Друзья и герои» Оливии Мэннинг, в заключительном томе ее «Балканской Трилогии», и «Мидлсекс» греко-американского автора Джефри Эугенидеса.
Наверное, самым показательным, по причине известности среди читателей, является отрывок из XIII главы «Загадки Эдвина Друда» Чарльза Диккенса. Мисс Твинклтон, содержащая учебное заведение для юных леди, обращается к ним со следующими словами, когда они уезжают на рождественские каникулы:
А когда придет время возобновить те труды, которые (тут на всех лицах изобразилось уныние)… те труды, которые… труды, которые… тогда мы вспомним, что сказал спартанский полководец… в выражениях столь общеизвестных, что незачем их повторять… перед битвой, время и место которой излишне уточнять.
Исследователи согласны в том, что под «битвой» имеются в виду Фермопилы, но их мнения разделились в вопросе о том, что это были за слова, о которых сказано, что они «столь общеизвестны, что незачем их повторять». Лично я совершенно убежден в том, что читатели Диккенса Викторианской эпохи были более или менее достаточно хорошо образованы, чтобы без колебаний процитировать следующую апофтегму, сохраненную Плутархом, предположительно произнесенную Леонидом своей жене Горго в тот момент, когда он уходил на бой: «Берите хороших мужей и рожайте хороших детей».
Однако в следующем, лишенном иллюзий двадцатом столетии один из его самых громких голосов, греческий поэт из Александрии Константин Кавафи вскоре внес предостерегающую поправку. Он утверждал, что, как бы ни была благородна прожитая жизнь, никто не может помешать какому-нибудь Эфиальту, предателю-греку в Фермопилах, помочь «мидянам в конце концов прорваться». И вряд ли звучит большим утешением заключительная строфа поэмы «Оракулы» поэта и ученого-классика А.Е. Хаусмана, опубликованная в его Последних стихах:
Поправший полвостока царь грядет из стран восхода.
Его солдаты выпивают реки, копья застят небо,
Тот, кто стоит, падет за грош,
На влажных скалах расчесывают волосы спартанцы.
Те, кому не импонирует мысль об, образно говоря, прорывающихся мидянах, как, например, в нацистской Германии до и во время Второй мировой войны, для чего был использован извращенный образ Спарты, или о гибели ни за грош (как, по мнению многих, было в случае только что закончившейся мировой войны), возможно, обратятся с облегчением к раскопкам, которые производились Британской школой в Афинах между 1924 и 1928 годами. В 1926 году в районе театра под акрополем землекопы извлекли из-под земли голову и торс обнаженного воина, высеченные из великолепного белого мрамора с острова Парос в Кикладах. Один из греческих рабочих тотчас по вполне понятным причинам нарек статую «Леонидом», и это прозвище укрепилось за ней. Однако это название, несмотря на всю его привлекательность, лишь подобие правды, но не сама правда.
В оригинале полная статуя являлась частью комплекса, а не отдельно стоящим объектом, ряд фигур был, вероятно, прикреплен к цоколю храма, где эта статуя представляла героя или мифического бога, а не смертного человека. Даже покойный спартанский царь — «семя полубожественного сына Зевса» (т. е. Геракла), как позже дельфийский оракул называл потомков и преемников Леонида, не удостаивался подобного изображения. Кроме того, датируется она, по самым свежим мнениям экспертов (естественно, несколько субъективным и неточным), скорее периодом до, а не после 480 г. Это означает, что если скульптура действительно воспроизводит Леонида, то она должна быть портретом живого царя, однако тогда еще не существовало чего-либо подобного так называемым скульптурным портретам где бы то ни было в Греции, не говоря уж об антииндивидуалистической Спарте с ее общинным духом.
Через год после обнаружения «Леонида» в Спарте шотландский поэт (Дж.) Норман Камерон (1905–1953) опубликовал захватывающий ответ на любой упрощенческий панегирик героизму спартанцев при Фермопилах, озаглавленный «Феспийцы в Фермопилах»:
Все почести людские достаются
Тем опьяненным пользой джентльменам,
Чья тупая храбрость — разновидность страха,
Страха мысли или придурковатых мамочек
(«С ним или на нем») за их спиной.
Спартанцы не могут отступить. Но почему? Тогда
Их доблесть в наступленье меньше, чем других.
Но мы, актеры и критики одной и той же пьесы,
Со взвешенным сужденьем, что видим все пути,
Но выбираем путь спартанцев.
Что будут люди говорить о нас,
Феспийцах в Фермопилах?
Камерон не мог устоять и не обыграть двойной смысл слова «thespians», поскольку так иногда называют актеров в честь некоего Феспия, предполагаемого основателя афинской трагической драматургии второй половины VI в. до Р.Х. Однако вопрос о самопожертвовании феспийцев в Фермопилах был крайне серьезным и имел почти столь же долгую историю. Он начинается с бессмертной версии Похоронной речи Фукидида, произнесенной Периклом по поводу афинян, павших в первый год (431–431) Афино-пелопонесской войны. Говорят, что Перикл противопоставил афинское и спартанское проявления мужества. В принципе, его утверждение сводилось к тому, что, в то время как афиняне приняли решение быть храбрыми патриотами сознательно и добровольно, спартанцев просто принудили к этому, в том числе промыванием мозгов.
В недавнем прошлом, начиная с 30-х годов XX в., эта тема много раз поднималась, особенно в риторике идеологических войн, холодных и горячих, между «свободным миром» и разными вариантами «тоталитарных» и авторитарных режимов. Она не лишена оснований, но, как я стремился показать, переоценивает различия между Афинами и Спартой и недооценивает то, в какой мере также и в Спарте был возможен выбор и велись дискуссии об основных принципах и просто о боевых решениях.
Стихотворение Камерона заканчивается риторическим вопросом:
Что люди будут говорить о нас,
Феспийцах в Фермопилах?
Что ж, на самом деле, очень многое: сегодня, например, существует официальный мемориал семистам феспийцам наряду с памятником спартанцам в самих Фермопилах. Но мы должны со всей откровенностью добавить то, чего не сказали феспийцы Камерона: пожертвовав семью сотнями, они, похоже, пожертвовали абсолютно каждым феспийцем, который мог позволить себе экипировку гоплита — все сто процентов корпуса гоплитов против всего четырех процентов со стороны спартанцев. Отрезвляющая, но также и облагораживающая мысль.
Но вот разразилась Вторая мировая война, и даже разочарованный У.Х. Оден смог слегка вдохновиться Фермопилами в своем постбрехтовском стихотворении «Сначала харч, потом мораль». «Все, что мы просим, — писал он, — это:
Хороший обед, чтобы бодро
маршировать левой
и удержать Фермопилы».
Для реального жизненно важного поведения в первые ужасные годы той войны этот простой призыв бледнеет на фоне смысла легенды о Леониде. Леонид и его «три сотни» оказались столь же важными «Немногими» для истории Древней Греции и Спарты, как для британской истории летчики в битве за Британию, которых приветствовал премьер-министр Уинстон Черчилль в 1940 году, и сравнение между ними было очевидным. Вопреки широко распространенному заблуждению, Англия не была единственной европейской страной, в 1940 году все еще активно противостоявшей нацистской Германии и державам фашистской оси. Была еще Греция, как было известно из первых рук Робину Берну, британскому историку классической древности, заброшенному на парашюте в тыл в качестве офицера связи вместе с другими историками. Позже он трогательно посвятил свою превосходную монографию 1962 года Персия и греки «Грекам 1940 года», косвенно напоминая своим читателям, что в то время у Британской империи в Европе был единственный союзник, который еще не был ни под нацистско-фашистским ярмом, ни зависимым от советской империи (тогда еще связанной пактом о ненападении с Германией). Подтекст у Берна заключался в том, что в 1940 году греки, заявив решительное «нет» попытке оккупации страны итальянскими фашистскими союзниками Гитлера, повели себя вполне достойно своих предшественников в Фермопилах 480 года. Тень лорда Байрона безусловно кивнула бы им в знак согласия и одобрения.
Однако не у всех профессиональных историков античности так сияли глаза. К июню 1941 года грекам не удалось предотвратить оккупацию своей страны нацистской Германией, чьи вооруженные силы почти неизбежно вторглись через Фермопилы. Через три года, в критическом 1944 году, когда Греция все еще была оккупирована, вышел примечательный коллективный труд Слава, что является Грецией, дань уважения современным грекам. В своем разделе Маркус Нибур Тод из Оксфордского университета, вопреки соблазну крайнего восхваления ключевой роли спартанцев в освобождении Греции от потенциальных иноземных захватчиков, дал выверенную научную оценку, которая не посрамила бы Геродота[121].
Столь же дефляционным было элегическое стихотворение Константина Трипаниса «Феромопилы 1941», которое заканчивается словами:
Чужестранец еще придет в Спарту,
Но он известит о смерти австралийского фермера.
Леонид просто был раньше.
Это раздражающее культурное вторжение из Нового Света и обманчивое сальто назад в 480 г. до Р.Х. — литературные тропы, вполне достойные выдающегося университетского профессора, министра культуры в греческом правительстве, редактора и переводчика великолепной Penguin Book of Greek Verse (1971).
Возможно, в тот период мировой истории было невредно воздержаться от чрезмерного восхваления древних спартанцев. Ибо в годы Второй мировой войны не только предположительно хорошие парни воспевали Фермопилы. Нацистский Третий рейх занимался тем же самым. Он воистину породил свою долю «спартоманов», как немецкий историк античности Стефан Ребених сочувственно называл тех, кто «восторгался идеей того, что люди на берегах Рейна и Эврота были связаны в расовом отношении и имели общее нордическое происхождение». В 1936 году, во время «Гитлеровских игр», пропагандистских Берлинских Олимпийских игр, этот тип расового мистицизма спровоцировал неистовое возбуждение. Раскопки Немецкого института археологии на афинском кладбище Керамикос обнаружили опознаваемые скелеты спартанцев, некоторым из которых были даже присвоены имена в сопровождающей почтительной надписи.