодня утратил смысл, учитывая его акцент на смерти как на кульминации жизненного пути. Однако я полагаю, что он имел чертовски много смысла для спартанцев и, не в последнюю очередь, для Леонида и его трех сотен. Из всех греков лишь спартанцы сумели представить себе Фермопилы как жертвенное самоубийство и исполнить его с таким шокирующим эффектом.
Помимо спартиатов (полноценных граждан Спарты), спартанцы послали на Фермопилы нестроевой контингент илотов, может быть, около тысячи человек, пару из которых Геродот упоминает поименно.
С другой стороны, он совершенно не придает значения или не упоминает о девятистах или тысяче периэков, «окрестных жителей», сопровождавших спартанцев, хотя их присутствие необходимо, чтобы составить общую цифру в четыре тысячи пелопоннесцев, сражавшихся при Фермопилах, о которых он сообщает. О них упоминают позднейшие источники; предположительно, они были добровольцами, подобно тем, которые, как мы знаем, выразили готовность столетием позже принять участие в еще одной кампании спартанцев на севере Греции. Несомненно, Леонид подверг их тщательному испытанию как на воинское мастерство, так и, что не менее важно, на боевой дух. Не упоминает Геродот также и о якобы проперсидских настроениях периэков Карии в северной Лаконии на границе с Аркадией. Если это предположение верно, оно добавляет пикантности осторожной мудрости спартанцев, с которой они вводили в бой значительное число спартиатов, проживавших вне Лаконии, не говоря уж за пределами Пелопоннеса[78].
Женщины Спарты считались невоинской частью населения. Однако, как Геродот впервые отмечает в своем историческом труде, они тем не менее были жизненно важным элементом в совокупном воинском поведении и образе жизни спартанцев. Они также пользовались широкой известностью — или дурной славой — повсеместно в Греции за то, что не были по-настоящему женственными.
Согласно Кратким высказываниям Плутарха, спартанские жены и матери имели обыкновение рявкать приказным тоном «С ним или на нем!» своим мужьям и сыновьям, отправлявшимся на войну. Под «ним» имелся в виду воинский щит гоплита. Мужчины должны были либо вернуться домой живыми со щитом (бросить свой щит считалось одним из самых тяжелых преступлений гоплита), либо несомыми товарищами на щите, пав славной смертью. Это выражение звучало на протяжении всей античности. Считалось, что оно сконцентрировало в себе боевой дух спартанских женщин и полное усвоение ими воинских — совершенно мужских — ценностей. В таком же анекдотическом стиле Горго (жену Леонида и дочь Клеомена I) однажды якобы спросила некая критически настроенная — или завистливая — женщина неспартанского происхождения: «Почему это только вы, спартанские женщины, управляете своими мужчинами?», и та ловко увернулась от ответа, выпалив: «Потому что мы, спартанские женщины, единственные, кто рождает [настоящих] мужчин!»[79]
Одним из самых выдающихся среди этих настоящих мужчин был бывший спартанский царь Демарат, и Геродот рисует две разоблачительные беседы о спартанцах в ходе подготовки к Фермопилам между ним и Ксерксом. В первой из них, состоявшейся предположительно сразу же после смотра в Дориске, Ксеркс спрашивает с иронией, ожидая отрицательного ответа, хватит ли у греков-лоялистов смелости и духа «поднять против меня оружие и сопротивляться?».
Прежде чем ответить своему господину и хозяину, Демарат обыгрывает понятие истины; эта идея была дорога персам благодаря их воспитанию, особенно персидскому Великому царю, который (как уже отмечалось) клятвенно объявил себя врагом «Лжи». Хочет ли Ксеркс истины, отвечал Демарат, или он просто шутит? Здесь Геродот очень точно схватывает особенность таких бесед между придворным и бесконечным величием Великого царя, обладавшего властью прихлопнуть как муху даже самого значительного из своих подчиненных, например, Мардония, поскольку в его глазах все были равно рабами. Однако у Геродота был еще один пункт на повестке дня — драматическая, воистину трагическая ирония. Ибо Демарат говорил Ксерксу правду, всю правду и ничего, кроме правды, и тем не менее ему, как и Кассандре, не поверили.
Демарат начинает с того, что из всех дорических греков высказывает самое глубокое уважение к спартанцам. Отчасти это отражает тот факт, что большинство греков, поднявшихся на борьбу с Ксерксом, были дорийцами. Но это был также способ сгладить значение формального предательства Демарата по отношению к своему родному городу Спарте. Далее он подробно объясняет, что дальнейшее относится только к спартанцам. Его панегирик покоился на двух основаниях. Во-первых, «они никогда не договорятся с тобой и таким образом навлекут на Грецию рабство». Во-вторых, спартанцы не просто окажут сопротивление, но будут сражаться, как никто другой, независимо от того, как мало их будет и сколь многочисленны их враги. На это Ксеркс отреагировал самодовольной ухмылкой по причине колоссального неравенства между его силами и силами спартанцев. Он согласился, что при благоразумном применении кнута «немногие могут противостоять многим», но даже при условии равенства сил на каждой стороне он сможет заставить персов победить.
Предполагается, что читатель заметит элементарную этноцентрическую ошибку Великого царя. Нет нужды напоминать читателям Геродота, что спартанцы не нуждались в порке, чтобы сражаться на пределе возможного, даже против несравненно превосходящих сил противника. Кнут годится только для рабов, а не свободных граждан. Он уместен со стороны варварского владыки по отношению к своим порабощенным подданным, но о нем не может быть и речи в случае свободных воинов свободного греческого полиса.
Демарат отражает два зубодробительных идеологических выпада. Во-первых, спартанцы «в единоборстве сражаются столь же храбро, как и другие народы, а все вместе в бою они доблестней всех на свете». Во-вторых, причина, почему спартанцы будут сопротивляться, заключается в их сознательно принятом решении не подчиняться никому из людей, особенно абсолютному диктатору (такому, как Ксеркс), а только Закону (nomos): совокупности отдельных законов и обычаев, которые они сами выработали, а также общей концепции политической обязательности соблюдения законов. Согласно Демарату, самый значимый закон в данном конкретном случае — это «не покидать поля боя даже при численном превосходстве противника, оставаться в строю и либо победить, либо умереть». Далее Демарат даже сообщает Великому царю, во что тот не может поверить, что спартанцы боятся Закона, как своего господина (despotês), гораздо больше, чем даже подданные боятся самого Ксеркса[80].
Таким образом, Геродот от имени Демарата утверждает, что существует непреодолимый разрыв между типом политической системы и авторитетом, воплощенном в личности Ксеркса, с одной стороны, и типом, представленным Спартой. Поскольку система Спарты отстаивала свободу, отсюда следует, что система Великого царя поддерживала рабство[81]. Геродот утверждает, что Ксеркс тем не менее не пришел в ярость из-за откровенного высказывания Демарата, а постарался обернуть их диалог глухих в нечто вроде шутки. Однако последними и дольше всех смеялись спартанцы.
Их вторая предполагаемая беседа излагается в непосредственной прелюдии к собственно рассказу о самом сражении при Фермопилах. В ожидании, пока его войска подтянутся, Ксеркс у западной оконечности ущелья посылает конного разведчика проследить за действиями греков. Греки, за которыми он следит, оказались спартанцами. Это был эпизод, в котором крайне изумленный и озадаченный перс докладывает не менее изумленному и озадаченному Ксерксу о том, что спартанцы занимаются то ли гимнастическими упражнениями, то ли расчесыванием своих исключительно длинных волос.
Известно, что у древних греков мужчины занимались физическими упражнениями и атлетическими соревнованиями совершенно нагими, отсюда название места, где они занимались и состязались — гимназия