Другой аспект общественной добродетели Леонида был представлен в опере Генделя 1738 года «Ксеркс». Это выбранная за ее mise-en-scune [сценичность] версия отталкивающего внутреннего заговора Ксеркса, о котором рассказывается в заключение последней книги Геродота. Вкратце, Ксеркс не останавливается ни перед чем, чтобы заполучить возлюбленную своего брата. Странная побочная сюжетная линия рисует Ксеркса безнадежно влюбленным в платан — вероятно, далекая реминисценция насмешки древних греков над искусственным золотым платаном Великого царя, что символизировало для них крайнюю степень извращенной роскоши персидской монархии[118].
Отнюдь не все интеллектуалы XVIII века были согласны с панегириками Спарте. Например, француз Вольтер и шотландцы Дэвид Хьюм и Адам Смит были ее особенно враждебными критиками — неудивительно, что у Вольтера не было времени на город, открыто презиравший как книжную ученость, так и роскошь. Но, вероятно, самым враждебным был протодемократ Корнелиус де По в своей работе Recherches philosophiques sur les grecs («Философские исследования греков»), увидевшей свет за год до Французской революции. Даже Леонид не смог избежать сурового осуждения По: он, трус, укрылся за стеной…
Как и Французская, Американская революция отчасти вдохновлялась концепциями классической античности отцов-основателей, хотя, как и Возрождение, в гораздо большей степени римскими, чем эллинистическими (отсюда «Капитолий» в Вашингтоне, а не «акрополь», а также «сенат», а не «ареопаг» и не «герусия»). Однако в Северной Америке находятся буквально сотни Афин и Спарт[119].
В отношении массового распространения идей XVIII век все еще был миром сказанного слова и зрительных образов, а не написанного слова — отсюда важность знаменитой работы 1771 года Луи-Жана-Франсуа Лагрене Старшего «Спартанка с сыном», находящаяся в настоящее время в Сторхеде в Уилшире. Она была написана в качестве иллюстрации верности спартанской матери государству и предпочтению общины перед семьей. Однако значительно более известно в строгом смысле слова историческое полотно (начатое в 1800-м и завершенное в 1814 году), изображающее Фермопилы и, не в последнюю очередь, доблесть самого Леонида. Вот собственное видение Жаком-Луи Давидом своего шедевра (как значится в примечании к выставке картины в его студии):
Леонид, царь Спарты, восседает на камне в окружении трех сотен своих героев, размышляя несколько взволнованно о близкой и неизбежной гибели своих друзей. У ног Леонида в тени — брат его жены Агис, он снял венок из цветов, который надевал во время жертвоприношения, и собирается надеть свой шлем; он смотрит на царя и ждет приказа. Рядом с ним два молодых человека по сигналу трубы спешат взять свое оружие, висящее на ветвях деревьев. В отдалении один из офицеров приверженец культа Геракла, оружие и экипировку которого он носит, собирает своих солдат в боевой порядок. За ним верховный жрец взывает к Гераклу о даровании им победы. Он указывает рукой на небо. На заднем плане маршируют войска.
Давид не упоминает о воине слева, который, похоже, высекает надпись на скале лезвием своего меча. С другой стороны, он, по слухам, сказал Е. Делеклузу, своему бывшему ученику и составителю работы «Давид, его школа и эпоха», что этой картиной он хотел «представить глубокое, великое религиозное чувство, вдохновленное любовью к своей стране». К этому неоспоримому мотиву безусловно следует добавить, если и не сознательный мотив, то, по крайней мере, как следствие, сильный гомоэротический (не просто гомосоциальный) заряд, который передает это полотно. У самого Давида были сильные гомосексуальные наклонности, и он, несомненно, не мог не осознавать этого ключевого аспекта социальной жизни древних спартанцев.
Тем не менее основной покровитель Давида, к тому времени император Наполеон Бонапарт, был сначала искренне изумлен, почему его официальному придворному художнику потребовалось столько времени и сил, чтобы изобразить группу неудачников древности. Однако впоследствии он, к счастью, изменил свое мнение и настрой и якобы ответил выразительным oui (да. — фр.) на риторический вопрос гордого художника: «Полагаю, вы знаете, что никто, кроме Давида, не мог написать Леонида?»
Грекофилами начала XVIII столетия двигала любовь к чужой стране, а именно, к Греции, а не к своей собственной, и они не могли упустить такой дар, как легенда о Фермопилах и Леонид. Среди новых пьес на греческие и римские темы, поставленных в 1820-х годах в Ковент-Гардене, была пьеса «Леонид, Царь Спарты». Скорее всего, это была английская версия трагедии Мишеля Пиша «Леонид», впервые поставленная в парижском Theatre Fransais в 1825 году, когда независимость Греции все еще висела на волоске.
Не уступал прочим грекофилам, будь то английским или французским, на бумаге или на поле боя, Джордж Гордон, лорд Байрон. Он был и остается высшим олицетворением того, что поистине можно назвать «Веком Леонида» в начале XIX столетия. Эдмунд Кили, широко известный своими великолепными переводами Георга Сефериса и Константина Кавафи среди прочих поэтов, прочувствованно писал об «испытанном пути, которым Байрон десятилетиями приводил на страницы Грецию». Затем он цитирует известную строфу из той песни «Дон Жуана», которую иногда называют «Греческие острова», где байроновский благородный лорд, мечтая о свободе Греции, «намеками на их благородную древнюю историю» ставит под сомнение мужество своих порабощенных греческих современников:
Но стыдно слезы проливать,
Где предки проливали кровь!
Земля! Верни, верни опять
Великой Спарты храбрецов!
С одною сотой прежних сил
Вернем мы славу Фермопил[120]
Еще раньше, в «Паломничестве Чайльд-Гарольда» (1812), Байрон стремился поощрить раннюю склонность греков к освободительному патриотизму, проявившемуся в Патриотическом гимне 1798 года Константина Ригаса, явственно вдохновленном «Марсельезой». Ригас волнующе обращался к духу Леонида; подобным же образом Байрон призывает его тень:
Вставайте, Греции сыны!
...
Доблестные тени вождей,
Созерцайте грядущую битву!
Эллины прошлых веков,
Восстаньте к новой жизни!
...
О Спарта, Спарта, почему
Лежишь в дремотном сне?
Проснись, возобнови
Союз с Афинами!
Вспомни Леонида,
Героя древних саг,
Что спас тебя когда-то,
Ужасного, могучего!
Не только за границей, но и в Греции опыт Фермопил использовался как стимул в борьбе за свободу. Гораздо ближе к дому, и притом неудобно близко для «рожденных свободными англичан, что никогда не будут рабами», ирландец Томас Дэвис (1814–1845) написал волнующие строки стихотворения «Опять стать нацией». Ему суждено было оставаться одним из неофициальных гимнов ирландской национально-освободительной пропаганды еще довольно продолжительное время в двадцатом веке, и я цитирую только краткий отрывок:
Когда мальчишеский огонь играл в моей крови,
Я прочитал о трехстах и трех Свободных,
Что стояли насмерть
За Грецию и Рим.
И я молил, чтоб мне узреть
Падение оков
И чтоб Ирландия из провинции
Стала нацией опять.
Викторианские британцы нанесли ответный удар. У Гловера Леонид 1737 года был патриотом до мозга костей, борцом за свободу, последователем строгого самоотречения и принципиальным противником роскоши персов, изнывавших «под абсолютной властью своего царя», отвратительного и ненавидимого Ксеркса. Этот объемистый труд может считаться положившим начало современному мифу, который развился из литературной парадигмы Гловера во вдохновляющий призыв к моральному перевооружению. В виде традиции средней школы, начатой Томасом Арнольдом из Регби и продолженной в двадцатом веке движением Курта Хана «Гордонстаун» в Шотландии, являвшемся, так сказать, alma mater как Герцога Эдинбургского, так и Принца Уэльского, этот миф безусловно вдохнул жизнь в один из самых могущественных векторов британской или английской идентичности.
Так легендарный классический образец XVIII в. приобрел центральное значение для классической традиции в целом. Это безусловно объясняет в культурном отношении блистательную и звучную гирлянду имен одного британского Леонида Викторианской эпохи: Бенджамин Леонидас Артур Ламли Гриффитс, которую я обнаружил в экземпляре Древних и современных гимнов, принесенном в дар церкви Св. Иоанна Крестителя в Финчингфилде, Эссекс, в связи с его крещением. «Бенджамин», я полагаю, — из Ветхого Завета, «Артур» — традиционное британское имя, «Ламли» — фамилия, использованная в качестве имени, и, наконец, но не на последнем месте, имя «Леонидас» уютно устроилось среди них как скромная классическая дань нашему герою. Это прекрасная местная иллюстрация изменчивого усвоения классической античности, которая со времен Возрождения нередко влияла на многие аспекты европейской и американской культуры.
Спарта периода Греко-персидских войн также часто возникала или становилась главной темой романов и рассказов, романтических и прочих начиная с викторианской эпохи. Вот только некоторые из самых выдающихся примеров: «Спартанец Павсаний» Эдварда Бульвер-Литтона (1973), «Спартанец» Каролин Дейл Снедекер (1911), «Лемниец» Джона Бакена (1912), «Прощай, Великий царь» Джилла Пэтрона Уолша (1972), «Щит Талоса» Валерио Массимо Манфреди (1988), переведенный после успеха его трилогии об Александре Македонском как «Спартанец» (2002), и эпическая повесть Стивена Прессфилда «Огненные врата» (1998). Отдельные упоминания о Фермопилах содержатся также в таких довольно успешных современных романах на греческие темы, как «