В этих культурных войнах спартанцы наносили ответные удары. В Эллинистический период (323–330 до Р.Х.) после Александра был выстроен Леонидеон и введен праздник Леонидия, еще одно дополнение к их и без того переполненному религиозному календарю. В 146 г. до Р.Х. Грецию к югу от Македонии покорил новый средиземноморский имперский блок, — могущественная Римская держава. И опять, по выражению римского поэта Горация, греки ответили культурным ударом:
Graecia capta ferum victorem cepit,
et artes intulit agresti Latio...[109]
Плененная Греция пленила свирепого завоевателя
И привила искусства деревенскому Лациуму…
В своем большом философском исследовании Tusculan disputations Цицерон перевел элегию Симонида более чем сносным латинским элегическим куплетом:
Die, hospes, Spartae nos te hie vidisse iacentes,
Dum sanctis patriae legibus obsequimur.
Поведай, о путник, спартанцам,
Что здесь покоимся мы, их законам покорны.
«Patriae» — «родина» — помещена Цицероном в центральную позицию в строке пентаметра и безошибочно приводит на память в равной степени известную строку Горация «dulce et decorum est propatria mori»[110] (красна и сладка смерть за отечество), на протяжении последующих поколений вдохновлявшую поэтов и прочих творческих личностей, теперь включая и кинорежиссеров. Например, в рамках немецкой традиции Цицерон вдохновлял Фридриха Шиллера в его «Spaziergang» («Прогулке»)[111], а она, в свою очередь, вдохновила Генриха Белля на написание рассказа о Второй мировой войне «Wanderer, kommst du nach Spa…?» «Путник, идешь ли ты в Спа…?») (1950), набранного шрифтом для элитных классических немецких средних школ, называемых гимназиями, в которых в качестве регулярных предметов преподавались древние языки и история Спарты.
Древние греки любили воображать, что Рим был первоначально основан греками, так как греческое слово rhômê означало «сила». Были даже разговоры о биологическом родстве между римлянами и спартанцами, хотя на самом деле это было примером хитрого использования предполагаемого родства в своих интересах, что, во-первых, облегчило римлянам путь к имперской власти и, во-вторых, подсластило для их гордых греческих подданных пилюлю господства. По крайней мере, в конце правления Траяна (98–117 от Р.Х.) в Спарте было возобновлено празднование Леонидий, возможно, в качестве кампании, развязанной в то время Траяном против парфян, иранского народа, связанного родством (действительным) с древними персами, против которых сражался Леонид.
Возобновление было финансировано местным благодетелем по имени Г. Юлий Агесилай. Последнее из трех его имен — чисто спартанское греческое, и действительно царское. Но первые два — Гай Юлий — выдают тот факт, что его прямой предок по мужской линии получил римское гражданство от некоего Г. Юлия Октавиана Цезаря, более широко известного под именем Октавиана или Цезаря Августа, основателя Римской империи. Спартанцы предпочли принять сторону Октавиана (как его тогда еще называли), победителя в грандиозной гражданской войне, столкнувшей его, внучатого племянника Юлия Цезаря, назначенного его преемником, с бывшим заместителем Цезаря Марком Антонием. Одной из основных причин их выбора, нетипичного в греческом мире, было то, что соседние жители Мессении, потомки илотов, освобожденных Фивами в 370–369 году до Р.Х., приняли сторону Антония, а «враг моего врага — мой друг». Спарта получила значительный выигрыш от этого решения, коллективный в виде разнообразных материальных пожертвований, а также индивидуальный в виде предоставления римского гражданства выдающимся спартанцам.
В римский период празднование Леонидий сопровождалось торговой ярмаркой. Спартанцы сознательно стремились привлечь странствующих купцов, освобождая их от обычных местных торговых и экспортно-импортных налогов. Имеются даже упоминания о функционировании контролируемого государством биржевого банка, о чем спартанцы времен Леонида даже не могли помыслить, не говоря уж о том, чтобы терпеть или поощрять. Такая открытость по отношению к иностранцам находилась в вопиющем противоречии с ксенофобией их классических предков. Геродот сообщает, что в его время спартанцы не делали различия между греками, не являвшимися спартанцами, и вообще негреками, называя всех подряд xenoi, в то время как прочие греки обычно отличали xenoi, чужаков, которые могли быть или не быть греками, от barbaroi, чужестранцев, не являвшихся греками по определению, а потому представлявших собой «низших», варваров. В пятом веке существовало широко распространенное убеждение, что спартанцы даже регулярно изгоняли xenoi как по культурным, так и по политическим мотивам.
Это, однако, маловероятно. В то время как некоторых xenoi могли изгнать по конкретным поводам (например, Аристагора из Милета), визиты прочих греков-«чужаков» даже приветствовались, особенно во время ежегодных Гимнопений. Этими привилегированными xenoi были те, у кого имелись наследственные дружеские связи с отдельными спартанцами, и (или) очень симпатизировавшие специфическому спартанскому образу жизни и политическим взглядам. Если эти взгляды вам не нравились, вы могли возразить, что образ жизни спартанцев плохо или вовсе не сочетался с образом жизни прочих греков. Но если, напротив, и то, и другое действительно очень привлекало вас, тогда, подобно Ксенофонту Афинскому, вы могли послать своих сыновей в Спарту для обучения под бдительным оком ваших спартанских xenoi. В случае Ксенофонта им был царь Агесилай II, который с большой долей вероятности был предком нашего Юлия Агесилая второго века от Р.Х.
В середине II в. от Р.Х. Павсаний Перигет прошел через всю Спарту, собирая материал для своей религиозно окрашенной книги с описаниями путешествий по центральной и южной континентальной Греции. Он был греком из Малой Азии и, по необходимости, также и подданным Рима и страдал хронической ностальгией именно по эпохе Греко-персидских войн. Таким образом, он был счастлив, когда узнал, что в его время спартанцы активно культивировали архитектурное наследие своего города как место поклонения памяти великим свершениям своих сограждан шестисотлетней давности. Памятник Леониду нашел привилегированное место на пути его следования. Как и гробница, считавшаяся принадлежащей Эврибиаду, спартанскому адмиралу в 480 году, и, что еще важнее для нас, мемориалы павшим за Фермопилы и регенту Павсанию, а также так называемый Персидский портик на том месте, что служило в Спарте агорой, т. е. местом встреч.
Павсаний принадлежал к общегреческому движению реставрации, называемому для краткости Второй Софистикой[112]. Для подобного рода интеллектуалов привлекательность Леонида заключалась в том, что он был очевидным блистательным героем великого (к сожалению, далекого) прошлого греков, на которого современные риторы и софисты могли излить свои ностальгические восторги. И действительно, их нередко преувеличенные панегирики были столь регулярны и обильны, что заслужили сатирическую отповедь со стороны блестящего остроумца Лукиана[113].
С другой стороны, Плутарх (около 46–120 гг.) и не думал писать сатиры на Леонида. Помимо чисто риторической продукции своей юности (включавшей панегирики Александру Великому) и множества философских эссе зрелого возраста, основной вклад Плутарха в греческую литературу и культуру представлял собой ряд параллельных биографий великих греков и римлян более или менее отдаленного прошлого. Одна из них — Жизнь Леонида, одно из немногих его Жизнеописаний, к сожалению, не сохранившихся до наших дней. В нашем распоряжении только приписываемые Леониду апофтегмы из собрания Изречений царей и полководцев, а также цитируемые Плутархом в сохранившихся Жизнеописаниях.
Например, в своем жизнеописании спартанского царя-реформатора, если не революционера, Клеомена III (годы правления 235–222 до Р.Х.) Плутарх пишет:
Рассказывают, что, когда Леонида в древние времена попросили дать оценку Тиртея как поэта, он отвечал: «Прекрасный поэт, зажигающий сердца молодежи», на том основании, что его стихи наполняли молодых людей таким энтузиазмом, что в бою они переставали беспокоиться о своей жизни.
Это классическое проявление изобретения традиции в действии. Этой цитатой из работы первой половины второго века от Р.Х., представляющей собой изречение, приписываемое знаменитому царю Спарты начала пятого века до Р.Х., читатель в своем воображении по желанию Плутарха переносится назад к жизни, делам и временам «национального» спартанского поэта седьмого века[114]. Плутарх намерен внушить мысль об очень высоком уровне культурной преемственности на протяжении более восьми столетий, в то время как в действительности он и Павсаний Перигет, несомненно, должны были признаваться самим себе в моменты спокойного размышления — мир необратимо изменился, и притом, как оба они считали, ни в коем случае не в лучшую сторону.
В следующем, третьем столетии христианский апологет Ориген (около 185–253 года) без колебаний ссылался на языческий прецедент в своей словесной войне с язычником Цельсом. Ориген даже был готов допустить, что центральную мистерию страстей и смерти Христа вполне можно проиллюстрировать сравнением с добровольной и неизбежной смертью Леонида. Столетием позже борьба между язычеством и христианством — не говоря уже о разных версиях христианства — достигла остроты не просто взаимных устных обвинений, а взаимного истребления. Среди этой свары, но в надежде, что он находится над ней, Синесий из Кирены гордо заявлял о своей спартанской генеалогии. (Кирена была основана в Северной Африке, современной Ливии, в конце седьмого века до Р.Х.; ее основатели пришли из Феры, ныне Санторина (венецианское название), одного из островов Киклад, и по некоторым сведениям, первооснователями города Феры были беженцы из Спарты, чьим внучатым потомком была Кирена.)