к Ксерксу двух спартанцев, чтобы тот мог их убить как искупительную жертву примирения и компенсации. Можете считать спартанцев наивными — именно так якобы расценил этот жест Ксеркс, попросту отпустивший потенциальных патриотов-самоубийц с высокомерным презрением. Однако очевиден дух самопожертвования, в данном случае на благо всей Греции, а не только Спарты.
Ксеркс все же вторгся в Грецию и после упорного сопротивления греков взял Фермопильское ущелье. «Поведай спартанцам» — начало знаменитой эпитафии Симонида, воспевшей героев-спартанцев, павших в этом сражении, эхом отозвалось в современной популярной культуре. Как указывает дальнейший текст эпиграммы: «…о путник,/Что здесь покоимся мы, их законам покорны», законы Спарты были необыкновенно суровы. Но в другом значимом пассаже 7-й Книги Геродота — предполагаемой беседе Ксеркса с низложенным бывшим царем Спарты Демаратом поясняется, каков предположительный смысл этой заключительной фразы эпитафии: это иллюстрация специфически греческой гражданской покорности законам, качества, которое спартанцы воплотили и осуществили во всей полноте.
Демарат убеждает Ксеркса, что спартанцы будут противостоять ему, так как они боятся закона даже больше, чем подданные Ксеркса боятся его самого. Еще более существенно то, что в отличие от них спартанцы могут сделать свободный выбор. Они установили для себя собственные законы путем коллективного соглашения и выбрали подчинение им. Их не вынуждал покоряться произвольным и беззаконным капризам деспота или самодержца простой страх или сила. Это было, безусловно, предвзятое и этноцентрическое суждение Геродота. Но оно также содержит и безусловную истину как о древних греках в целом, так и о спартанцах, ведущей греческой силы периода войны с Персией.
Спартанцы и их уникальное общество занимают центральное положение в утопической традиции. Но слово «утопия», как было прекрасно известно его изобретателю Томасу Мору, формально двусмысленно. В зависимости от того, какой смысл вкладывается в префикс «у», оно может значить либо «не-место» (outopia), либо «благое место» (eutopia). По-видимому, вести из спартанского Ниоткуда не всегда приятны. В редакционной статье издания Times Higher Education Supplement, освещавшего мою предыдущую книгу и телевизионный сериал «Спартанцы», говорится следующее: «Они швыряли младенцев с обрыва и ежегодно отбраковывали свою рабочую силу. Историк Пол Картледж полагает, что мы могли бы кое-чему поучиться у этих спартанцев». Тем не менее мне все же хотелось бы думать и хотелось бы, чтобы и мои читатели думали, что eutopia, вдохновленная Фермопилами, не такое уж плохое место на земле, в котором можно оказаться, — за исключением, конечно, незащищенности младенцев и эксплуатации илотов.
Во всяком случае, эхо древнего идеала, заключенного в мифе о Фермопилах, слышно еще и сегодня: концепция того, что существуют идеалы, за которые стоит умереть, а также жить. Однако этот миф может стать обоюдоострым мечом. Например, используемый некоторыми бомбистами-самоубийцами, он представляется мне совершенно отвратительным, как бы ни было справедливо их дело. Однако будучи развит в направлении, взятом спартанцами и их основателем-законодателем Ликургом, он способен породить идеалы общинного сотрудничества и самопожертвования, достойные почетного титула (e)utopia.
В силу традиции и по справедливости Спарта не считается колыбелью высокой культуры. Но думаю, нет ни парадокса, ни иронии в том, что в 1965 году будущий Нобелевский лауреат по литературе Уильям Голдинг писал после посещения Горячих ворот:
Немного Леонида заключено в том факте, что я могу пойти, куда захочу, и писать, что захочу. Он сделал свой вклад в то, что мы свободны.
Это умозаключение достойно того, чтобы его вспомнить, созерцая памятники Фермопилам, доступные сегодня в Греции и других местах.
Приложения
Приложение 1.Изобретение истории: Геродот и другие древние источники
До Геродота не было Геродота.
В первом веке до Р.Х. Цицерон назвал Геродота «Отцом истории». Он был известен также под менее лестным прозвищем «Отца лжи». Он писал, по очаровательному выражению Эдварда Гиббона, иногда для школьников, а иногда для философов. Иными словами, он рассказывал потрясающее вранье, самые немыслимые из немыслимых историй, но также самым серьезным образом глубоко проникал под поверхность событий, поднимая важнейшие исторические вопросы и затрагивая человеческие универсалии философии. Не последнее место среди основных его тем принадлежит отношениям между земным миром простых смертных и непроницаемо неопределенной сферой бессмертных и богов. Один из его излюбленных персонажей, Солон Афинский, заявляет: «Все произвольно» (Геродот 1.30). Другой персонаж, бывший царь Лидии Крез, уподобляет путь человеческой эволюции вращению гигантского колеса (1.207). С любой точки зрения лучшая стратегия для людей — принять позицию обдуманной осторожности. Государственные мужи и политики должны помнить в первую очередь, что великие города, государства и империи некогда были малыми, и действовать исходя из допущения, что ныне великие, они однажды неизбежно станут опять малыми (1.5).
Одну проблему Геродот полностью разделял с другим основным греческим письменным источником о Фермопилах — поэтом Симонидом. Их общей заботой было сохранение славы великих свершений для блага потомков. В этом отношении, как и в прочих, оба были в конечном счете в долгу перед новаторским примером Гомера. Некий древний литературный критик удачно назвал Геродота «самым гомерическим». В частности, Геродот унаследовал заинтересованность Гомера в воспроизведении ауры аутентичности и приверженности истине, даже — и в особенности — когда предмет изложения был столь откровенно вымышленным, как рассказ в «Одиссее» о нецивилизованных тварях, называемых циклопами («круглоглазыми», поскольку у них был один круглый глаз в середине лба).
Геродот начинает свое изложение результатов исследования (стандартное значение греческого historia, или в ионийском диалекте historiê) гомерическим заявлением о том, что его целью является сохранение от «забвения великих и удивления достойных деяний, как эллинов, так и негреческих варваров» (имея в виду прежде всего персов). Однако некоторые более поздние греческие авторы, в частности, биограф-моралист и эссеист Плутарх считал, что Геродот слишком преуспел в сохранении славы варварских противников своих предков, и утверждал, что он не был столь же щедр в отношении собратьев-греков. Плутарх, как беотиец из Херонеи, был особенно разгневан тем, что он счел злонамеренным изображением его собратьев-фиванцев поголовными сторонниками персов. Но, полагаю, Плутарх перестарался с протестами. Тог факт, что он мог унизиться до того, что незаслуженно заклеймил Геродота philobarbaros (грубо говоря, «варваролюбом»), говорит о том, что Геродот был выше простого изложения официальной прогреческой истории.
Иногда говорят, что ему следовало бы уступить титул «Отца истории» анонимным авторам библейских книг Царств и Паралипоменон. Однако это значит путать простое изложение возможно точных исторических фактов с собственно историей. Ибо, помимо должного сохранения славы, в своем prooimion, или предисловии, Геродот заявляет об общей задаче, более оригинальной и «научной»: а именно об аitiê, что может означать либо «причину», «объяснение», либо признание ответственности. Геродот сказал, что он особо заинтересован в раскрытии аitiê через historiê — на основании чего и ради чего эллины и варвары сражались в Греко-персидских войнах. Поскольку он, по существу, не был особо заинтересован в восхвалении или моральном осуждении целых обществ, по-видимому, предпочтительнее допустить, что в своем программном предисловии он имел в виду «причину» и «ответственность». Однако его изначальная читательская аудитория, воспитанная на трагической драме, должна была подразумевать неизбежную связь между причиной, ответственностью, виной и осуждением.
Первоначально слово historia означало «исследование», «изыскание» — значение, сохранившееся в выражении «естественная история» (исследование природы). Но для Геродота это был научный термин; демонстративно используя его в своем предисловии, он подчеркивал новый способ видения, чувствования и, прежде всего, мышления. С другой стороны, обращает на себя внимание тот факт, что Фукидид, самый значительный преемник Геродота, вообще не пользовался словом historia. Почему? Потому что, в соответствии со специфически греческим модусом межличностного поведения, Фукидид рассматривал себя соперником Геродота и не желал давать ни малейшего намека на то, что оба они занимаются одним и тем же делом. От был занят соревнованием (agôn) за первенство, и ставкой был вожделенный титул первооткрывателя (prôtos euritês).
Некогда — впрочем, не так уж и давно — историки, подобные мне, интересовавшиеся истоками своего искусства, без колебаний ставили Фукидида выше Геродота. По их мнению, Фукидид был историком для историков, согласно точке зрения, восходящей по крайней мере к эпохе итальянского Возрождения[126]. Ближе к нашим временам, начиная со второй половины девятнадцатого века, сравнение между Геродотом и Фукидидом происходило в категориях «науки», являющейся господствующей интеллектуальной парадигмой современности. Так историография Фукидида стала считаться «научной», в то время как таковая Геродота попросту не считалась ею. Допускалось, что Геродот был блестящим рассказчиком, но не более того: слишком часто его рассказы были просто небылицами. Более того, он был в целом слишком доверчив, даже легковерен, что касалось его источников информации, кроме того (и не в последнюю очередь), его объяснения рассказанных историй, которые, как он считал, имели место в прошлом, были слишком теологичны.
Одно из позитивных следствий так называемого постмодернистского поворота в исторических штудиях заключается в том, что было подвергнуто суровому сомнению, даже опрокинуто с ног на голову полуавтоматическое суждение в пользу Фукидида. На основе самых последних исследований о Геродоте, коих было проделано огромное количество, возник совершенно новый историк, отличный от того, что был известен даже в 70-х гг. XX в. Теперь методы исследований Геродота и изложение их результатов рассматриваются как вполне адекватные тому контексту, в котором ему была передана информация о событиях прошлого, а также избранной им предметной области. Более того, что делает Геродот и избежанием чего известен (может быть, печально известен) Фукидид, — так это тем, что позволяет читателю увидеть, что прошлое — сложное, неопределенное и запутанное дело, что восприятие этого прошлого людьми очень сильно различается, будучи часто смутным и пристрастным, и что поэтому история всегда более или менее выдумана историком и является в большей или меньшей степени современным истолкованием.
Важно правильно понимать природу «исследования» Геродота. Оно в основном не сводилось к погружению в пыльные архивы и чтение и перечитывание официальных документов. Греческий мир его времени и предшествующих поколений не был особенно сосредоточен на документах, не говоря уж об изощренности в архивном деле. Восточный мир, напротив, был именно таков, но Геродот явно не умел ни читать, ни говорить ни на каком другом языке, кроме своего родного греческого. В сборе информации с Востока он зависел либо от восточных информаторов, говоривших по-гречески, либо от греков, знавших один или более основных восточных языков — персидский, арамейский или вавилонский, например. Не вызывает сомнения, что он каким-то образом получил доступ к подлинным восточным документам, но как именно, невозможно сказать. Одна скептическая школа современной научной мысли, называемая ее противниками «Школой лжи Геродота», даже подвергает сомнению, что он действительно посетил те места на Востоке, которые, по его утверждению, он посещал — например, Египет или Вавилон. (Такой же скептицизм проявлялся в отношении Марко Поло — и столь же малообоснованно.) Но большинство ученых невозмутимо верят, что он действительно побывал, скажем, в Мемфисе в Египте или Вавилоне, хотя его рассказы об увиденном или суть того, о чем ему там рассказали, далеки от совершенной точности и реалистичности.
Что касается греческих информантов, у нас нет достаточных оснований сомневаться, что он много странствовал в поисках таковых, на запад вплоть до Северной Италии, на другом конце греческого мира от своего родного Галикарнаса в Карии (ныне Бодрум в Турции). Не вызывает сомнений также, что он расспрашивал их долго и въедливо. Он использовал сочетание того, что он называл theoriê (критический поиск) и historiê, а также gnômê (суждение) в оценке собранных им устных свидетельств. Однако его информанты иногда были не лучше, чем им следовало быть, а как грек, принадлежавший элите общества, Геродот в других городах общался по преимуществу с равными себе по положению, не все из коих обладали непременными обязательствами говорить ему правду, всю правду и ничего, кроме правды. Поэтому в смысле историчности результаты его поисков могли различаться весьма основательно.
Более того, у Геродота, подобно любой творческой личности, была собственная программа и убеждения, которым должны были служить его избранные источники. Он ясно утверждал, что «излагал рассказанные ему события, хоть и не был обязан верить всему, что ему говорилось» (7.152). Но то, что записанные им logoi (рассказы и речи) — его собственные построения, является реальным фактом. Именно Геродот решал, как и когда, например, его спартанцы или персы должны были говорить и как они должны разговаривать друг с другом. На протяжении всей своей работы он формировал повествование в соответствии со своей весьма изощренной этической моделью.
В преамбуле к описанию сражения при Фермопилах в Книге 7 Геродот ведет себя очень похоже на драматурга. Он приглашает читателей — первоначально, разумеется, слушателей — за кулисы, во внутреннее святилище совещательной палаты самого Великого царя Ксеркса. Согласно Геродоту, одним из самых любимых советников Ксеркса по поводу данной кампании был спартанец. Не просто какой-нибудь старый спартанец, а бывший спартанский царь Демарат, перешедший на сторону персов после того, как был смещен со своего наследственного поста и практически отправлен в ссылку около 490 года. Таким образом, на одном уровне Демарат был откровенным предателем, предателем дела свободы Греции, которую сам Геродот со всей очевидностью отстаивал. Однако он предпочитает не представлять и не осуждать Демарата в качестве такового. Его рассуждение гораздо богаче и тоньше.
Геродот использует Демарата в качестве «предостерегателя», эдакой Кассандры в мужском теле, которая знает будущее, но которой не верят, когда она предсказывает его Ксерксу. Поэтому он представляет Демарата отнюдь не законченным злодеем, полностью лишенным сочувствия Спарте и ее идеалам. Такое позитивное представление о нем Геродот вполне мог усвоить в беседах с потомками Демарата, которые два поколения спустя все еще проживали в Троаде (местности около Трои к северо-западу от Анатолии). Здесь важно, что, независимо от причин, Геродот предпочел поверить в это и изложить, так что его самый важный рассказ, или logos, о Демарате (7.101–4) является частью версии благоприятной традиции, воспевающей добродетели спартанской военной этики.
Но и это еще далеко не все. Хотя он не был пламенным, или некритичным, почитателем афинской демократии, он обогатил свою Историю в целом и, особенно, повествование о Демарате специфически афинской традицией демократического высказывания. Эта яростно антитираническая традиция зародилась с возникновением демократии в 508–507 году и нашла, что персидская монархия как нельзя лучше подходила в качестве объекта для критических нападок, в частности, Ксеркс стал (карикатурным) стереотипом абсолютного тирана. Геродот воспроизводит некоторые цвета и ароматы, а также основные ингредиенты этой богатой смеси.
Помимо спартанских и афинских элементов в рассказе о Демарате, Геродот добавил к нему еще и третий аспект, свой собственный — панэллинизм. Эта идеология коренится в общегреческих религиозных практиках и прочих общих культурных обычаях, не в последнюю очередь в общем языке, и насчитывает многие годы, даже века. В значительной мере благодаря Греко-персидским войнам она приобрела этноцентрический, почти «расистский» оттенок. Греческие ценности были противопоставлены негреческим, особенно персидским, всецело в пользу первых. Геродот никоим образом не был просто «панэллинистом», а тем более упрощенческим «панэллинистом»: он был способен проявлять и даже защищать исключительную терпимость в отношении чуждых, не греческих обычаев, практик и верований (см. приложение 3). Но он не сомневался в том, что победа греков (на самом деле, некоторых греков) в Греко-персидских войнах была исключительным благом. Фактически он отклонился от своих правил, подчеркнув, что это была общая греческая победа, прежде всего спартанцев и афинян. Это объясняет использование им спартанца, пусть даже сомнительного патриота, для выражения некоторых собственных наиболее дорогих ему панэллинистических сантиментов и убеждений. Эта крайняя утонченность и богатство речи делает Геродота особенно ценным литератором, но сложным и прямолинейным для толкования историком.
От обладал также исключительным мастерством обращения со временем, и в основном с причинностью[127]. Он начинает основное повествование с года, который мы называем 540-м до Р.Х. — отчасти потому, что завоевание Киром Персидским царя Лидии Креза повлекло за собой покорение Персией греческих городов и стало первым эпизодом его глобальной темы греко-персидских отношений. Но это был также самый отдаленный момент времени, куда Геродот, использовавший свой устный метод получения информации, мог надеяться вернуться с помощью надежного свидетельства очевидца. Год 545-й — это приблизительно два поколения до рождения Геродота или три до периода его зрелости. По уверениям антропологов, три поколения — максимальный промежуток времени, через который живая устная традиция может сохраниться в форме, близкой к изначальной, что касается ее основного фактического содержания.
Геродот излагает то же самое иным образом, таким, который мог иметь особый смысл для его слушателей. Он говорит, что Поликрат Самосский (3.122) был «первым из так называемого поколения людей», которые могли стать повелителями моря. Геродот знал о морской империи, которой в давние времена якобы управлял легендарный царь Крита Минос (создатель лабиринта в Кноссе). Однако для него Минос принадлежал к мифологическим доисторическим временам, далеко за пределами правила «трех поколений»[128].
Обращение Геродота с причинностью не всегда было безупречным. Например, его объяснение разрыва между Поликратом и египетским фараоном Амасисом (Яхмосом) в 525 году, похоже, ставит телегу впереди лошади. Не Амасис, как утверждает Геродот, разорвал союз с Поликратом на тех подозрительно греческих морально-теологических основаниях, что Поликрат показался ему слишком состоятельным, а, напротив, Поликрат, увидев, что Египет вот-вот станет следующей мишенью экспансии персидской империи под предводительством сына Кира Камбиза [А1][129]. Однако в целом его изложение греко-персидских отношений с 545 по 479 год вызывают уважение, и связь между разными ключевыми стадиями или моментами (545, 525, 499, 490, 484) объясняется им приемлемо и правдоподобно.
Тем не менее, с полностью светской точки зрения, господствующей в современной историографии, Геродота можно отвергнуть как слишком погрязшего в теологии. По его собственному признанию, он верит в «руку бога» (или богов, или божественного) как достаточное объяснение феномена человеческой истории. Он утверждал, что в принципе следует доверять предсказаниям оракулов как истинным, если они подлинные, а не «куплены» и не подверглись иного рода манипуляциям со стороны бесчестных людей. При наличии разных способов объяснения исключительных происшествий в человеческой жизни — вроде странного самоубийства царя Спарты Клеомена I — Геродот всегда автоматически склонялся к теологическому, а не к человеческому или светскому объяснению.
Этот аспект личной психологии был решающим для его весьма неординарной терпимости к глубоко чуждым религиозным верованиям и практикам различных негреческих народов (см. Приложение 3). Он также явно влияет на общую подачу и окраску его повествования. Например, он регулярно изображает спартанцев как в высшей степени религиозный народ, готовый как коллективно, так и индивидуально к действиям, явно противным рациональному здравому смыслу. Например, действительно ли именно их чувство религиозного долга помешало им вовремя выступить из Спарты в 490 году, чтобы сражаться плечом к плечу с афинянами и платеянами в Марафонской битве? Или же он слишком легко поддался на религиозную риторику спартанцев? Если же он действительно был прав относительно религиозности спартанцев — прав лишь частично, поскольку сам был человеком сильной религиозной мотивации, — тогда это может стать важным ключом, объясняющим ряд эпизодов, которые по нормальным греческим меркам были слишком благочестивым толкованием гражданских обязательств.
Тот факт, что в целом Геродот был вполне надежным и блестящим историком греко-персидских отношений, не исключает, к сожалению, возможности того, что он может быть повинен в серьезных изъянах, касающихся подробностей излагаемых событий[130]. Отчасти это объясняется внутренне ущербной природой доступных ему источников, но частично также и тем, как он использовал их. Тем не менее Геродот остается тем, что он есть: мы либо пишем историю Фермопил с ним, либо не пишем ее вообще.
Симонид-панегирист из Кеоса, другой современник событий и источник информации о процессах вокруг Фермопил, обладал феноменальной фотографической памятью. Рассказывают, что он первым систематизировал искусство памяти, сформулировав правила для того, чтобы заранее сформировать ее и в совершенстве применить на практике. На одном из его панегирических выступлений в Фессалии в честь ведущего аристократического семейства Краннона землетрясение уничтожило всех празднующих слушателей. Говорят, что его самого спасло божественное вмешательство — своевременный вызов из банкетного зала спартанцами Диоскурами, Кастором и Поллуксом, братьями-близнецами Елены[131]. Позже он смог оказать помощь безутешным родственникам в опознании изуродованных тел, вспомнив, где кто сидел.
Работа по найму, которую выполнял Симонид, влекла за собой некоторое бесчестие, не в последнюю очередь, со стороны конкурентов, так как он был якобы первым панегиристом, писавшим за твердый гонорар. Однако младший соперник Симонида Пиндар наверняка «заработал» не меньше него за свою очень долгую карьеру[132]. А племяннику Симонида Бакхилиду, вероятно, вообще было безразлично, называлось ли то, что он получал за свои панегирики «платой» или «подарком», пока и поскольку он получал достаточно приличное вознаграждение. (Геродот якобы тоже получил хорошее вознаграждение от афинян за восхваление их решающей роли в победе в Греко-персидских войнах. Но это было добровольное вознаграждение, а не гонорар, который он стремился получить.)
В этом, как в других случаях, Симонид находился на грани традиционного и современного образа поведения. В частности, его правила памяти предполагают, что он жил в традиционный период греческой культуры между преимущественно устной эпохой, когда память была основным и, как правило, единственным источником сохранения существенных фактов прошлого, и эпохой, когда письменные документы были все более и более востребованы дополнить и заменить память. Однако, с наших позиций, Симонид значительно больше ориентировался на прошлое, на Гомера, воспевавшего «славные дела людей» (klea andrôn), чем на будущее, на историографию Геродота и Фукидида, стремившихся объяснить их, а не только, и не столько прославить.
Симонид писал стихи в целом ряде жанров, помимо хвалебных од. Говорят, что им написано не менее тридцати шести дифирамбов по поводу побед (вроде гимнов Дионису) для разных греческих празднеств, хотя не сохранилось ни одного образца. Симонид вполне мог также быть автором сохранившегося обращения к бородатому горному божеству Пану (хотя авторство этих строк приписывается то ему, то Пиндару):
Пан, о владыка Аркадии,
Хранитель священных реликвий…
Благословен, кого Олимпийцы
Называют псом вездесущим
Великой Богини…
Пан играл особо выдающуюся роль в отношениях между Грецией и Персией в 490 г. Это касалось замечательного бегуна на дальние дистанции Филиппида, который доставил важную весть спартанцам, преодолев 250 километров от Афин менее чем за сорок восемь часов. Филиппид верил, что по дороге то ли в Спарту, то ли обратно (что, я полагаю, более вероятно) с ним общался сам Пан в своих родных горах Аркадии. Пан заверил его, что он будет сражаться против персов на стороне Афин, как и случилось под Марафоном, посеяв названную его именем панику среди своих восточных противников[133].
Ожидалось, что поэты-панегиристы должны были являться морализаторами (Симонид заслужил по этому поводу упоминания в комедии Аристофана «Лягушки»). Одна из самых тонких максим Симонида по-гречески состояла всего из трех слов, но говорила очень многое о политической культуре греков и их гендерных стереотипах. Фраза polls andra didaskei буквально значит «полис воспитывает (взрослого) мужчину». Ее богатый смысл можно расшифровать следующим образом: уникальное греческое изобретение полис, или город-государство, учит взрослого мужчину, как стать мужчиной в полном смысле слова, то есть гражданином полиса. В другом месте Симонид называет Спарту damasimbrotos, т. е. «смирителем, или тем, кто приручает смертных». Это выражение цитирует Плутарх в самой первой главе своего Жизнеописания царя Спарты Агесилая I, правившего с 400 по 360 г. (Ages. I). Это был совершенно точный, уместный и лаконичный эпитет для единственного греческого города с общественной программой обязательного государственного образования как для мальчиков, так и для девочек с семилетнего возраста.
Приручать — значит цивилизовать, делать грубое гладким (как в нашем языке «полировать» и «политес»). Но в греческом было еще одно слово с сильным гендерным подтекстом: по-гречески «жена» — damar, «приручаемая». Приручение — в данном случае, мужем — понимается в точности в том же смысле, что и «объездка» дикого животного, особенно лошади. Это был особенно подходящий образ для Спарты, любившей лошадей. Целая психология и идеология, сопровождавшая выведение, селекцию и обучение лошадей, динамически вписалась в спартанские представления о евгенике. Многие спартанцы побеждали в скачках как на национальных (Олимпийских) играх, так и в местных соревнованиях атлетов на лошадях, выведенных в их собственных стойлах. Например, Эвагор выиграл венок победителя в трех Олимпийских играх на одной и той же упряжке лошадей — выдающееся, почти уникальное достижение (Геродот, 6.103). Также спартанка, царевна Киниска, сестра Агесилая I, стала первой женщиной, выигравшей венок победителя Олимпийских игр, разумеется, не в состязании, поскольку женщинам было запрещено состязаться с мужчинами (и даже смотреть на состязания, за исключением единственной жрицы), а как владелица победившей четверки лошадей — впервые в 396-м, а затем еще раз в 393 году.
Самыми известными и важными из всех хвалебных поэм Симонида являются три, написанные им в 480-м и 479 годах для Спарты и о Спарте. Первая, посвященная всем грекам, павшим при Фермопилах, была заказана участниками совета Дельфийской Амфиктионии, заведовавшей делами в Дельфах, вторым по важности местом проведения общеэллинских игр, и даже более важным, чем Олимпия, духовным домом религиозного эллинизма. Спартанцы были членами Дельфийской Амфиктионии, но только как представители «дорической» ветви греческого народа, а не в собственном праве граждан Спарты. Поэтому предполагается, что этот панегирик был написан для исполнения в Дельфах, возможно, во время строительства «Змеиной Колонны», знаменитого памятника победы после Платейского сражения 479 года. Ниже он приводится полностью в вольном переводе:
Велúки павшие при Фермопилах,
Благородно почившие Под алтарем, а не в могиле,
Куда приходят не с жалобой и плачем,
А с благодарностью и подношеньем,
Чьего величия ни ржа,
Ни время не сотрут.
Земля священна, где отважные нашли покой
И Слава Греции воздвигла свой алтарь.
Здесь также тот, чья слава несомненна, —
Царь Спарты Леонид,
Оставивший бесценное наследие
Мужества и Славы,
Чье имя прозвучит в веках.
Отдельное упоминание Леонида и его «бесценного наследия Мужества и Славы» наводит на мысль о характерном спартанском духе[134]. Однако цветистость и длина панегирика всем павшим в Фермопилах грекам отчетливо не в спартанском стиле. Сравните элегический куплет (строка, написанная гекзаметром, за которой следует пентаметр), также заказанный Дельфийской Амфиктионией. Этот куплет, цитируемый Геродотом и, с незначительными вариациями, другими, предназначался только для спартанцев:
Поведай, о путник, спартанцам,
Что здесь покоимся мы, их законам покорны.
Цитирую блестящий комментарий Анны Дэйвис: «Этот элегический куплет обязан своей выразительностью сочетанию прозрачности синтаксиса с поэтичностью и метрической виртуозностью. Музыка воплотилась в высеченном в камне языке. Порыв чувства сдерживается и преобразуется в две строки, содержащие весть, которая не является ни хвастовством, ни вымыслом, поскольку это факт». (Davies 1981). В частности, «их законам» является переводом греческого слова rhêmasi, дательного падежа от rhêma, слова, имеющего тот же корень, что и rhêtra, имеющего специфически спартанский аромат. Оно означает все, что было произнесено, так что его значение охватывает диапазон от «закона» до «пророчества». Аудитории Симонида слышались отзвуки великого элегиста Спарты Тиртея (использовавшего выражение euthaiais rhêtrais — «прямыми словами») и аллюзия на так называемую Великую Ретру (поскольку были и другие, малые), приписываемую прославленному — или, скорее, легендарному — древнему законодателю Спарты Ликургу. Последнее слово куплета — pethomenoi, причастие, означающее «покоряющиеся». Спартанская покорность была, в некотором смысле, главной задачей agogê, «приручающей» системы воспитания.
Не меньший интерес, чем эти два стихотворения, вызывает недавняя находка еще одного произведения Симонида, частично сохранившаяся на папирусе. Это свидетельствует о том, насколько прочно два его стихотворения на тему Фермопил укоренились в Спарте. На этот раз ему заказали, по-видимому, спартанцы или, по крайней мере, некий спартанец, большую эпическую поэму о Платейском сражении 479 года, окончательно решившем исход войны с Персией на суше в пользу греков. Основным побуждением поэмы было изобразить победоносных греков, как если бы они были вернувшимися к жизни героями Гомера, и средствами поэмы-панегирика даровать им такую же бессмертную славу, которую Гомер даровал Ахиллу и прочим греческим героям Троянской войны (см., например, фрагмент 11.20–5). Неожиданная находка этого стихотворения помогает нам лучше понять точную силу реакции Фукидида на «мифическое» в истории, даже если оно незаслуженно создало у него предвзятое представление об уникальном непоследовательном Геродотовом сочетании мифического и исторического.
Ни один спартанец не был больше заинтересован в прославлении и увековечении своего имени, чем регент Спарты Павсаний, главнокомандующий греческими армиями под Платеями, и мы узнаем из поздней работы, приписываемой Платону (Письмо 2.311а), что общение Павсания с Симонидом служило предметом многих обсуждений. Это придает особую остроту совету, который, как уже было известно ко времени находки этого нового стихотворения, Симонид дал Павсанию: «помни, что ты смертен». Однако похоже, что Павсаний не последовал этому совету[135].
Итак, Симонида нанимали, чтобы он в памятных стихах наилучшим образом представлял деяния своих нанимателей и плательщиков. Можно предположить, что, чем больше ему платили, тем более щедрой — но не обязательно поэтичной — становилась его хвала. Однако он не был связан требованиями объективности и взвешенности, которые предъявлялись историку.
Еще два древних источника предлагают нечто существенное в связи с Фермопилами[136]. Один из них считается образцом историка: Диодор, сицилийский грек, написавший во второй половине первого века до Р.Х. огромную, странно озаглавленную Библиотеку истории. Второй же не считается таковым: Ктесий, врач по профессии, родом из Книдоса на северо-западе Малой Азии (одного из главных греческих центров медицины; другим был остров Кос Гиппократа недалеко от побережья той же Малой Азии).
Ктесий служил медиком при дворе Великого царя Артаксеркса II (495/4–398/7 до Р.Х.) и сопровождал его в походах и в других мероприятиях. Его мемуары о жизни персидского двора были достаточно ярки и непристойны, чтобы привлечь внимание и заслужить сохранность. Его общий рассказ о греко-персидской истории был настолько поучителен, что цитировался в восьмом веке эрудированным византийским патриархом Фотием. Именно его конспективное изложение предлагает нам сокращенную версию явно раздутого и перегруженного оригинала Ктесия. Но думается, причина полного отсутствия в рассказе о Фермопилах упоминания о предателе Эфиальте — упущение самого Ктесия, а не экономия места тем, кто подверг его повествование сокращению. Такая оплошность делает изложение даже хуже, чем бесполезным, потому что в конспекте есть другие детали, отсутствующие у Геродота, которые могут оказаться точными.
Другое дело — Диодор. Он никогда не был лучше выбранных и высокопарно адаптированных им источников, а в своем описании пятого века он следовал в основном Эфору. Этот последний сочинил амбициозную общую историю Греции в тридцати книгах. Она начинается с возвращения потомков Геракла на Пелопоннес (мифическое событие, датируемое началом двенадцатого века в нашей системе хронологии) и заканчивается его временем, серединой четвертого века до Р.Х. Эфор был уроженцем города Кимы в Ионии, которая какое-то время в течение его жизни была частью Персидской империи, и он вполне мог быть учеником школы риторики ведущего мастера речей и памфлетиста Исократа (436–338) в Афинах. Поэтому вопрос об аутентичности и надежности информации Диодора сводится к следующему: какими источниками пользовался Эфор, если не Геродотом? И основная проблема интерпретации состоит в том, насколько серьезно мы должны относиться к любой значимой детали, приводимой Диодором, но отсутствующей у Геродота.
Так вот, действительно есть одна чрезвычайно важная деталь, которой нет в рассказе о Фермопилах ни у Диодора/Эфора, ни у Геродота. Это касается предполагаемого ночного нападения греков на лагерь Ксеркса в самый разгар кампании в Фермопилах с целью убить Великого царя и таким образом устранить по крайней мере основную причину похода персов. Что мы должны думать об этом рассказе? Что касается моей, полностью скептической точки зрения, то см. главу 7.
Приложение 2.Смотр персидских войск Геродота: перевод
Точность и надежность обоих списков — спорный вопрос. Помимо того, что они выполняют особые функции в повествовании Геродота, они также предоставляют нам красочное описание разношерстной коалиции народов империи Ахеменидов при Великом царе Ксерксе в 480 году до Р.Х. По этой причине эти списки приводятся здесь во всей полноте в моем переводе (задача которого — точная передача технического содержания и колорита оригинала, а не изящество языкового стиля).
(61) Служили же в армии следующие народности. Прежде всего персы, которые были одеты вот как: на головах у них были тиары, мягкие войлочные шапки, а на теле — пестрые хитоны с рукавами, [а поверх — ] доспех из железных чешуек наподобие рыбьей чешуи, на ногах персы носили штаны [anaxurides]. У них были легкие плетеные щиты, под которыми висели колчаны[137], у них были короткие копья, большие луки с камышовыми стрелами, а, кроме того, на правом бедре с пояса свисал кинжал. Предводителем их был Отан, отец супруги Ксеркса Аместриды. В древнее время эллины называли персов кефенами, а сами они называли себя артеями (так их звали и соседи). Когда же Персей, сын Данаи и Зевса, прибыл к Кефею, сыну Бела, и взял себе в жены его дочь Андромеду, то родившегося сына назвал Персом. Сына своего Персей оставил в стране, так как у Кефея не было мужского потомства. От него-то персы и получили свое имя.
(62) Мидяне же носят в походе такое же вооружение. Вооружение это, собственно, мидийское, а не персидское. Предводителем мидян был Тигран из рода Ахеменидов. В древности все называли их ариями. После прибытия к этим ариям Медеи колхидской из Афин и они также изменили свое имя. Таково предание мидян о самих себе. Киссии выступили в поход также в персидском вооружении, только вместо войлочных шапок они носили тюрбан. Во главе киссиев стоял Анаф, сын Отана. Также и гирканы были вооружены по-персидски. Начальником их был Мегапан, впоследствии правитель Вавилона.
(63) Ассирийцы в походе носили на голове медные шлемы, своеобразно сплетенные каким-то трудно объяснимым способом, щиты, копья и кинжалы, подобные египетским, а, кроме того, еще деревянные палицы с железными шишками и льняные панцири. Эллины называют их сирийцами, а варвары — ассирийцами. Предводителем их был Отасп, сын Артахея.
(64) Бактрийцы носили на головах шапки, очень схожие с мидийскими, тростниковые бактрийские луки и короткие копья. Скифы-саки носили на головах высокие островерхие тюрбаны [kurbasiai], плотные, так что стояли прямо. Они носили штаны, а вооружены были сакскими луками и кинжалами. Кроме того, у них были еще сагарисы — боевые секиры. Это-то племя (оно было, собственно, скифским) называли амиргийскими саками, так как персы всех скифов называют саками. Бактрийцами и саками предводительствовал Гистасп, сын Дария и Атоссы, дочери Кира.
(65) Индийцы носили одежды из «древесной шерсти», т. е. хлопковые, камышовые луки и стрелы с железными наконечниками. Вооруженные таким образом индийцы были поставлены под начало Фарназафра, сына Артабата.
(66) Арии были вооружены мидийскими луками, а остальное вооружение у них было бактрийское. Во главе ариев стоял Сисамн, сын Гидарна. Парфяне, хорасмии, согдийцы, гандарии и дадики имели такое же вооружение, как и бактрийцы. Начальниками их были: у парфян и хорасмиев — Артабаз, сын Фарнака; у согдийцев — Азан, сын Артея; у гандариев и дадиков — Артифий, сын Артабана.
(67) Каспии были одеты в козьи шкуры и вооружены местными луками из камыша и короткими мечами [akinakes]. Начальником их был Ариомард, брат Артифия. Саранги же щеголяли пестро раскрашенными одеждами и сапогами до колен. Луки и копья у них были мидийские. Предводителем их был Ферендат, сын Мегабаза. Пактии носили козьи шкуры, вооружены были местными луками и кинжалами. Во главе пактиев стоял Артаинт, сын Ифамитры.
(68) Утии, мики и парикании вооружены были подобно пактиям. Начальниками их были: у утиев — Арсамен, сын Дария; у париканиев же — Сиромитра, сын Эобаза.
(69) Арабы были одеты в длинные, перехваченные ремнем бурнусы и носили на правой стороне очень длинные двойные луки. Эфиопы же носили барсовые и львиные шкуры. Луки их из пальмовых стеблей имели в длину не менее 4 локтей. Стрелы у них маленькие, камышовые, на конце вместо железного наконечника — острый камень (они используют его также, чтобы резать камни на перстнях для печатей). Кроме того, у них были копья с заостренными наконечниками из рога антилопы, и палицы, обитые железными шишками. Идя в бой, они окрашивали половину тела мелом, а другую — охрой. Во главе арабов и эфиопов, живущих южнее Египта, стоял Арсам, сын Дария и Артистоны, дочери Кира (ее Дарий любил больше всех своих жен и велел изготовить для себя ее статую из чеканного золота). Итак, предводителем эфиопов, живущих южнее Египта, и арабов был Арсам, но (70) эфиопы, жившие к востоку (в походе участвовали два племени эфиопов) были присоединены к индийцам. По внешности они ничем не отличались, а только языком и волосами. Так, у восточных эфиопов волосы прямые, а у ливийских — самые курчавые волосы на свете. Вооружены были эти азиатские эфиопы в основном по-индийски, только на голове они носили лошадиную шкуру, содранную вместе с ушами и гривой. Грива служила вместо султана, причем лошадиные уши торчали прямо. Вместо щитов они держали перед собой как прикрытие журавлиные кожи
(71) Ливийцы выступали в кожаных одеяниях с дротиками, острия которых были обожжены на огне. Предводителем их был Массагес, сын Оариза.
(72) Пафлагонцы шли в поход в плетеных шлемах, с маленькими щитами и небольшими копьями; кроме того, у них были еще дротики и кинжалы. Ноги у них были обуты в местные сапоги, доходившие до середины ноги. Так же были экипированы лигии, матиены, мариандины и сирийцы. Этих последних персы зовут каппадокийцами. Пафлагонцами и матиенами командовал Дот, сын Мегасидра, а мариандинами, лигиями и сирийцами — Гобрий, сын Дария и Артистоны.
(73) Вооружение фригийцев было весьма похоже на пафлагонское, с небольшим лишь различием. По словам македонян, пока фригийцы жили вместе с ними в Европе, они назывались бригами, а после переселения в Азию они вместе с переменой местопребывания изменили и свое имя. Армении же, будучи переселенцами из Фригийской земли, имели фригийское вооружение. Начальником тех и других был Артохм, женатый на дочери Дария.
(74) Вооружение лидийцев было почти такое же, как у эллинов. Лидийцы в древности назывались меонами, а свое теперешнее имя получили во времена Лида, сына Атиса. Мисийцы носили на голове местные шлемы; вооружение их состояло из маленьких щитов и дротиков с обожженным на огне острием. Мисийцы — переселенцы из Лидии, а по имени горы Олимпа они зовутся олимпиенами. Командиром лидийцев и мисийцев был Артафрен, сын Артафрена, который вместе с Датисом напал на Марафон.
(75) У фракийцев в походе на головах были лисьи шапки, на теле они носили хитоны, а поверх — пестрые бурнусы. На ногах и коленях у них была обувь из оленьей шкуры. Вооружены они были дротиками, легкими плетеными щитами и маленькими кинжалами. После переселения в Азию это племя получило имя вифинцев, а прежде, по их собственным словам, они назывались стримонянами, так как жили на реке Стримон. Они утверждают, что их изгнали из мест обитания тевкры и мисии. Начальником азиатских фракийцев был Бассак, сын Артабана.
(76) [Писидийцы?] носят маленькие щиты из бычьих шкур. Каждый вооружен охотничьим копьем ликийской работы, а на голове у них медные шлемы; на шлемах приделаны медные бычачьи уши и рога, а сверху — нашлемник. На ногах у них были обмотки из красных тряпок. У этого народа есть прорицалище Ареса.
(77) Кабалии — меонийское племя, которых зовут также ласониями, вооружены по-киликийски (об этом я расскажу, когда перейду к киликийским отрядам). У милиев же были короткие копья и плащи, застегивающиеся пряжкой. Некоторые из них носили ликийские луки, а на голове — шлемы из собачьей шкуры. Ими командовал Бадр, сын Гистана.
(78) У мосхов на голове были деревянные шлемы; они носили маленькие щиты и копья с длинными наконечниками. Тибарены, макроны и моссиники были экипированы, как мосхи. Командиром у мосхов и тибаренов был Ариомард, сын Дария и Пармисы, дочери Смердиса, внучки Кира; у макронов и моссиников — Артаякт, сын Херасмия, который был сатрапом на Геллеспонте.
(79) Марии носили на головах плетеные туземные шлемы и были вооружены маленькими кожаными щитами и дротиками. У колхов на головах были деревянные шлемы; они носили маленькие щиты из сырой кожи, короткие копья, а также кинжалы. Мариев и колхов возглавлял Фарандат, сын Теаспия. Алародии же и саспиры выступали в поход вооруженными так же, как колхи. Предводителем их был Масистий, сын Сиромитры.
(80) Население островов Красного моря, где царь поселил так называемых изгнанников, были одеты и вооружены совершенно по-мидийски. Предводителем этих островитян был Мардонт, сын Багея, генерала, который в следующем году после этого погиб в битве при Микале.
(81) Эти народности сражались на суше и составляли пешее войско. Предводителями их были названные мною люди. Они выстроили свои отряды в боевом порядке и подсчитали число воинов. Затем они назначили начальников тысяч и десятков тысяч, а начальники десятков тысяч в свою очередь поставили сотников и десятников. Кроме того, у отдельных отрядов и народностей были еще и другие предводителями. Итак, военачальниками были эти названные мною люди, (82) во главе же их и всего сухопутного войска стояли Мардоний, сын Гобрия; Тритантехм, сын Артабана, который высказал мнение против похода на Элладу; Смердомен, сын Отана (оба они — сыновья братьев Дария, двоюродные братья Ксеркса); Масист, сын Дария и Атоссы; Гергис, сын Ариаза, и Мегабиз, сын Зопира.
(83) Это были командующие всем сухопутным войском, кроме 10.000 персов. Во главе этого отряда 10.000 отборных персидских воинов стоял Гидарн, сын Гидарна. Этот отряд персов называли «бессмертными», и вот почему. Если кого-нибудь постигала смерть или недуг и он выбывал из этого числа, то выбирали другого и их всегда бывало ровно 10.000 воинов — не больше и не меньше. Из всех народностей [империи] лучше всего держали боевой порядок персы, и они были самыми доблестными. Снаряжение их было такое, как я уже сказал, а кроме того, они блистали множеством роскошных золотых украшений. Их сопровождали крытые повозки, наложницы и множество прислуги в богатых одеждах. Продовольствие для них везли отдельно от прочих воинов на верблюдах и вьючных животных.
(84) В коннице служили все народности, но для экспедиции только следующие предоставили кавалерию. Во-первых, персы, носившие то же вооружение, как и пешие, но только у некоторых на голове были чеканной работы медные и железные шлемы.
(85) Среди них есть некие кочевники по имени «сагартии». По происхождению и языку — это персы, но одежда их частично персидская, частично пактийская. Они выставляли 8000 всадников; по обычаю, бронзового или железного оружия у них, нет, кроме кинжалов. Вместо этого у них только плетенные из ремней арканы, и на них они полагаются, когда идут в бой. Сражаются они так: сойдясь с врагом, они забрасывают арканы с петлей и затем тащат к себе, кого поймают — коня или человека. Люди, пойманные в аркан, погибают. Таков их способ боя, и стояли сагартии возле персов.
(86) Мидийские всадники были снаряжены подобно своим пехотинцам, так же и киссии. Индийские всадники имели снаряжение с пешими воинами одинаковое, но ехали не только верхом на конях, но и на колесницах, запряженных конями и ослами. Вооружение бактрийских всадников и каспиев было то же, что и у пеших воинов. То же и у ливийцев, и все они также ехали на колесницах [?] и парикании были вооружены так же, как и пешие воины. У арабов тоже было одинаковое вооружение с пешими воинами, но все они ехали на верблюдах, по быстроте не уступающих коням.
(87) Только одни эти народности служили в коннице, всего их численность составляла 80.000 всадников, не считая верблюдов и колесниц. Остальные всадники были построены эскадронами, арабы же стояли последними позади всех, чтобы кони не пугались, так как кони не могли выносить верблюдов.
(88) Начальниками конницы были Гармамифрас и Тифей, сыновья Датиса. Третий же начальник — Фарнух — занемог и остался в Сардах. При выступлении из Сард с ним приключилось неприятное происшествие. Когда Фарнух ехал верхом, под ногами коня пробежала собака, и конь, не заметив ее, в испуге стал на дыбы и сбросил Фарнуха, который стал харкать кровью, и недуг перешел в чахотку. С конем же слуги тотчас поступили по его приказу: отведя коня на то место, где он сбросил своего хозяина, они отсекли ему ноги по колени. Так Фарнух лишился должности командира.
(89) Всего триер было 1207, и распределены они были следующим образом. Финикияне вместе с сирийцами из Палестины выставили 300 триер, а вооружение и экипировка этих воинов была такова: на головах были кожаные шлемы, очень похожие на те, что у эллинов, они носили льняные панцири, щиты без ободьев и дротики. Финикияне, по их же словам, в древности обитали на Красном море, а впоследствии переселились оттуда и ныне живут на сирийском побережье. Эта часть Сирии и вся область вплоть до Египта называется Палестиной. Египтяне выставили 200 кораблей. Они носили плетеные шлемы, выпуклые щиты с широкими ободьями, морские [абордажные] копья и большие секиры. У большинства были панцири и длинные ножи. Так они были вооружены.
(90) Киприоты выставили 150 кораблей. Снаряжение у них было следующее: цари их носили головные повязки, а все прочие — туники; в остальном они были одеты по-эллински. Они происходят из разных мест: из Саламина, Афин, Аркадии, Кифна, Финикии и Эфиопии, как говорят сами киприоты. Киликийцы снарядили 100 кораблей.
(91) Они носили на голове шлемы особого местного производства, маленькие круглые щиты из бычьей кожи вместо больших и шерстяные туники. У каждого было по два дротика и меч, весьма схожий с египетскими ножами. В древности киликийцы назывались гипахеями, а свое теперешнее имя получили от Килика, сына Агенора финикийца. Памфилы предоставили 30 кораблей и были вооружены по-эллински. Эти памфилы ведут свое происхождение от отрядов Амфилоха и Калханта, рассеявшихся из-под Трои.
(92) Ликийцы предоставили 50 кораблей. Они носили панцири и поножи, кизиловые луки, неоперенные камышовые стрелы и дротики. На плечах у них были накинуты козьи шкуры, а на головах — войлочные шапки, увенчанные перьями, вооружены они были кинжалами и серпами. Ликийцы родом с Крита и назывались прежде термилами, а свое теперешнее имя они получили от Лика, сына Пандиона, афинянина.
(93) Азиатские дорийцы, родом из Пелопоннеса, выставили 30 кораблей. Они вооружены по-эллински. Карийцы выставили 70 кораблей. Вооружение у них было также эллинское, но, кроме того, еще серпы и кинжалы. Как они назывались раньше, я уже рассказал в первой книге моего труда [Leleges, 1.171].
(94) Ионийцы снарядили 100 кораблей и были вооружены по-эллински. Пока ионийцы жили в Пелопоннесе в теперешней Ахее, т. е. до прихода Даная и Ксуфа в Пелопоннес, они назывались, по эллинскому преданию, береговыми пеласгами и эгиалеями. Затем от Иона, сына Ксуфа, они получили имя ионийцев.
(95) Жители островов выставили 17 кораблей; вооружены они были по-эллински. Они также принадлежали к племени пеласгов и впоследствии были названы ионийцами по той же причине, что и переселенцы из Афин жители двенадцати ионийских городов. Эолийцы снабдили 60 кораблей; вооружены они были так же, как эллины, и назывались в древности, как утверждают эллины, пеласгами. Геллеспонтийцы — все другие жители Понта, кроме абидосцев (абидосцам было приказано царем оставаться на месте и охранять мосты) — снарядили 100 кораблей и были вооружены, как эллины. Эти города — частью ионийские, частью дорийские колонии.
(96) На всех кораблях находились персидские, мидийские и сакские воины. Из этих кораблей лучше всех на плаву были финикийские, а из финикийских — сидонские. У всех этих народностей (и у тех, которые составляли пешее войско) были еще и свои военачальники, чьих имен я не привожу, так как это вовсе не нужно для моего повествования, ибо не все предводители достойны упоминания, и командиров было меньше, чем городов. Более того, они были скорее не генералами, а рабами, как простые воины, поскольку, как я уже говорил, только персы обладали властью командовать другими племенами.
(97) Предводителями же флота были: Ариабигн, сын Дария; Прексасп, сын Аспафина; Мегабаз, сын Мегабата, и Ахемен, сын Дария. А именно, во главе ионийского и карийского флота стоял Ариабигн, сын Дария и дочери Гобрия; египетским флотом командовал Ахемен, родной брат Ксеркса; предводителем остальных кораблей были два других начальника. Число 30-весельных, 50-весельных кораблей, легких судов и длинных грузовых судов для перевозки лошадей доходило до 3000.
(98) Наиболее выдающимися после военачальников во флоте были сидонянин Тетрамнест, сын Аниса; тириец Маттен, сын Сирома; Мербал, сын Агбала из Арада; киликиец Сиеннесий, сын Оромедонта; ликиец Киберниск, сын Сика; Торг из Кипра, сын Херсия, и Тимонакт, сын Тимагора; карийцы Гистией, сын Тимна, Пигрет, сын Гисселдома, и Дамасифим, сын Кандавла.
(99) Говорить об остальных начальниках нет необходимости, кроме Артемисии — женщине, которой я весьма удивляюсь за то, что она выступила в поход на Элладу. После кончины своего супруга она взяла верховную власть в свои руки и с мужественной отвагой [andreia] собралась в поход, влекомая только духом приключений, хотя при малолетнем сыне в этом не было необходимости. По отцу она происходила из Галикарнаса (она была дочерью Лигдамида), а по матери — с Крита. Она предводительствовала кораблями из Галикарнаса, Коса, Нисира и Калидны и снарядила 5 кораблей. Эти корабли после сидонских были самыми лучшими во всем флоте, и советы, которые Артемисия давала царю, из всех советов участников похода были наиболее полезными. Я хочу еще упомянуть, что население перечисленных мною городов, подвластных Артемисии, было чисто дорийским: галикарнасцы ведь вышли из Трезена, а прочие — из Эпидавра.
Приложение 3.Геродот как противоядие от фундаментализма[138]
Современный Иран ассоциируется с двумя проблемами, которые очень тревожат и беспокоят мир воистину в глобальном масштабе: обогащение урана с перспективой создания ядерного оружия массового поражения и, во-вторых, международный терроризм, мотивированный и вдохновляемый революционной религиозной идеологией. Поистине, мы прошли долгий путь с 1971 года, когда шахиншах («царь царей») Мухаммед Реза Пехлеви почти с непристойной напыщенностью отпраздновал предполагаемую 2500-летнюю годовщину кончины Кира Великого («предполагаемую», потому что он умер в 529 году до Р.Х., и годовщина приходилась на 1972 год). Всего через восемь лет, в 1979 году, трон пал, и его место занял весьма специфический исламский режим, пришедший на смену древности. Однако это отнюдь не было концом Древней Персии, во всяком случае, не в категориях нынешней традиции литературной фантазии и функциональной интерпретации на Западе.
Во-первых, в 1996 году родился новый Ксеркс, предположительно, второстепенный персонаж превосходного романа Робинтона Мистри «Совершенное равновесие» (Fine Balance) о режиме «чрезвычайного положения» Индиры Ганди середины 70-х годов XX в. Более точно этот Ксеркс родился в семье парсов племянником одного из четырех главных действующих лиц романа в городе, под которым явно подразумевался Бомбей (ныне Мумбай). Сам Мистри по происхождению парс из Бомбея/Мумбая, переехавший в Канаду до того, как написал свой роман. Чтобы добиться столь великолепных результатов реконструкции и ретроспективного анализа, от автора с очевидностью требовалось именно подобное дистанцирование в пространстве и времени. В отличие от своей сестры, отец Ксеркса все еще полностью отдается практике религии парсов, прежде всего с ее уникальным подходом к захоронению, или скорее незахоронению, в «башнях молчания». Мы мгновенно переносимся на три тысячи лет назад в мир Зороастра и магов, первоначальных зороастрийцев, чьими живыми преемниками и продолжателями являются современные парсы, о чем свидетельствует само их название, хотя они разбросаны по всему свету.
Затем, в 2004 году, рождается новый Леонид, но не в Греции, а в современном Фетхийе в Турции, древнегреческом Телмиссе (на родине, в частности, Аристандра, любимого гадателя и гуру Александра Великого). Этого нового Леонида называли Леонидом Даскалом, «Учителем» Леонидом, или «Леонидом Эфенди», который — отдавал ли себе в этом отчет его создатель Луи де Берньер или нет — имел более чем мимолетное сходство со своим древним тезкой Леонидом Эпирским, родственником грозной матери Александра Олимпии, являвшимся одним из двух главных учителей Александра в детстве. Бескрылые птицы де Верньера — превосходный роман о грандиозном политическо-этническом перевороте, греко-турецком конфликте начала 20-х годов XX в. с сопровождавшими его массовыми бойнями и последовавшими за ними обменами населением и этническими чистками. Леонид изображен без всякого сочувствия, мы видим его глазами двух турецких жителей Фетхийе (что означает «Завоевание») — Искандера (Александра, по-турецки) Горшечника и Каратювюка Писца, ученика Мехметчика, который, в свою очередь, учился греческой грамоте у Учителя Леонида. Леонид был тем, кого древние греки назвали бы grammatises, учителем грамматики, чьей основной обязанностью было учить письму, используя замечательное греческое изобретение, простой алфавит из двадцати пяти букв модифицированной в восьмом веке до Р.Х. финикийской (северо-западной семитской) основы. Этот Леонид, который здесь имеет не только мимолетное сходство с Леонидом Эпиреким, но и со стереотипным спартанским учителем интересующего нас периода, с целью внедрить свою педагогику отдает предпочтение тому, что мы можем деликатно назвать прямым методом обучения, временами не отличимым от открытого физического насилия.
Мистри — канадский парс бомбейского происхождения. Де Верньер — англичанин гугенотского происхождения, очарованный экзотическими и закрученными политическими сценариями (помимо своей первой работы Мандолина Капитана Корелли, он также является автором ряда псевдомагическо-реалистических романов, место действия которых — неназванные латиноамериканские страны, изнывающие под гнетом правых диктатур). Третий из основных авторов современности недавно внес свой вклад в нашу историю об активном греческом и персидском наследии: бразилец Паоло Коэльо, лучше известный, пожалуй, своим романом «Алхимик». Свое авторское примечание к роману «Дьявол и мисс Прим» (2000 г., английский перевод 2001 г.), басне с моралью, действие которой происходит где-то в горах современной Испании, Коэльо начинает с ремарки: «Первая история о разделении происходит из древней Персии». Он имеет в виду разделение — в обоих смыслах, как размежевание, так и антагонизм — между Ормуздом, олицетворяющим Свет и Истину, и Ариманом, олицетворением Тьмы и Зла. Де Верньер также фокусирует свой роман на двуполярной оппозиции между христианином-греком и мусульманином-турком. У Мистри полярность была скорее равновесием — воистину «совершенным» — между надеждой и отчаянием. Разделение и равновесие были также в центре замысла Геродота, но его основным тропом, или метафорой, если можно так выразиться, был предел.
Он завершил свое предисловие отрезвляющим замечанием, что энтропия (если использовать метафору современной науки) является неотъемлемой характеристикой жизненного цикла государств: большинство городов его времени некогда были большими и наоборот, великие города и государства его времени безусловно со временем утратят свое величие. Ибо, как он нравоучительно утверждает, «преуспевание человека никогда не пребывает долгое время в одном месте». Используя технику кольцевой структуры, он ожидает и предвкушает свое давно отложенное заключение в конце того, что мы полагаем Книгой 9[139]. Мы видим, как Кир — Кир II Великий, основатель Персидской империи, запустивший весь механизм обмана, потерь и выигрышей, оскорблений и возмездий, так замечательно запечатленных Геродотом, наставляет свой народ. Эти наставления, которые Геродот явно считал мудрыми, сводятся к следующему, совершенно греческому уроку: знайте свои ограничения и следуйте им. Применительно к персам Кира, это означало принятие решения оставаться на своей суровой земле, матери прекрасных солдат, которые станут править многими народами вместо того, чтобы быть их рабами.
Так им и следовало поступить, но на самом деле они отклонились с прискорбными последствиями, начиная со времени правления самого основателя империи Кира. Кир умер не в собственной постели в Пасаргадах, своей первоначальной столице, а далеко в Средней Азии, сражаясь с племенами массагетов Каспия. Его сын Камбиз завоевал для империи Египет, но сошел с ума и в результате то ли был убит, то ли покончил самоубийством. Даже Дарий, осторожный и хитрый «местный розничный торговец», перестроивший империю на примечательно прочной основе, потерпел военную неудачу сначала в Скифии, затем Греции, где его армия проиграла Марафонское сражение, и умер, не добившись возмездия, о необходимости которого ему якобы ежедневно напоминали. Что же касается его сына и преемника Ксеркса, то он кончил очень скверно, жертвой домашнего убийства в гареме в 465 году. Геродот будет знать об этом, но в своем отчете о событиях, последовавших за Греко-персидскими войнами, он предпочел не упоминать этого. Ему было достаточно дать детальный отчет о тотальной неудаче сверхамбициозной, высокомерной и фатально кощунственной попытки Ксеркса присоединить европейскую Грецию к владениям своей империи. Самое парадоксальное, однако, заключалось в том, что Греция, которую Ксеркс хотел завоевать, вовсе не была богатой, щедрой землей роскоши. Это была земля, где нищета стала повседневностью, земля, оптимальная для противоположности и рока персов — аскетичных спартанцев, истинных героев нашего повествования, но не вполне, надо признать, рассказа Геродота.
Итак, мы возвращаемся в своем круге (kuklos) к исходной точке, к историографии Фермопил и, прежде всего, историографии Геродота. Я уже затрагивал в основном технические вопросы, касающиеся надежности и достоверности Геродота. Здесь же я попытаюсь дать более широкую и, возможно, более неосторожную оценку его актуальности. Тяжела ответственность за попытку должным образом оценить мыслителя и писателя, который был одним из великих гениев-новаторов пятого века до Р.Х. Эта ответственность тем тяжелее, что Геродот был основателем истории — целой интеллектуальной дисциплины и практики, или искусства, к которому я тоже удостоен чести приложить руку.
Итак, я начну с парадокса в стиле Геродота. С одной стороны, сам Геродот был традиционно благочестив в нормальном и обычном древнегреческом смысле своего времени. Он верил в существование богов (или того, что он иногда называл «божественным» (to theion)) и в их способность активно и решительно воздействовать на мир людей, как и когда они считали нужным. Кроме того, он, видимо, верил в силу и истинность божественно вдохновенного и засвидетельствованного пророчества. Сегодня такого рода религиозные взгляды вполне могут считаться полностью совместимыми и совпадающими с тем, что обычно называют религиозным фундаментализмом — за исключением того, что, в отличие от богобоязненных евреев, мусульман и христиан, благочестивые древние греки не имели авторитетных священных текстов, на которые они могли бы ссылаться, не говоря уж о всеобъемлющих священных текстах (Библия, Коран), которыми могли бы руководствоваться. И, разумеется, они верили не в Единого Всемогущего Бога, а в многочисленных богов, потому что, по их мнению, «мир полон богов», как якобы утверждал первый в мире интеллектуал Фалес из Милета (около 600 г. до Р.Х.).
С другой стороны, хотя Геродот был благочестивым верующим в традиционном древнегреческом смысле — фактически, я склонен утверждать, что именно по этой причине он был как интеллектуально способен, так и морально готов видеть, что Другие (не греки) в сфере религии проявляли себя иначе: они верили в совершенно иные, на самом деле несовместимо и несоизмеримо отличные вещи, и не менее усердно исполняли другие религиозные отправления. И он не прилагал свои представления только к религиозным верованиям и практикам. Он видел — в буквальном и метафорическом смысле — что Другие не менее, чем греки, в целом преданы своей несомненной истине и своим обычаям (nomoi), и не только религиозным. Геродот был не только первым на Западе историком, он был также первым антропологом и культурологом-компаративистом. Именно этим Геродотом — релятивистом в методе и плюралистом в убеждениях — я хочу завершить свою презентацию, надеюсь, в качестве противоядия от того, что я считаю ядом современных форм фундаментализма, главной особенностью которого является полная нетерпимость.
Позвольте мне для начала раскрыть свои карты. Я не против каких-либо религиозных убеждений и практик, хотя и не придерживаюсь таковых. Для меня как для интеллектуала, есть место любой религиозной деятельности и любым верованиям в рамках философского мировоззрения. Я полностью солидарен с Протагором, древнегреческим интеллектуалом-плюралистом пятого века до Р.Х. (из Абдеры на севере Греции), который, как считают, писал, что вопрос о богах темен и что человеческая жизнь слишком коротка, чтобы освоиться с ним; я также полностью согласен с Сократом (во всяком случае, в данном вопросе…), согласно которому, как сообщает его самый блестящий ученик Платон, «неисследованная жизнь недостойна человека». На мой взгляд, интеллектуальное исследование или изыскание, будь то в духе Сократа или Протагора, фундаментально несовместимо с каким бы то ни было видом религиозного фундаментализма — прошу извинения за каламбур.
Теперь, когда мы, так сказать, разобрались с интеллектуальными основами, давайте внимательно рассмотрим четыре отрывка из Истории Геродота.
Первый отрывок (8.3.1.) звучит следующим образом: «Распри в своем народе [всего два слова по-гречески: stasis (буквально «стояние отдельно») emphulos] настолько же губительнее единодушной войны [polemos] [против внешнего врага], насколько война губительнее мира». Я полагаю, хотя не могу доказать этого, что Геродот был в сущности мирным человеком. Во всяком случае, он почти наверняка не командовал ни наземными войсками, ни флотом. Это не значит, что он не сражался, когда считал нужным, и важно, что имеются свидетельства того, что он принимал участие именно в таком конфликте [stasis] в своем родном Галикарнасе. Я имею в виду, что он был не из тех, кто получает удовольствие от самого участия в войне. Как он красочно выразился, в случае мира сыновья хоронят своих отцов, а в случае войны отцы хоронят своих сыновей, то есть имеет место нарушение нормального порядка вещей. Возможно, эта позиция сделала его нетипичным греком. Безусловно нетипичным было его убеждение, столь ярко выраженное в этом отрывке, что для греков неправильно сражаться против греков. По крайней мере, я полагаю, именно это он имел в виду под stasis emphulos, а не stasis, или не только stasis, который происходит в отдельном городе, т. е. то, что мы называем гражданской войной. Для этого было бы достаточно сказать stasis. Эта его враждебная позиция по отношению к меж- или внутригреческим военным действиям усиливалась благодаря его необычайно широкому и страстному варианту панэллинизма.
Для большинства греков родиной (patris) был его родной полис. Поэтому в типичном случае патриотизм в Древней Греции носил местный, а не, так сказать, «национальный» характер. Фактически, как мы убедились, древние греки не были «нацией» в строгом смысле слова. Я бы сказал, что Геродот горько сожалел об этом упущении. Доказательством тому служит второй выбранный мною отрывок, также из Книги 8 (144.2)
Зима 480/479 года. Немногочисленные и не достигшие прочного единства греки, оказывавшие сопротивление массированному вторжению персов под личным руководством Великого царя Ксеркса, потерпели поражение при Фермопилах, но добились огромной победы в морском сражении под Саламином. Однако эта победа не была окончательной. Хотя Ксеркс и удалился в Персию с поджатым хвостом, для завершения начатого им завоевания он оставил в Греции Мардония, сына Гобрия, закадычного друга Дария, с огромной армией и все еще дееспособным флотом. Возможно, в отличие от своего господина, Мардоний не был лишен некоторой хитрости немного в стиле Одиссея. Чтобы обеспечить себе окончательную победу в решающем сражении на земле, он пытается подкупом заставить афинян выйти из коалиции верных греков. (Интересно, что он явно не помышлял о том, чтобы подкупить спартанцев, которые, по крайней мере позже, прославились именно тем, что их можно было легко подкупить…) В качестве посредника в переговорах с афинянами Мардоний использовал македонского царя Александра I, вассала Персии. Спартанцы, прослышав о закулисных махинациях Мардония, видимо, также подозревая, что афинян действительно можно подкупить, немедленно послали в Афины делегацию, чтобы убедить афинян оставаться верными делу «Греков».
Был ли Александр греком? В техническом смысле, да. Но не более чем в техническом. Во всяком случае, в глазах Геродота он не всегда вел себя как грек, или как настоящий грек, то есть в полном противоречии с поведением спартанцев и, особенно, афинян в 481–479 годах. Я говорю так, поскольку Геродот использует этот эпизод, чтобы показать то, что он считает самым важным аспектом, самым значительным из того, что значит быть греком. Поэтому Геродот вкладывает в уста «афинян» знаменитую декларацию того, что стали называть «эллинизмом», или «греческостью». Вот полное изложение цитаты из ответа «афинян» спартанцам, записанной, или скорее выдуманной — Геродотом:
Много причин, и притом весьма важных, не позволяет нам так поступить [перейти на сторону персов и предать Элладу в рабство]. Во-первых, самое важное препятствие к примирению — это сожженные и разрушенные [мидянами] святилища богов. За это нам нужно кровью отомстить, прежде чем примириться с человеком, содеявшим это. Затем — наше кровное и языковое родство с другими эллинами, общие святилища богов, жертвоприношения на празднествах и одинаковый образ жизни. Предать все это — позор для афинян.
Мы еще раз отмечаем то решающее значение, которое он придает религии — вполне можно было бы решить, что это еще одна причина, по которой в традиционном смысле благочестивый Геродот должен был бы быть нетерпим и враждебен к религиозным практикам и убеждениям негреческих народов, или «варваров». Тем не менее он не был ни нетерпим, ни враждебен. Двумя различными, но взаимно дополняющими и усиливающими друг друга путями он признает, что греки не обладают уникальным и исключительным правом претендовать на религиозную добродетель или мудрость. С одной стороны, он был первым, кто признал и фактически заявил, что, несмотря на все множество вещей, которые они делали иначе или в точности наоборот, варвары — особенно египтяне — создали и передали грекам некоторые основные аспекты греческой религии. С другой стороны, даже в тех случаях, когда религиозные обычаи варваров были так далеки, или чужды, фактически противоположны греческим, как только можно вообразить, даже и особенно тогда Геродот был готов к грандиозному акту великодушия в толковании, почти демонстративного понимания.
Это приводит меня к третьему выбранному отрывку (3.38). Вероятно, не бывает более показательной характеристики привычных религиозных взглядов и практик человеческих обществ, чем их отношение к смерти и похоронам. Это одновременно и интимный индикатор, и составляющая как групповой, так и личной идентичности. Скажите мне, как вы умираете — то есть как вы обставляете процесс смерти и похорон, и я скажу вам, кто вы. Отсюда великая сила иллюстративного рассказа Геродота, его притчи. Здесь мы сразу видим особенность его манеры изложения, которая вновь проявится в моем четвертом отрывке, а фактически во всех ключевых моментах его работы (особенно в так называемых Персидских дискуссиях о теории политического устройства, также из Книги 3), а именно то, что его выбор негреческого и, что особенно специфично, персидского фона должен обеспечить фокус моральной, или этической дискуссии, касающейся и предназначенной исключительно для греческой аудитории.
Вот притча. Однажды — не уточняется, когда именно — Великий царь Дарий, отец Ксеркса, вызвал к себе в Сузы, одну из многочисленных главных столиц своей империи, представителей двух неперсидских этнических групп — всего двух из многочисленных, которые, как мы знаем, были наняты в составе многонациональной армии этого величайшего из строителей Персии. Первыми он вызвал греков, а затем индийцев, которых называли каллатами. Первым он адресовал такой вопрос: за какую плату они согласились бы отказаться от своего погребального обычая и съесть своих покойных родичей, вместо того чтобы кремировать их? Греки ответили, что никогда и ни за какие деньги не пойдут на это. Тогда Дарий спросил индийцев, за какую плату они согласились бы отказаться от своего погребального обычая и кремировать своих покойных родичей, вместо того чтобы есть их. Они были якобы еще больше возмущены этим предложением, чем греки, и просили Дария не произносить этого вслух даже шепотом. Геродот завершает рассказ комментарием, что он согласен с Пиндаром, что «обычай — [nomos] царь [basileus] всего».
Геродот пересказал эту историю именно для того, чтобы проиллюстрировать и донести до своей аудитории общее правило всех человеческих социальных групп, что каждый народ считает свои обычаи абсолютно лучшими, лучшими вне всякого сравнения. Это сама по себе весьма отрезвляющая идея: вы можете любовно считать свои обычаи безусловно лучшими, но позвольте мне сказать, что это только ваше мнение, другие народы поступают весьма отличным от вашего образом и думают точно то же самое о своем поведении, что и вы о своем… Так говорит Геродот-релятивист. Но то же говорит и Геродот-плюралист, поскольку в отличие от истинного этического релятивиста он не считает обычаи всех народов равными. В частности, каннибализм, то есть поедание людей, специально убитых для этой цели, что обычно практикуется антропофагами (людоедами) скифами (в регионах к северу и востоку от Черного моря), для Геродота — абсолютное зло. Таким образом, весьма примечательно, что, рассказывая и комментируя эту историю, он не выносит негативного суждения о людоедской похоронной практике индийцев. Это, безусловно, демонстрирует предельную терпимость, а также указывает путь к подлинному уважению к искренним верованиям и обычаям Других, независимо от того, насколько «другими» представляются (Нам) эти верования и обычаи.
Я завершаю еще одним пользующимся заслуженной известностью отрывком из нашего автора (1.207). Подобно паре уже цитированных примеров, он помещен в персидский контекст — на этот раз не в Сузах, а далеко на северо-западе, на территории варваров-массагетов в Средней Азии, к востоку от того, что сегодня осталось от Аральского моря. В 529 году Великий царь Кир II осуществляет очередную карательную завоевательную экспедицию против народа, которым правила свирепая царица. Он созывает конклав (если мне позволительно позаимствовать этот термин у Римско-католической церкви) своих особых ведущих советников-персов и неперсов, включая некоего Креза. Это некогда сказочно богатый бывший царь Лидии Крез, которого Кир якобы пощадил вопреки классическому случаю дерзкого нарушения установленных границ (hubris) за фатальную ошибку в толковании двусмысленного дельфийского пророчества в 545 году. Воодушевленный пророчеством о том, что если он перейдет реку Галис, то разрушит великую империю, он перешел реку, твердо ожидая, что уничтожит империю Кира, что закончилось уничтожением его собственной.
Геродот также был рад оставить Креза в живых, но по иной причине — с тем, чтобы он мог служить мудрым советчиком и предупредить Великого царя Персии, своего завоевателя, великодушно его пощадившего, что он и делает в сцене из Книги I, которой я сейчас особенно интересуюсь. Он начинает свое смиренное славословие Киру, заявив, что его и его жизнь предал в руки Кира Зевс. (Разумеется, другое дело, как в противоположность Геродоту и его аудитории воспримет это заявление Кир.) Затем Крез говорит о собственных горьких страданиях — не для того, чтобы просто оплакать их, а чтобы привлечь к ним внимание. Он утверждает, что лично он выучил горький урок, но тот же урок может усвоить также и Кир, если только не совершит ошибку, приравняв себя к бессмертным богам. То есть Кир должен помнить, что он смертный, как в следующем поколении был вынужден напомнить регенту Спарты Павсанию Симонид. Усвоенный Крезом урок таков: человеческие дела напоминают вращение колеса (откуда наше слово «цикл»). Крез имеет в виду, что одним и тем же людям не всегда позволяется сохранять удачу.
Мы можем проигнорировать остальную часть речи Креза; он дает явно неудачный совет Киру, который гибнет именно в этой безрассудной кампании против массагетов. Меня интересует скорее само понятие круга, ибо эта метафора очень хорошо отражает основное различие между древнегреческой моделью мышления и нашей собственной. Древние греки были, безусловно, знакомы с понятием Прогресса — технического, культурного, даже, возможно, этического. Однако это вряд ли было преобладающей идеей, не говоря уж о том, чтобы быть движущей силой их культуры. Им благословенный Золотой век мыслился как имевший место в далеком прошлом. Так что это благодатное желанное состояние представлялось идеалом, который в лучшем случае можно вернуть или, может быть, подражать ему, но не обязательно превзойти. Одна из версий этого радикально статичного мировоззрения приняла форму вечного возвращения, в точности kuklos'а Креза: колеса Фортуны, которое возвращает людей назад, откуда они начинали, или опускает их после того, как они вознеслись.
Так Геродот заканчивает свою Историю — намеком на то, что излишество всегда предвещает катастрофическое падение и что умеренность относительной бедности — предпочтительное состояние. Если мы так же отнесемся с должным вниманием к необходимости геродотовской уравновешенности и объективности, то последнее отрезвляющее слово должно быть, по-видимому, предоставлено великому поэту нового времени Константину Кавафи:
Честь тем, кто в жизни
Чтит Фермопилы…
И даже больше чести им,
Когда они предвидят (как многие),
Что Эфиальт придет
И что мидяне в конце концов прорвутся.
Победу в персидских войнах одержали греки, вернее те из них, кто в критический момент объединились под водительством Спарты, чтобы оказать сопротивление персидским агрессорам. Но предатель Эфиальт у Кавафи был тоже греком и человеком, и даже слишком человеком. На страданиях учатся. Этот урок постоянно преподносит греческая трагедия, как в театре, так и вне его стен, в буквальном смысле как на сцене, так и вне нее.
Фукидидов Перикл в своей последней речи, вложенной в его уста историком, нравоучительно утверждает, что все позитивное должно прийти к концу и великое смениться упадком. Это не единственная Геродотова нотка, которую можно обнаружить в работах его последователя, это только один пример из множества, подтвердивших правильность пронойи, или предвидения, Перикла. Ибо внимательному исследователю спартанской истории известно, что немногим более столетия после Фермопил неумолимый kuklos человеческой фортуны унизил, очень унизил спартанцев. Они опять немного поднимутся, но никогда не достигнут высот величия своего Золотого века между 550 и 450 годами. Но память о них сохранится с античности, через Средневековье и ранний период нового времени до нынешних дней. И, может быть, нам позволительно пропустить самые темные периоды — некоторые воистину очень темные, и увидеть светлую сторону, окинув восхищенным взглядом героических спартанцев и спартанок 480 года — года Фермопил.