НАЦИСТСКОЕ ПРАВОСУДИЕ И НЕМЕЦКОЕ ОБЩЕСТВО
Теоретическая перспектива
С начала Нового времени Германия была страной с высокоразвитым правосознанием, сформировавшимся под действием прусской традиции, и Гитлер со своим враждебным отношением к правовым процедурам и законности и со своим презрением к юристам представлял диссонанс с немецкой традицией. Правопорядок и законность, особенно в Пруссии, а после нее и в других немецких государствах, были плоть от плоти немецкой традиции с ее властью закона и независимостью суда. В 1794 г. прусские законы по указанию Фридриха Великого были сведены в «общее прусское право»; законы стали «обязательны для всех членов общества без различия сословий, ранга или пола, каждый житель государства обязан был требовать защиты своей личности и достояния»{375}. Этот свод был принят почти одновременно с американской конституцией 1787 г., и эти оба документа можно рассматривать как значительный вклад в развитие прав человека. Как бы ни отличались национальные законодательства, но независимого правосудия, равного для всех — богатых и бедных, сильных и слабых — они придерживались в равной степени; практика могла отличаться от теории, но Фемида изображалась с повязкой на глазах, поскольку правосудие было едино для всех без исключения.
Можно привести великое множество примеров независимости прусского суда; были случаи, когда пруссаки судились даже с королем Вильгельмом II (по спорным арендным договорам) и выигрывали. О Фридрихе Великом, которого фюрер почитал более других исторических деятелей Германии, Гитлер любил рассказывать следующую историю: однажды король вызвал к себе начальника полиции, чтобы упрекнуть его за то, что он предоставляет меньше сведений, чем его коллеги при дворах других европейских владык. «Все дело в том, — ответил полицейский, — что я не имею права использовать для наблюдения те же средства, что в других странах». На что король ответил, что, если это так, тогда ему ничего и не надо{376}. Это указывает на развитое правосознание, поощряемое к тому же монархией и подкрепленное привычкой немцев к неукоснительному соблюдению формальных установлений, а также контролем со стороны прекрасно налаженной административной системы. Последнее обстоятельство особенно важно, ибо какие бы хорошие законы ни принимались, работать в коррумпированной системе они все равно не будут.
Можно привести забавный случай, свидетельствующий о высокой интегральности закона в немецком сознании: после захвата власти нацистами СА пришли конфисковывать велосипеды спортивного клуба, основанного коммунистами, но хозяин гостиницы отказался выдавать велосипеды так как это частная собственность; после Второй мировой войны велосипеды были возвращены законным владельцам{377}. Такие инциденты не были единственной юридической проблемой — после прихода к власти нацистам сложно было преодолеть положение в сфере трудового права, и коллективное трудовое право периода Веймарской республики было нацистами либо отчасти ликвидировано, либо заменено представительством произвольно назначаемых доверенных лиц, либо регулировалось временными актами. При этом ликвидация профсоюзов создала массу правовых проблем, так как не все суды были готовы признать ДАФ правовым восприемником профсоюзов{378}; власти каждый раз просто принуждали суды принимать решения на основании собственных административных распоряжений, что было довольно хлопотно.
О высоком правосознании немцев свидетельствует также и судьба еврейских кладбищ в Рейхе: в 1952 г. кладбищенская комиссия центрального еврейского совета в Германии насчитала в Германии около 1700 еврейских кладбищ{379}. Почему же в Германии сохранилось так много еврейских кладбищ? Почему их не закрыли, не сравняли с землей, как того требовали многие нацисты и как это сделали с синагогами? Дело в том, что закрытие и уничтожение еврейских кладбищ вступало в противоречие с действовавшим земельным правом. Получалось парадоксальное положение: евреев нацистские власти всячески вытесняли из страны, а с еврейскими кладбищами власти обращались также, как и с христианскими, выделяя на уход за ними необходимые средства{380}. Кроме того, в Пруссии действовало правило, в соответствии с которым закрывать кладбище можно было только по истечении 40 лет после последнего захоронения, и чиновники категорически отказывались это правило нарушать.
Короче говоря, когда Гитлер пришел к власти, Германия, может быть, имела не слишком развитую демократическую традицию, зато это была страна фундаментального правопорядка — правопорядок и независимость судебной власти утвердились в Германии с XVIII в., а в XIX в. они расширились и утвердились. Нацисты могли отрицать теоретическое значение либеральной концепции конституционного правопорядка (что они и делали), но удалить все правовые либеральные нормы из судебной и административной практики и вернуться в XVII в. они были не в состоянии. Без определенного минимума правового государства не может функционировать современная экономика, невозможно управлять обществом, да и сам нацистский режим потерял бы всякую опору. Кроме того, в Германии правовая традиция была столь значительной, что (в отличие от Советского Союза) к радикальному переделу либеральной правовой системы нацисты так и не прибегли — либо не смогли, либо не захотели; правда, без радикального революционного изменения всего общества это и не было возможным. Поэтому позиция нацистов по отношению к прежней либеральной правовой системе и традиционной независимости судебной власти была в равной степени негативной и оппортунистической.
Следует обратить внимание еще на одно обстоятельство, связанное с тяжелыми политическими условиями первой немецкой республики: политические особенности развития Германии после Первой мировой войны повлияли на то, что правовое государство в Германии начало выхолащиваться еще в 1919 г.; это значительно облегчило Третьему Рейху дальнейшее разрушение права. С падением монархии Гогенцоллернов немецкая юстиция утеряла свой традиционный вид, так как в относительно спокойных и благоприятных условиях кайзеровского государства немецким юристам и в голову не приходило использовать юриспруденцию в политических целях. Попав под сильное политическое давление после 1919 г., немецкая юстиция оказалась не в состоянии противостоять настойчивому давлению. По большому счету, и отряды «фрайкора» и «черный» рейхсвер были нарушением закона, но большинство юристов закрывало на это глаза. «Грехопадение» немецкой юстиции произошло в 1922 г. вследствие принятии закона о защите республики. С принятием этого закона были нарушены некоторые основополагающие права человека, а также юридические принципы. Опираясь на этот прецедент, после пожара рейхстага нацисты ввели чрезвычайное положение, а также внедрили систему особых судов, к которым сначала принадлежал и пресловутый «народный суд» (Volksgerichtfhof){381}. Дезориентации немецкого правосудия способствовала его политизация, в процессе которой многие правовые принципы были нарушены и извращены, что и облегчило «интеграцию» юристов Веймарской республики в Третий Рейх.
В нацистские времена юстиция в значительной мере была освобождена от необходимости подведения под обвинения строгой доказательной базы, которая была заменена «здоровым народным рассудком» (das gesunde Volksempfinden). Это произошло вследствие закона об изменениях в уголовном законодательстве от 28 июня 1935 г.; закон предварял большую правовую реформу на базе допущения приговоров по аналогии. Новшество состояло в том, что судья не был обязан проверять, есть ли в уголовном праве точное предписание о наказании за конкретное преступление, — он должен был выносить приговор исходя из духа закона, на основе «здравого народного рассудка». Таким образом, национал-социалистически мыслящим судьям режим давал возможность принимать нужные режиму решения. Однако действие «параграфа об аналогиях» (Analogieparagraph) на воспитанных в позитивистском духе немецких юристов было не столь велико, как того хотелось ведущим нацистским юридическим теоретикам — Франку, Фрайслеру, Ротенбергеру. Для старого немецкого юридического позитивизма и «здравый народный рассудок», и «воля фюрера», и «национал-социалистическое мировоззрение» не были юридическими категориями, годными в судебной практике. Такого положения не могли изменить даже внедренные нацистами «курсы повышения квалификации юристов», на которых там пытались внушить «истинно арийское мировоззрение». Нацистское руководство проклинало «формализм» юристов (на него жаловался и Гитлер), но предложить новые ясные и четкие юридические формулировки так до конца и не смогло; эта задача оказалась трудной, по крайней мере, она требовала много времени, изощренности и усилий. Итак, полностью преобразить право нацисты не смогли, они лишь частично его изуродовали, именуя свои новшества «национал-социалистическим правом». Такого правосознания и такой выучки юристов не было в СССР, где любые начинания тоталитарной системы в правосудии проходили «на ура». Наверное, и у нацистов было бы меньше проблем с юстицией если бы они, как в Советском Союзе, ликвидировали бы старую систему правосудия, прогнали всех юристов и создали бы собственное мировоззренческое «правосудие».
Гитлер сам активно участвовал в попытках демонтажа старого права, периодически корректируя судебные приговоры, которые казались ему неадекватными. Например, когда в 1938 г. произошло несколько крупных ограблений с использованием автомобильных ловушек-засад (die Autofalle) — заграждений или искусственных препятствий, — они вызвали озабоченность и опасения в немецком обществе. Воспользовавшись общественным неудовольствием, Гитлер 22 июня 1938 г. выпустил закон, имевший обратное действие до 1 января 1938 г. и предусматривавший смертную казнь за устройство подобных ловушек в преступных целях. Кроме того, ради осуществления скорого процесса в подобных случаях сфера компетенций особых судов, которые учреждали для рассмотрения политических дел, была распространена на уголовные дела{382}. Гитлер не брезговал даже использованием личного влияния для давления на суд с целью вынесения нужных ему приговоров.
В застольной беседе (в разгар войны) Гитлер назвал юриспруденцию «единственно верным путем к безответственности» и далее утверждал, что «для него каждый юрист либо дефективный, либо скоро станет им»{383}. 26 апреля 1942 г. Гитлер потребовал у рейхстага, собравшегося в последний раз, особых полномочий для того, чтобы без всяких юридических формальностей принудить любого немца к выполнению долга под страхом лишения поста или штрафа{384}. Он потребовал для себя права смещать и назначать судей и самостоятельно вводить новые юридические нормы. В целом немецкая общественность поддержала эти начинания, хотя немцы недоумевали: зачем фюреру понадобилось выказывать всему миру слабости и несовершенство административной системы немецкого государства. Правда, многие радовались, что, наконец, будет положен конец коррупции и протекционизму в обществе и партии. Из очередного расширения собственной власти Гитлер, угадав в очередной раз самое слабое место в общественных настроениях, извлек значительную пользу{385}.
Рейхстаг, конечно, дал ему такое право; таким образом, эволюция принципа фюрерства завершилась: в этот день были отвергнуты последние связи власти фюрера с правом и законом: рейхстаг постановил, что «приказ фюрера» (Führerbefehl) является законом. Как утверждал один из нацистских юристов Готтфрид Неезе, «фюрер говорит не от имени народа, действует не представляя его интересы — фюрер сам и есть народ, поэтому никакие ограничения его власти неуместны. Сама его воля созидает право. Между фюрером и немецким народом существует магическое согласие, которое делает предательством любую оппозицию фюреру»{386}.
СД передавал, что народ удивлялся, зачем Гитлеру понадобился еще и закон о чрезвычайных полномочиях: неужели ему, как фюреру, и без этого не хватает власти. Многие немцы восприняли обращение Гитлера к рейхстагу и его речь как завуалированную угрозу тем партийным функционерам, которые еще не осознали, что идет война и что нужно уметь идти на жертвы{387}. В образованных же кругах новое расширение власти Гитлера расценили как диктатуру: говорили даже, что теперь все немцы вне закона. Судьи же однозначно восприняли обращение Гитлера как призыв к ужесточению судебной практики, усиление репрессивных мер. Однако ожидаемого Гитлером прямого и непосредственного действия новые полномочия не имели по причинам, о которых речь ниже.
Из дневников Геббельса видно, что брожение умов среди юристов и чиновников, вызванное речью Гитлера перед рейхстагом, не улеглось: Геббельс в этой связи сетовал, что не стоит так сильно давить на чиновничий корпус в тяжелых условиях войны, требующих особого напряжения и самоотдачи{388}. Это были не пустые слова: нацистам так и не удалось привлечь на свою сторону крупных ученых — юристов — за исключением короткого сотрудничества с ними Карла Шмитта. Гитлеровцы довольствовались второстепенными и третьестепенными специалистами — Теодором Маунцем, Вернером Бестом, Гансом Франком, Готтфридом Неезе, Рейнгольдом Хене. Отход от правового государства и его правил осуществился открыто и явственно. Карл Шмитт объявил словосочетание «правовое государство» — плохим, в отличие от словосочетания «национал-социализм». Центральным элементом всякого правового государства является разделение властей. Другим важнейшим признаком правового государства является доступность правосудия для всех. Как в первом, так и во втором случае нацистская система отрицала правовое государство.
Критика нацистских юристов была направлена на «римское право», которое противопоставляли немецкому «народному праву». Против «римского права», в котором одна норма подтверждалась другой, была направлена и отмена запрета на приговоры по аналогиям и отмена правила о том, что закон не имеет обратной силы. В 1935 г. приговоры по аналогиям были допущены в судебную практику с той целью, чтобы заменить формальный подход к делу представлением о том, что любой ущерб общественно значимым целям следует строго пресекать. Нацистам было чрезвычайно важно, чтобы не произошло застывания (формализации) права в законах. Как пояснял министр юстиции Гюртнер, очень важно, чтобы принцип справедливости, ради которого существует закон, не был бы этим законом ущемлен. Писаные законы продолжали отражать волю фюрера и оставались важным источником правосудия; там, где закон молчал, суд должен был действовать по своему усмотрению{389}. Вновь введенный в практику принцип приговоров по аналогиям открыл почти неограниченные возможности для обвинительных заключений. Например, внебрачный сын еврейки был осужден за то, что при вступлении в НСДАП указал только на усыновивших его родителей. Этот человек был осужден, несмотря на то, что НСДАП не была государственной организацией, и заявление этого человека в юридическом смысле не было документом. В обвинительном заключении говорилось: «Нет никакого сомнения в том, что здоровое национальное чувство не может допустить подобного образа действия, наносящего прямой вред НСДАП»{390}. Нацисты сплошь и рядом нарушали один из главных принципов права — «nullum crimen, nulla poena sine lege» (не карается действие, в момент совершения которого законом не было предусмотрено за него наказания).
Нацистское правосудие и общество до войны
Непосредственным поводом для создания нацистами «народного суда» был пожар рейхстага: СА и СС получили право на превентивные аресты; таким образом нацистское руководство стремилось укрепить свою властную автономию[29]. Гитлеру и Герингу очень не нравилось то, что поджог рейхстага стал предметом следствия имперского суда; оба они по праву опасались, что следствие может прийти к выводам, которые не будут согласоваться с политическими потребностями и целями нацистов, что на деле и произошло. 28 февраля 1933 г. был опубликован чрезвычайный декрет «О защите народа и государства», который положил основу формирования «правовых» начал диктатуры. Гитлер обосновывал декрет следующим образом: «Показателем высокого уровня развития культуры является отнюдь не личная свобода… Если не ограничивать свободу личности, то люди начинают вести себя, как обезьяны… Чем примитивнее люди, тем более воспринимают они любое ограничение своей свободы как насилие над собой»{391}. На заседании правительства 7 марта 1933 г. Гитлер и Фрик потребовали, чтобы следствие вовсе не затевали, а Люббе публично повесили бы в связи с очевидностью его вины. Поскольку действовавший в Германии уголовный кодекс за поджог предусматривал «только» каторгу, а дополнения к кодексу о смертной казни за поджог рейхстага были утверждены уже после поджога Люббе, то в отношении этого конкретного преступления Фрик потребовал в виде исключения применить к закону обратную силу и казнить Люббе. Это было грубейшее нарушение права, которое не могла себе позволить никакая культурная страна, и в министерстве юстиции возникли возражения. Процесс о поджоге рейхстага все-таки состоялся, он протекал для нацистов крайне неблагоприятно, поскольку все обвиняемые, кроме несчастного ван дер Люббе, были оправданы. Тем не менее, 29 марта был опубликован «закон Люббе», и виновник поджога по этому закону в итоге был казнен. Однако вследствие сопротивления президента Гинденбурга и министра юстиции Гитлер вынужден был допустить следствие имперского суда. Иными словами, нацисты смогли создать прецедент, но органы правосудия формально отстояли свои компетенции{392}.
Партийное руководство было недовольно действиями судебных инстанций и задумало создать для государственных преступлений специальное судопроизводство. Статс-секретарь министерства юстиции Рональд Фрайслер сыграл ведущую роль в дискуссии по этому поводу; именно он смог настоять на создании в начале 1934 г. чисто политического судопроизводства, компетенции которого распространялись на дела, связанные с государственными преступлениями. Интересно, что в 1915 г. Фрайслер попал в русский плен, выучился там русскому языку, после революции стал большевиком, был комиссаром и оставался в России до 1920 г. До 1925 г. был убежденным коммунистом, а затем переметнулся к нацистам; работал адвокатом, был избран депутатом рейхстага от НСДАП. В 1935 г. он стал статс-секретарем министерства юстиции и получил чин генерала СС (бригаденфюрер){393}. Фрайслер был настоящим садистом, «нашим Вышинским», как его называл Гитлер. Стремление к политизации юстиции у Фрайслера, очевидно, было от большевиков…
По предложению Фрайслера, каждый из назначенных в «народный суд» юристов должен был чувствовать себя, как «солдат закона», обязанный быстро и жестко покарать врагов государства{394}. Первым президентом такого суда был назначен Фриц Рен, но в сентябре 1934 г. он неожиданно умер, после чего в течение двух лет этот пост оставался вакантным — в этот период не было вынесено никаких суровых приговоров. Недостаточная жесткость «народного суда» привела к критике в его адрес со стороны руководства министерства юстиции. После этого президент был, наконец, назначен — им стал член партии со стажем Отто Георг Тирак; именно под его руководством «народный суд» превратился в эффективный инструмент политического давления. Ради этого компетенция суда была расширена на преступления, связанные с саботажем и попустительством на производстве. Несмотря на декларированное Тираком усиление судебных преследований, судьи придерживались умеренного курса{395}, но только до поры до времени…
С момента пожара рейхстага в Германии под сенью перманентного чрезвычайного положения постепенно созидалось фюрерское тоталитарное государство: Закон о предоставлении чрезвычайных полномочий правительству от 24 марта 1933 г. является в такой же степени противоречащим Конституции, как и унификация земель. Дальнейшие нарушения посыпались, как из рога изобилия — вплоть до узурпации поста президента, что противоречило статьям 41–43 Конституции. Фактически Веймарская конституция были ликвидирована в 1933–1934 гг., и продление чрезвычайных полномочий в 1937 г. и 1938 г. уже ничего не меняло. Спектакли по продлению чрезвычайных полномочий устраивались каждый раз 30 января.
Большое значение для процесса юридической унификации Рейха имел Закон о главе государства от 1 августа 1934 г. Закон гласил: «пост рейхспрезидента объединяется с постом рейхсканцлера. Вследствие этого прежние полномочия президента переходят фюреру и рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру». Специальным указом от того же дня Гитлер распоряжался впредь более не употреблять термин «президент». После этого самозваный «фюрер немецкого Рейха и народа» утвердился в качестве пожизненного диктатора и легализировал свое назначение «свободным народным волеизъявлением». Во время референдума 19 августа 1934 г. 4,3 (10,1%) миллиона немцев проголосовало против, а 1,98 млн. вообще не явилось на избирательные участки{396}. Юридическим сальто-мортале от 1 августа 1934 г. разделение властей, являющееся главным элементом современного конституционного порядка, было ликвидировано. Диктатор стал главой исполнительной власти и главнокомандующим армией. Рейхстаг, избранный 12 ноября 1933 г., также беспрекословно подчинялся фюреру, так как там остались только члены НСДАП, которые повиновались его приказам хотя бы в силу того, что Гитлер был главой партии. После речи Гитлера с объяснениями убийств 30 июня 1934 г. («ночь длинных ножей») и объявления их «необходимой самозащитой государства» Геринг, председатель рейхстага и верный паладин фюрера, сказал: «Мы все всегда будем одобрять то, что делает фюрер». Марионеточный характер такого парламента был очевиден. В той речи Гитлер «обосновал» узурпацию судебной власти: «В этот час я был ответственным за судьбу всей немецкой нации и таким образом стал и высшим судьей немецкого народа»{397}. Карл Шмитт пустил в обращение формулу «фюрер защищает право»; вскоре это стало лейтмотивом многоголосого хора славословий в адрес Гитлера. Известный юрист Эрнст Рудольф Хубер поддержал Шмитта: «выступая в час опасности высшим арбитром, фюрер защищает право от самого худшего злоупотребления им. Действия фюрера — это реализация высшей справедливости. Фюрер не подчиняется правосудию — он сам правосудие». Хубер решительно выступал против политического плюрализма и разделения властей, которое «окончательно устранено политической тотальностью национал-социалистического государства». Все эти формальные изыски ученых юристов не могли скрыть того факта, что Веймарская конституция 1919 г., формально до конца не ликвидированная, была сведена на нет серией незаконных актов.
Презрение нацистов к законному порядку выразилось и в амнистии убийцам Маттиаса Эрцбергера, а день памяти убийц Вальтера Ратенау (1867–1922) был обставлен нацистскими режиссерами как торжественный государственный акт. 7 августа 1934 г. Гитлер объявил об амнистии для нацистов, проявивших до 1933 г. излишнее рвение (uhereifrige NS) и вступивших в конфликт с законами Веймарской республики. Напротив, в августе 1934 г. было расстреляно 2 коммунистов из Дортмунда, в 1932 г. зарезавших в драке штурмовика, хотя они еще в Веймарскую республику подпали под амнистию, а на время совершения преступления смертного приговора в уголовном праве не было. Убийца автора текста нацистского гимна Хорога Весселя коммунист Али Холер (Аli Hohler) был намеренно вызволен нацистами из тюрьмы и убит{398}. Убийцы, разумеется, никакого наказания не понесли.
Необходимо отметить, что судьи — члены партии сами находились в юрисдикции партийных судов, бывших «судов чести», преобразованных в 1933 г. в местные окружные суды, региональные суды отдельных гау и высший партийный суд. Источником «права» для этих судов была партийная программа и «Майн кампф», а единственным действенным наказанием — исключение из партии. Особенно интенсивно проникновение нацистской идеологии в судейскую среду началось с введением обязательной идеологической учебы для работников суда. На курсах повышения квалификации судейские работники жили на казарменном положении и для «укрепления духа» даже участвовали в 25-километровом пешем марше. Комендант одного такого лагеря, офицер и ветеран Первой мировой войны, говорил, что нигде нельзя лучше узнать характер человека, чем во время такого марш-броска с полной боевой выкладкой{399}.
Любопытным феноменом в истории нацистского государства и его правосудия была эволюция министерства юстиции, во главе которого находился Франц Гюртнер, занимавший этот пост еще в правительстве Папена и Шлейхера. Гюртнер происходил из рабочей семьи (его отец был машинистом локомотива), героем войны (кавалер Железного креста 1-й степени); после войны он изучал юриспруденцию и в 1922 г. стал баварским министром юстиции. Во время процесса 1924 г. по делу о «пивном путче» Гюртнер, несмотря на то, что не был членом НСДАП, (он состоял в Баварской народной партии) всячески помогал нацистам и их фюреру. Именно Гюртнер обеспечил досрочное освобождение Гитлера из тюрьмы. Он же содействовал слиянию старого Союза немецких судей с вновь созданным Союзом национал-социалистических немецких юристов. Гюртнер вместе с Фриком предпринимал попытки к сохранению независимой юстиции, но практического значения эти усилия не имели. Нацисты же после прихода к власти время от времени пытались изменить правопорядок и законодательство в свою пользу или скорректировать их в угодном им направлении. Изменения и извращения права, к которым прибегали нацисты, меньше всего касались гражданского права. Основы частной собственности и ее правового регулирования почти вовсе не были затронуты. Характерно, что в гражданско-правовых спорных вопросах НСДАП и примыкающие организации и после 1933 г. не имели особого статуса. В нацистские времена полем битвы в сфере юриспруденции были публично-правовые вопросы, а более всего уголовное право и система наказаний.
Прежние представления о равенстве всех перед законом были заменены системой правового апартеида: «расово чуждые» (Artfremde) и уголовные «паразиты на теле народа» не считались достойными правового обращения. Преступление рассматривалось как «предательство» по отношению к народу, поэтому всякие преступления или отклоняющееся поведение считались политическими. Тот, кто крал во время воздушной тревоги, становился «грабителем», а еврей или поляк, вступившие в половую связь с немками, становились виновниками «урона расе» (Rassenschande). В процессе дальнейшего отхода от цивилизованных норм права даже слова стали преступлением. Когда в немецком обществе начали распространяться слухи о причастности СА к пожару рейхстага, вышло чрезвычайное распоряжение от 21 марта 1933 г., которое в народе сразу прозвали «указ о коварных происках» (Heimtucke-verordnung). По этому распоряжению все высказывания против партии и государства считались наказуемыми. Судебным и полицейским инстанциям вменялось в обязанность способствовать и наблюдать за распространением оптимистических настроений в обществе, быстро и эффективно пресекая всякие попытки негативных суждений и высказываний о новом государстве и партии{400}. Преобладающая ценность коллективных интересов отразилась в новшествах уголовного законодательства. Дело в том, что в 1920–1930-е гг. в Германии, как и в других европейских странах, криминалисты, судебные эксперты, адвокаты и психиатры дебатировали о влиянии наследственных факторов с одной стороны, и социального окружения — с другой. В 1930-е гг. сторонники преобладающих наследственных факторов получили преимущество и продолжали усердно описывать типы бытовых правонарушителей, которые якобы отличались и от рецидивистов и от обычных граждан. Из убежденности в том, что наследственные факторы доминируют и такие люди являются неполноценными, логически вытекал вывод о том, что существует необходимость избавить в будущем национальную общность от размножения подобных типов. Разумеется, считалось, что евреи, цыгане и негры особенно склонны к правонарушениям, что якобы находило подтверждение в народных преданиях о евреях-отравителях колодцев или о цыганах — конокрадах и похитителях детей. Поэтому Закон об опасных бытовых преступлениях от 24 ноября 1933 г. связывал наказание за конкретное преступление с преимущественным правом «народной общности» на защиту от потенциальных преступников. На практике это означало вынесение приговоров, при которых преступник и в будущем не представлял бы опасности для общества (например, кастрация и (или) максимальное продление срока). Такая политика нацистов была ориентирована на «прикладные» возможности биологии и одновременно напоминала варварские обычаи прошлого, опиравшиеся на предрассудки. Понятие «здравый смысл народа» вместе с варварским биологическим популизмом выдвигалось нацистами на первый план. Уголовный кодекс и идеология охранительства стали частью эпидемиологии, средством для предотвращения размножения «расово чуждых» или для переименования преступления в болезнь, которую рассматривали как неизлечимую со всеми вытекающими отсюда последствиями{401}. Приблизительно так же поступали и в СССР — когда диссидентов уже невозможно было расстреливать, их объявляли сумасшедшими…
Вместо того, чтобы создавать собственное уголовное право, нацисты воспользовались правом, существовавшим на тот момент (Preußische Strafgesetz von 1851 und das Reichsstrafgesetz von 1871). В «Законе о реставрации профессионального служилого сословия» Гитлер обещал судьям независимое положение, но дал понять, что ожидает от них «гибкости». Руководитель корпоративной организации нацистских юристов Ганс Франк напоминал о необходимости согласия судей с «основными принципами фюрерского государства»{402}. По требованию Франка, адвокаты и прокуроры должны объединяться в достижении поставленных целей. Прокуратура стала важным звеном в реализации установок нацистского режима: именно она решала, в какой суд направлять дело, и определяла степень виновности и наказания. При этом гестапо часто занималось произвольными арестами, поэтому обещание об укреплении прокуратуры так и оставались обещаниями. Что касается защиты, то вместо того, чтобы делать упор на доказательстве невиновности своих подзащитных, она концентрировалась на смягчающих обстоятельствах и на том, чтобы «скостить» срок. Оправдательные приговоры были даже опасны — гестапо их «корректировало» при помощи превентивных арестов, поэтому защита и судьи сходились, как правило, на более мягких приговорах, предпочитая их отправке в концлагерь{403}.
Однако для полного контроля над государством и народом простой политической и административной унификации было недостаточно. Хотелось еще и привлечь на свою сторону тех, кто скептически относился или был к нему враждебен гитлеровскому режиму. В начальной стадии развития режима большое, значение имели законы об амнистии осужденным во времена «системы» (так в нацистской терминологии именовалась Веймарская республика) за «борьбу за национальное возрождение Германии», Закон о пресечении коварных происков врагов (речь идет об упомянутом выше «законе о коварных происках») и распоряжение о создании особых судов. Если амнистия была нацелена на освобождение нацистов, осужденных в Веймарскую республику, то «закон о коварных происках» был направлен против критики — даже устной — режима: критика каралась тюрьмой, а в особенно тяжелых случаях — и каторгой{404}. 28 февраля 1933 г. вышел чрезвычайный закон (поводом к его принятию был пожар рейхстага), направленный на «преступления против немецкого народа и государственные преступления», в этом законе понятия «предательство народа» и «государственное предательство» (Landes- und Hochverrat) были расширены, а наказания за них ужесточены. В некоторых пунктах закона заходил очень далеко: так, § 3 предусматривал 3 месяца тюрьмы даже за распространение сведений, которые уже были известны за границей и поступили туда официальным путем. Закон от 28 февраля стал правовым основанием для превентивного ареста, который осуществлялся без суда и полиции. Длительность его варьировалась от нескольких дней до нескольких месяцев, при этом основанием могло стать даже подозрение в связях с коммунистами. Если арестованному везло, то он попадал в тюрьму, а если не везло — то в концлагерь СА или СС. Только в Берлине в 1933 г. в заброшенных помещениях существовало около 50 импровизированных лагерей С.А. Превентивный арест был важнейшим и самым массовым средством террора — в первой фазе нацистской революции — к 31 июля 1933 г. — под «превентивным арестом» находилось 26 784 человек{405}. С 1935 г. превентивное помещение в лагерь стало обычной практикой. Общее количество узников старались держать на уровне от 20 тыс. до 25 тыс. В концлагерях царили коррупция и садизм; во время войны Гиммлер даже приказывал судить за жестокость и воровство в лагерях, и было вынесено несколько смертных приговоров{406}.
Из сфер, касающихся политических вопросов, правовой беспредел постепенно распространился и на другие сферы жизни общества. Так, даже отношения по трудовому найму были для нацистов важным инструментом борьбы с политическими противниками режима. Закон об организации национального труда указывал, что всякий труд должен рассматриваться не столько с точки зрения производственной необходимости, сколько с точки зрения пользы для народа и государства. Соответственно, «враждебность» по отношению к государству уже рассматривалась как достаточное основание для увольнения с работы: уволить могли за оскорбление персоны Гитлеpa, даже если это оскорбление было нанесено в состоянии алкогольного опьянения. Суды приговаривали к увольнению, если человек негативно высказался о ДАФ, партии, даже за уничижительный отзыв о Геббельсе{407}. Чтобы лишиться работы, достаточно было сказать, что Геббельса воспитывали иезуиты. Отказ от использования «немецкого приветствия» или нежелание петь песни движения тоже могло стать причиной увольнения. Суд по трудовым спорам в Берлине уволил квалифицированного специалиста по праву за то, что тот при исполнении' нацистского гимна «Хорст Бессель» вместо правой руки поднял левую. В 1937 г. лейпцигский суд по трудовым конфликтам признал достаточным основанием для увольнения отказ от участия в «Зимней помощи». В 1942 г. в Австрии по постановлению суда также за отказ от участия в «Зимней помощи» был уволен грузчик, признававший необходимость этой помощи, но выступавший против нарушения принципа добровольности{408}.
Ради политического давления на общество нацисты учредили «особые суды» (Sondergerichte) — специальный юридический инструмент политического преследования неугодных режиму лиц. Распоряжение предусматривало создание «особого суда» при каждом верховном земельном суде; компетенции «особых судов» распространялись на все преступления, предусмотренные распоряжением о поджоге рейхстага и «законом о коварных происках». Рассмотрение дел в «особых судах» и в чуть позже созданном «народном суде» (для рассмотрения дел о государственных преступлениях) было «упрощено» и сокращено. Определяющей в этих судах была позиция председателя. Это походило на советскую систему «троек» и значительно ограничивало возможности правосудия в политических делах, которые стали напоминать простую расправу: если в 1932 г. за государственную измену было осуждено 230 человек, то в 1933 г. — 9529. Только через «народные суды» в 1934–1937 гг. прошло 450 дел о шпионаже и 575 — о государственной измене{409}.
Главным нацистским «спецом» и теоретиком юриспруденции был Ганс Франк, который в 1924 г. защитил диссертацию по юриспруденции, продолжая семейную традицию — его отец был прокурором. Несмотря на то, что по сравнению с другими партийными ветеранами он был молод (23.5.1900 г.) и не воевал, Франк сделал блестящую карьеру, уже в 1920 г. вступив в партию. Сначала Франк симпатизировал социализму; из его дневников следует, что он был почитателем лидера баварских социал-демократов Курта Эйснера, убитого монархистом в 1919 г. В отличие от марксистов, однако, Франк полагал, что целью социализма является не классовая борьба, а примирение классов, и реализовать эту цель может только вождь: «такой человек, который сможет снять с человечества проклятие классовой борьбы. Люди слабы и мелки, а вождь — это все»{410}. Понятно, что такая позиция не соответствовала республиканской правовой философии.
После прихода к власти Гитлера Франк некоторое время был баварским министром юстиции, а в 1934 г. стал имперским комиссаром по унификации правосудия в землях и обновлению правового порядка. В 1933 г. Франк основал «Академию немецкого права», главной целью которой было создание «права немецкой общности». К 1937 г. в Академии насчитывалось 45 комитетов и более 300 сотрудников. В качестве министра без портфеля Франк до 1945 г. был членом правительства Рейха. Как и Гюртнер, Франк пытался дистанцироваться от правового беспредела нацистов: по некоторым сведениям, в начале 1930-х гг. он пытался протестовать против действий политической полиции, выступал против создания концлагеря Дахау, против расстрела без суда и следствия руководства СА во главе с Ремом, против решения министра юстиции Франца Гюртнера о легализации убийств в «ночь длинных ножей» и проведения Закона о необходимой защите государства{411}. Правда, и самому министру юстиции доктору Гюртнеру стоило большого труда 3 июля 1934 г. поставить свою подпись под законом, задним числом оправдывавшим расправу с верхушкой СА, но он надеялся (как и прочие консервативные элементы в рейхсвере и среди чиновников) восстановить таким образом правопорядок в стране и остановить беспредел штурмовиков. Гюртнер добился своего только отчасти: общественный террор хотя и прекратился, но в тюрьмах гестапо и в концлагерях продолжало твориться насилие: внутриведомственные инструкции СС разрешали и даже поощряли убийства заключенных в случае побега и пр.
По распоряжению Гейдриха все политические дела с августа 1933 г. контролировали региональные отделы гестапо, ас 1935 г. эта практика была централизована. С 1935 г. эсэсовский еженедельник «Черный корпус» стал регулярно осуществлять нападки на суды за их чрезмерно мягкие приговоры; судьи, правда, в долгу не оставались. Так, «Черный корпус» писал в 1937 г.: «То, что вчера было “правом”, нынче не является таковым, а то, что не было правом, теперь является нашей нормой. Судья, прокурор или адвокат не могут держаться за нормы вчерашнего дня, не творя при этом беззакония»{412}. Один портовый рабочий из Дюссельдорфа получил 18 месяцев тюрьмы за то, что назвал Гитлера «быдлом, полным дерьма» (Proleten, Sack voll Scheiße). Одного поляка осудили за то, что в письме из Германии в Лодзь он обмолвился, что в новой Германии сажают в концлагеря. Его письмо было вскрыто в поисках денег, а не вследствие цензуры. Духовник, который скептически и недоверчиво высказался об официальной версии смерти Рема, получил 12 месяцев тюрьмы{413}. В 1935 г. ветеринар, указывая на осла, сказал: «Такая же обожравшаяся скотина, как Геринг». Поденщик донес на него, но судьи оправдали ветеринара на том основании, что эти слова не подходили под понятие «публичного оскорбления», ведь собеседников было двое. Узнав о приговоре, Геринг написал судье о недопустимости подобных высказываний о государственных деятелях. На осуждении ветеринара он, впрочем, не настаивал{414}.
Закон о гестапо 10 февраля 1936 г. институционализировал концлагеря и превратил состояние «чрезвычайщины» в правовую обыденность Третьего Рейха. По сути, гестапо было исключено из компетенций судов и само определяло, какое преступление является «политическим» и относящимся к сфере деятельности политической полиции (но не политической юстиции), а какое — нет. Попытки министерства юстиции узаконить практику превентивных арестов, ввести ее в русло закона сначала имели успех, но впоследствии были сведены на нет; четкой законодательной базы здесь не было. С 1934–1935 гг. преследования гестапо и помещение в концлагерь приняло характер дополнительного (сверх судебного приговора) наказания или даже способа корректировки судебных приговоров. Часто оправданных по суду людей гестапо арестовывало в качестве «профилактики» преступлений. При этом иногда возникали конфликты компетенций: так, когда в 1937 г. бывшую коммунистку, арестованную по обвинению в государственной измене, «народный суд» оправдал за недостатком улик, присутствовавшие на заседании суда гестаповцы заявили о желании подвергнуть оправданную «превентивному аресту», но председатель суда запретил им это делать. Судья мотивировал свои действия тем, что он и его коллеги имеют высшие судебные полномочия, которые они получили от фюрера и не намерены уступать их гестапо. Судья смог настоять на освобождении бывшей коммунистки и запретил ее арестовывать в зале суда, что, впрочем, не помешало гестаповцам арестовать несчастную два дня спустя{415}. Хотя этот инцидент нельзя назвать характерным, так как до 1938–1939 гг. между политической полицией и судебными властями в целом преобладало «сотрудничество», а в войну судебные власти и вовсе капитулировали перед гестапо.
Систему власти в Рейхе (в том числе и судебной) Франк называл «анархией полномочий»; она, на его взгляд, делала невозможным эффективное правосудие и администрирование. Назначенный в войну генерал-губернатором Польши, Франк повел борьбу против исключительных полномочий СС, выступая, однако, не за утесняемых поляков и евреев, а за расширение собственной власти. Самую точную характеристику генерал-губернатору Франку, обосновавшемуся в краковском замке Вевельсбург, дал один из героев Сопротивления, дипломат Ульрих фон Хассель: «Франк ведет себя, как страдающий манией величия султан»{416}. Такая оценка личности Франка совпадала с мнением итальянского писателя Курцио Малапарте, но последний указывал на крайнюю противоречивость и многосложность его натуры, характеризующейся смешением жестокости и интеллигентности, утонченности и вульгарности, грубого цинизма и утонченной восприимчивости{417}. По всей видимости, эта неоднозначность натуры и склонность к спонтанным решениям и предопределили неожиданные выступления Франка против производа властей в 1942 г. Будучи закоренелым нацистом, Франк, однако, как юрист не мог перенести правового беспредела и летом 1942 г., читая лекции в университетах Берлина, Вены, Мюнхена и Гейдельберга, пошел в открытую атаку против полицейского произвола. Резонанс от выступлений Франка усиливался тем, что всем был известен его конфликт с СС из-за компетенций. Лекции Франка вызвали неудовольствие Гитлера, который запретил ему выступать. Франк сам просил Гитлера об отставке, ему было отказано, но политической карьере Франка пришел конец — до 1945 г. он так и остался министром без портфеля. За преступления в Польше Франка повесили по приговору Нюрнбергского трибунала.
Нацистское правосудие и общество в годы войны
Большую роль во время войны сыграли «особые суды» (Sondergerichte), которые были созданы в Германии еще в 1933 г. и состояли из трех профессиональных судей. Эти «тройки» выносили судебные приговоры после упрощенного следствия. Приговор «тройки» обжалованию не подлежал и приводился в исполнение немедленно. Председатель «народного суда» Роланд Фрайслер именовал судебные «тройки» не иначе как «судами внутреннего фронта»: их задачей было преодоление «внутренней контрреволюции».
По важным делам в дополнение к «особым судам» использовался созданный в 1934 г. «народный суд» (Volksgerichtshofj, исполнявший схожие с судебными «тройками» функции. Этот суд сразу стал судом первой инстанции по делам о государственной измене — до этого подобные компетенции имел только имперский суд в Лейпциге. «Народный суд» был политическим судом; он состоял из 5 судей (из них только два были юристами), которых назначал Гитлер. Фрайслер не сразу возглавил «народный суд», но после его назначения и без того высокая степень политизации этого суда стала еще выше.
В преддверии войны этих судебных мер нацистам было недостаточно, и с 1938 г. Гиммлер получил от Гитлера полномочия по осуществлению иных (помимо судебной власти) «мероприятий». Когда началась война, Гитлер обновил его полномочия. 3 сентября 1939 г. руководитель РСХА Гейдрих выпустил циркуляр «Об основах внутренней безопасности во время войны», в котором говорилось о возможности прибегать к прямым действиям исполнительной власти помимо судебных инстанций «для обеспечения решительности и воли немецкого народа к борьбе во имя победы»{418}.
В соответствии с этими решениями с началом войны судебная практика ужесточилась, приговоры стали приводить в исполнение быстрее, но настоящая радикализация юстиции, на которой настаивали Гитлер, Тирак, Геббельс и Гейдрих, началась в 1941 г., после смерти несколько тормозившего произвол министра юстиции Гюртнера. В августе 1942 г. министром юстиции был назначен сторонник крайних мер Тирак, а Фрайслер занял его место председателя народного суда. С этого момента число смертных приговоров, выносимых «народным судом», резко возросло: только до конца 1944 г. зарегистрировало 16 500 смертных приговоров{419}. Гитлеровская судебная система была тесно слита и зависима от исполнительной власти, поэтому она в той же степени ответственная за преступления перед человечностью. В «особых судах» подсудимые и надеяться не смели на честное ведение процессов. Сенаты «народного суда» являлись первой и последней инстанцией рассмотрения дел о государственных преступлениях, поэтому они комплектовались юристами, доказавшими свою безусловную преданность режиму и являвшимися членами партии. Как подготовку к государственному преступлению «народный суд» рассматривал прослушивание радио Москвы, хранение и распространение антинацистской литературы, оказание помощи государственным преступникам.
Как уже говорилось, с началом войны правовые нормы, особенно система наказаний, значительно ужесточились. К тому же с расширением полномочий и компетенций СС право все более выхолащивалось. В согласии с манихейским мировосприятием как враг рассматривался каждый, кто хоть как-то выделялся (или казалось, что выделялся) из народной общности. При этом страх перед повторением общественной ситуации Ноябрьской революции сочетался со страхом, навеянным нацистской пропагандой — страхом биологически-расовой дегенерации. «Особенностью задач правосудия в войну, — писал один из нацистских юристов, — является необходимость отделения преступных элементов, которые в критический момент могут нанести удар ножом в спину сражающемуся фронту (как это однажды сделали подобные элементы в Ноябрьскую революцию в 1918 г.). Это тем более важно, что в войну действует отрицательный отбор и лучшие погибают на фронте, а в тылу процветают неполноценные элементы»{420}. Поэтому наиболее опасными считались: правонарушения, имевшие следствием снижение обороноспособности страны (Wehrkraftzersetzung), саботаж (Wirtschaftssabotage), мародерство (Volksschaden), которое совершали в условиях суматохи воздушных тревог и бомбежек, что считалось особенно отягчающим обстоятельством. После отбытия наказания ни немец, ни инородец не обязательно освобождались — об близящемся освобождении суд за несколько недель уведомлял гестапо, а оно решало, не следует ли взять отбывшего наказание под превентивный арест. Для инородца концлагерь был гарантирован всегда, для немца — почти всегда{421}.
Во время войны число статей УК, требовавших смертной казни, увеличилось в несколько раз. Введение драконовских мер было усугублено и требованием властей «упростить» судопроизводство. Было введено в практику внесение отзыва судебного приговора (außerordentliche Einspruch): если вышестоящей судебной инстанции приговор казался недостаточно жестким, то она могла его изменить по своей воле и ходатайствовать в имперском суде о передаче дела в специальную штрафную инстанцию (Strafsenat){422}. Для разрушения правовой немецкой традиции нацисты не брезговали и мобилизацией эмоций граждан, возмущенных действиями бандитов. Так, когда 13 октября 1939 г. судьи особого суда Берлина приговорили грабителей банка Лятакца и Якобса к 10 годам лишения свободы, то — по сведениям СД — многие немцы возмущались столь мягким наказанием; и через два дня Гитлер приказал расстрелять обоих преступников. Впрочем, закон от 5 сентября 1939 г. гласил, что опасные преступления, совершенные в условиях военного времени, караются смертной казнью. Несмотря на жесткость наказаний, в войну преступность быстро росла. Введение в судебную практику экстраординарных мер нацистские юристы оправдывали необходимостью усиленной борьбы против преступности, как этого требовал Гитлер и практиковал Гиммлер. На самом деле эта жесткость выходила далеко за рамки разумного и достаточного. Количество смертных приговоров, вынесенных гражданскими судами, непрерывно росло, о чем свидетельствуют следующие данные{423}:
1938 … 23
1939 … 220
1940 … 926
1941 … 1109
1942 … 3002
1943 … 4438
1944 (янв. — авг.) … 4438
Всего: 11 733
Такие показатели, по всей видимости, не удовлетворяли Гитлера: в годы войны он жестко критиковал судей и систему правосудия в целом, называя юристов «вредителями» и «преступниками». 26 апреля 1942 г. — на последнем заседании рейхстага (больше он не созывался) — он выступил с речью, в которой подверг резкой критике немецкую юстицию, а также потребовал полномочий (и получил их) по своей инициативе смещать судей, выносивших неугодные нацистскому режиму решения. В специальной литературе это решение Гитлера обычно изображают как поворотный пункт в развитии юстиции в условиях Третьего Рейха, так как независимость судей этим решением de facto ликвидировалась. Некоторые авторы писали даже о конце немецкого правосудия. Однако, как показали новейшие немецкие исследования, это мнение оказалось ложным{424}.
Дело в том, что в почти часовой речи Гитлер посвятил правосудию всего три предложения — он больше говорил о ситуации 1939 г., приведшей к войне, дал исторический анализ положения Британской империи и ее предстоящего краха, упомянул мировое еврейство, которое якобы активно действует во всех враждебных Германии государствах, коснулся и зимнего кризиса 1941–1942 гг. на Восточном фронте. Он обрушился на чиновников и служащих, цепляющихся за свое право на отпуск, выходные и отгулы, в то время как солдаты на Восточном фронте терпят невыразимые лишения. Гитлер заявил, что немцам следует забыть о своих правах и привилегиях, поскольку в условиях войны у всех остались только обязанности, и потребовал права в интересах дела смещать любого чиновника, какой бы пост он ни занимал. И только потом Гитлер обрушился на «формалистов-судей», которые якобы игнорируют политические потребности воюющей страны. Гитлер сказал, что он не в состоянии понять судью, который дает пять лет тюрьмы преступнику, до смерти забившему свою жену, в то время как на фронте миллионы немецких солдат отдают свои жизни за то, чтобы защитить своих жен и детей от врага. Гитлер имел в виду приговор земельного суда Ольденбурга от 14 марта 1942 г. по делу некоего Эвальда Шлитта, который по его личному распоряжению был повешен. Гитлер подчеркнул, что в подобных случаях он намерен решительно вмешиваться в такие дела, а судей, не понимающих политического значения своих решений, — отстранять от должности{425}. На деле, однако, эти полномочия Гитлера ничего не значили, поскольку еще 26 января 1937 г. был принят закон о немецких чиновниках (Deutsche Beamtengesetz), в соответствии с которым судьи, не разделявшие национал-социалистического мировоззрения, могли быть лишены полномочий и отправлены на пенсию только после полного служебного расследования. Кроме того, принудительное отправление на пенсию не могло быть следствием какого-либо конкретного приговора. Гитлер вынужден был признать этот порядок, подтверждением чему является дело судьи Пауля Фабига, который отказал одной партийной активистке в праве на бесплатного адвоката и бесплатный судебный процесс (Armenrecht). В принципе, предоставление права на бесплатный суд было исключительно компетенцией судьи, но дама оказалась очень настойчивой и с жалобой дошла до канцелярии Гитлера, который приказал в течение 24 часов лишить судью полномочий и уволить. Начальник личной канцелярии Гитлера информировал начальника рейхсканцелярии Ламмерса о том, что министр юстиции Гюртнер должен сместить этого судью. Ламмерс же, в обязанности которого входило следить за соблюдением формально-юридических правил, написал Гитлеру, что министр юстиции не обладает правом смещать судей — это можно сделать только после проведения дисциплинарного расследования. С тем, чтобы не дезавуировать только что принятый Закон о немецких чиновниках, Гитлер согласился с доводами Ламмерса{426}. Судья Фабиг остался на своем посту, хотя сам министр сделал ему строгое внушение.
Легко себе представить, как ограничение власти действовало фюреру на нервы. 20 марта 1942 г. Геббельс записал в дневнике: «До сих пор фюрер не в состоянии самостоятельно смещать неугодных судей. Как можно вести войну, если такая важная сфера общественной жизни является недосягаемой для политического руководства?»{427}.
Эти обстоятельства и вызвали критику правосудия в речи Гитлера в рейхстаге 24 апреля 1942 г. Вскоре возникла возможность проверить действенность полномочий Гитлера: 10 апреля 1942 г. берлинский судья Пауль Грамзе за неуплату аренды вынес приговор о выселении из квартиры вдовы погибшего на Восточном фронте лейтенанта. Эсэсовская газета «Der schwarze Korps» писала, что этот лейтенант пал, защищая в том числе и этого злополучного судью, и такое обращение с родственниками героев, сражающихся за родину, недопустимо. 24 июня 1942 г. Гитлер распорядился лишить полномочий судью Грамзе, поскольку приговор «не соответствует национал-социалистическому правосознанию». Но и в этом случае Грамзе не был смещен, поскольку для этого требовались формальные процедуры и служебное расследование. Что касается вдовы лейтенанта, то Гитлер распорядился впредь не взимать квартплаты с родственников солдат, павших на фронте{428}.
Итак, решения рейхстага от 26 апреля 1942 г. имело скорее психологическое значение — как средство давления на судей, — а не формально-юридическое: изменить что-либо в этой сфере ввиду сильных традиций немецкого правосознания было очень непросто. Ни один судья так и не был отстранен от должности.
Некоторой компенсацией безотрадного (для Гитлера) положения с «регулированием» деятельности судей был «народный суд», который под руководством Фрайслера превратился практически в партийную инстанцию. Выступая в роли прокурора или судьи, Роланд Фрайслер угрожал, высмеивал, издевался над подсудимыми; его пронзительный голос был слышен в коридорах суда{429}. В то же время не следует преувеличивать роль Фрайслера в процессе унификации правосудия: некоторые немецкие историки права решительно выступают против тенденции, воцарившейся в историографии после войны — валить всю вину немецких юристов на Фрайслера. Убежденный нацист, Фрайслер все-таки был не один. Эти историки справедливо указывают на ужесточение позиций и трибуналов вермахта, и имперского военного суда, и других «особых судов», которые были нисколько не гуманнее, чем «народный суд»{430}.
Не менее одиозной фигурой был Отто-Георг Тирак (Thierack), в середине 1942 г. взявший на себя руководство имперским министерством юстиции и предпочитавший не ссориться с могущественным РСХА. 19 марта 1942 г. Геббельс отметил в дневнике, что министерство юстиции после смерти Гюртнера «осиротело», а «буржуазные элементы» в этом министерстве тормозят нововведения. Действенные меры для борьбы с оппортунизмом Геббельс порекомендовал Гитлеру Тирака, который и стал министром юстиции{431}. Одновременно он являлся главой нацистского «Союза сохранения немецкого права» и президентом «Академии немецкого права». Его задачей было ориентирование юстиции на национал-социализм. Разумеется, никто из чиновников министерства юстиции не рискнул критически высказаться о новом министре, к тому же многие считали, что Тирак — это меньшее зло по сравнению с нацистским фанатиком Фрайслером{432}.
Тирак не обманул ожиданий руководства: по его словам, — поскольку юстиция не в состоянии была оказать реальную помощь в процессе истребления «асоциальных элементов», евреев, русских и цыган, — контроль юстиции следует поручить Гиммлеру, предоставив СС полную возможность для «уничтожения работой» упомянутых групп. В ноябре 1942 г., по распоряжению Тирака, служащие министерства начали осуществлять селекцию «асоциальных элементов» и отобранных передавать СС: до 30 апреля 1943 г. было передано 14 700 человек. Чуть позже — 30 июня 1943 г. — РСХА известило, что русские и поляки входят в юрисдикцию СС, а не судов и полиции. Судебное разбирательство над этой категорией лиц должно проводиться только в том случае, если суд гарантирует вынесение смертного приговора{433}. Таким образом, государство юридических норм окончательно превратилось в государство произвольных полицейских мер, чему всячески способствовал Тирак, стремившийся добиться расположения фюрера добровольной уступкой компетенций в пользу СС и полиции. Так, Тирак сошелся с Гиммлером во мнении, что содержащиеся в тюрьмах Германии уголовные преступники должны быть переведены в концлагеря (большей частью — в Маутхаузен) и там подвергнуты «уничтожению работой»{434}. Тирак сразу высказался за то, чтобы преследование провинившихся польских и советских рабочих на территории Германии осуществлялось полицией, без участия судебных инстанций. 30 июня 1943 г. новый шеф РСХА Кальтенбруннер разъяснял подчиненным, что судебное расследование по факту преступления «остов» нужно проводить только в том случае, если при помощи судебных инстанций полиции нужно будет дополнительно легитимировать свои действия. Таким образом, отношения между полицией и правосудием были поставлены с ног на голову. С вступлением войны в радикальную стадию ведущие нацистские функционеры решили воспользоваться ситуацией и окончательно сломить дуализм государства и партии в пользу последней. Особенно это было заметно по отношению к правосудию: именно в трудный для государства момент ему собрались окончательно сломать хребет.
С помощью концлагерей, пыток и убийств полицейский аппарат боролся не только с «политическими», но занимался «профилактической борьбой с преступностью»: сначала в небольших масштабах, затем — устраивая облавы, вследствие которых число людей «асоциального поведения» и рецидивистов, помещенных в концлагеря, выросло с 2848 в конце 1937 г. до 12 921 в конце 1938 г. Несмотря на это, число особо тяжких преступлений с 1933 г. по 1939 г. выросло более чем в 10 раз. Тому способствовала сама система правосудия, которая не дифференцировала вины, осуждая людей в соответствии с их расовой принадлежностью или индивидуальными особенностями. Все было подчинено принципу «общее благо выше личного» (Gemeinnutz geht vor Eigennutz), иными словами, права отдельных людей были подчинены коллективным интересам. Нацистское правосудие вовсе не учитывало не отмененную при Гитлере конституцию Веймарской республики, гарантировавшую, между прочим, свободу вероисповедания и политические свободы. Высшим законом в Третьем Рейхе стала воля фюрера и интересы «народной общности» (Volksgemeinschaft), которые формулировал тот же фюрер… Каким образом он трактовал существо этих интересов в рациональных понятиях выразить было невозможно, поэтому от судей требовали «национальной укорененности» и «народности». Принадлежность к «народной общности» в конечном счете определялась расой, приобретая в этой связи все большее значение.
Недовольные «неповоротливостью» судов в борьбе с «врагами государства», подопечные Гейдриха постепенно перешли к систематической проверке и перепроверке их работы. С апреля 1935 г. по приказу Гейдриха стали составлять списки неудовлетворительно мягких приговоров, по которым затем делали выводы либо о политической близорукости судей или прокуроров, либо об их враждебности национал-социалистическому государству. Часто решения судов «корректировали», отправляя оправданного человека в концлагерь или в тюрьму. В войну судопроизводство ужесточилось, «особые суды» расширили свои полномочия. Такие преступления, как утаивание продуктов питания (например, несанкционированный убой скота), прослушивание вражеского радио или помощь военнопленным — карались тюрьмой или каторгой. Чтобы высвободить больше людей для отправки на фронт, мелкие окружные суды упраздняли, следовательно, полномочия все больше переходили к «особым судам»{435}. Например, в 1943 г. «особые суды» Гамбурга и Бремена брали на себя 73% всех судебных процессов. В военных законах туманно толковались понятия некоторых преступлений. Так, не было точно определено, что такое «ограбление» в обстоятельствах, связанных с войной. Все четыре статьи закона судьи могли толковать совершенно свободно и за одно и то же преступление, например, присвоение чужой собственности во время налета вражеской авиации — можно было получить смертную казнь или 15 лет каторги. Число преступлений, каравшихся смертью, увеличилось к 1943 г. до 46. Начало массовых бомбежек немецких городов повлекло за собой увеличение приговоренных к смерти: в 1941 г. их было 1292, в 1942 г. — 3660, в 1943 г. — 5336.{436}
Какие же конкретно преступления заслуживали смерти? 26 июня 1943 г. служащая военного завода, вдова солдата, была осуждена на смерть за такой анекдот: Гитлер и Геббельс стоят на смотровой площадке берлинской башни для радиоантенн. Гитлер спрашивает, какую бы радость доставить немцам? Геббельс отвечает: спрыгнуть с башни… Несчастной еще припомнили, что она поддерживала контакты с чешскими рабочими и в разговорах с ними предсказывала поражение в войне. 23 октября 1943 г. «особый суд» Вупперталя осудил на смерть некоего инвалида за то, что на руинах после бомбежки он нашел и присвоил полотенце и серебряную ложку. Некий строительный рабочий украл и продал в общей сложности около 70 велосипедов; другой рабочий сбывал поддельные карточки на одежду и спекулировал радиоприемниками. «Особым судом» в Вуппертале оба были приговорены к смертной казни; 31 августа 1942 г. и 22 мая 1943 г. соответственно. Некий литовский рабочий взял на улице три алюминиевые миски, выкатившиеся из разбитой бомбой лавки. 8 марта 1943 г. «особый суд» Эссена, указав на тяжелые моральные последствия грабежей при бомбежках, приговорил несчастного к смерти. «Остов», то есть рабочих из Восточной Европы, могли приговорить к смерти и за более ничтожные проступки{437}.
Довольно жесткой была нацистская юстиция по отношению к солдатам вермахта, что видно из следующего сравнения. В Первую мировую войну, после краха наступления французского генерала Невилля 1917 г., некоторые французские дивизии взбунтовались. Даже в этот кризисный момент французские военные суды вынесли всего 629 смертных приговоров (50 из них было приведено в исполнение). В Германии же была распространена легенда, что был расстрелян каждый десятый французский солдат. Примерно таким же в Первую мировую войну было положение и в немецкой армии — за различные воинские преступления 150 немецких солдат были осуждены и 48 расстреляны. Во Вторую мировую войну англичане расстреляли 40, французы — 102, американцы — 146 своих соотечественников — военных преступников{438}. В английской армии дезертирство не каралось смертью; в 1942 г. генерал Окинлек, командующий английской армией в Северной Африке, хотел ввести там смертную казнь, но его не поддержали, хотя в английской армии в тот момент было приблизительно 20 дезертиров на батальон. В американской армии за дезертирство была предусмотрена смертная казнь, но ее, прибегая к различным юридическим уловкам, использовали крайне редко. В Красной армии с 1941 г. по 1945 г. военные трибуналы вынесли 157 тыс. смертных приговоров{439}. В Германии дезертирство часто каралось смертной казнью — уже к 1940 г. количество смертных приговоров в военных судах превысило их количество в судах гражданских: террор нацистской военной юстиции с каждым годом войны развивался все интенсивнее; в 1943 г. министерство юстиции приговорило к смерти 5684 человека, а в 1944 г. — 5768 человек{440}. Всего немецкие военные суды вынесли 30 тыс. смертных приговоров (20 тыс. было приведено в исполнение) — можно сказать, что военной юстицией было уничтожено две дивизии вермахта{441}. Правда, значительная часть смертных приговоров приходится на последнюю стадию войны. Вовсю зверствовали «летучие военно-полевые суды» (Fliegende Standgerichte) — эту необыкновенную (по сравнению с Первой мировой войной) жесткость нацистской военной юстиции можно объяснить только проникновением в сознание юристов нацистской идеологии. Из 9732 смертных приговоров, приведенных в исполнение до 31 декабря 1944 г., 7914 приходились на вермахт, 836 — на кригсмарине, 982 — на люфтваффе.
После Сталинграда репрессивная деятельность аппарата юстиции усилилась, и не только по отношению к солдатам: так, в декабре 1943 г. судебная палата Берлина на 1,5 года тюрьмы осудила человека, предложившего вместо «хайль Гитлер» приветствовать друг друга криком загонщиков на охоте — «улюлю» (Horrido); осужденный намекал на то, что под Сталинградом Гитлер загнал в тупик 6-ю армию. Партийные товарищи были недовольны мягкостью приговора. Недовольство партийцев чаще всего касалось судов низших инстанций; «народный суд», напротив, раздавал смертные приговоры направо и налево{442}. Известен прецедент с регирунгсратом (государственным советником) из Ростока Теодором Корзельтом, осужденным «народным судом» на смертную казнь за то, что в трамвае он сказал: Гитлера, мол, ждет та же судьба, что Муссолини, и что Гитлер должен уйти в отставку. За схожий проступок была казнена сестра Ремарка фрау Шольц{443}.
Ожидания немцев, что «воля фюрера» или его указания смогут обеспечить желанный порядок в стране, не оправдались, что и нашло отражение в информации осведомителей СД{444}. СД передавала, что в 1944 г. к дню рождения Гитлера флаги на домах в сельской местности вывешивали скандально мало по сравнению с прежними временами. Если в первые годы войны пораженческие настроения карались в Германии довольно умеренно — «пораженцам» давали до 5 лет лагерей, то с 1943 г. положение резко изменилось. В первой половине 1940 г. за пораженчество был привлечен и направлен в концлагеря 581 обвиняемый, в 1941 г. — 815, но с 1 января по 30 июня 1943 г. было осуждено 3338 человек, среди них 1662 — приговорено к смертной казни{445}. По донесениям СД, население весьма критически реагировало на это ужесточение судебной и, в целом, юридической практики{446}.
В итоге следует констатировать, что в процессе осмысления юридической действительности Третьего Рейха важно прояснить, насколько все же остатки Веймарской конституции остались в силе; но для исторического понимания нацистского государства важны не формально-юридические правила, но истинное соотношение сил в государстве. Как писал немецкий социалист Фердинанд Лассаль, «нужно отличать действительную конституцию страны, построенную на реальных материальных фактоpax, и писаную конституцию, которая представляет собой не более чем клочок бумаги»{447}. Итак, рассматривая правовую сторону нацистского режима, следует прежде всего обратиться к конституционной действительности, а не к формальному праву.
Основные понятийные средства для оценки правовой практики нацистов сформулировали два эмигрировавших из Германии социолога — Эрнст Френкель и Франц Нойман. Фрекель был адвокатом в Берлине до 1938 г.; он имел возможность оценить правовую практику гитлеровского государства, которое он называл «двойным государством». По его оценке, в секторе власти, который был жизненно важен для расширения тоталитарных претензий режима, ни объективно, ни субъективно не существовало никакого права; в этой сфере юридических норм не было, там царили «мероприятия». В сфере же гражданского права некоторые старые нормы продолжали существовать параллельно вновь созданным нацистским юридическим нормам, правда, лишь в той мере, в какой они были допустимы по политическим соображениям и практическим потребностям. Право решающего голоса в этом процессе принадлежало нацистской диктатуре, которая практиковала разделение компетенций на субсидиарной основе. Правда, нацисты по возможности воздерживались от юридических новшеств в сфере экономики. Френкель, однако, подчеркивал, что это не основание считать, что нацисты были агентами крупного капитала (как утверждает марксистская историография) — скорее это признак примата политики. Хотя нацисты и признавали частное предпринимательство важной формой мобилизации творческих сил народа, они оставляли за собой право определять, кто может пользоваться этим правом, а кто — нет. От возможности оказаться вне закона и общества не был огражден никто: на задворках юридических норм нацистского государства постоянно маячил призрак политической целесообразности. «Полная резервация за политикой преимущественного положения характеризовала всю нацистскую правовую систему»{448}.
Франц Нойман же, напротив, не считал, что в Третьем Рейхе было единое право и единая фюрерская власть. В своей книге 1942 г. он категорически возражал против мнения Френкеля. Нойман писал, что в нацистской Германии безраздельно царили хаос, беззаконие и анархия. Немецкое общество, на его взгляд, было разделено на четыре группы, каждая из которых оперировала на основании принципа фюрерства и обладала собственной законодательной, исполнительной и судебной властью: партия, высшая бюрократия, вермахт и монополисты. Руководство этих четырех «тоталитарных организаций» иногда шло на компромиссы и соглашения друг с другом. Компромиссы, однако, никак не кодифицировались и не приводились в соответствие с нормой, но непосредственно реализовывались. Нойман указывал, что Гитлер, хотя и обладал несомненным суверенитетом, единолично принимал только самые важные и существенные решения; правда, и в этих случаях ему приходилось идти на компромиссы. Культ Гитлера служил тому, чтобы скрыть такое положение дел, так как кроме харизматического фюрера не было никакой инстанции для того, чтобы координировать или упорядочивать борьбу между властными группами. Когда же центральная фигура этой структуры утеряла свою интегрирующую силу и возможности, то вся система рухнула{449}.
Эти суждения Френкеля и Ноймана лишь внешне противоречат друг другу; оба признают дуализм нацистской властной машинерии и параллельное существование власти и общества, правовой традиции и попыток ее реформировать. Взгляды этих выдающихся и оригинальных аналитиков имеют не столько разную природу, сколько разные углы зрения на нацистское государство и его правовую систему. Анализ Ноймана и Френкеля, однако, не соответствовал общественным настроениям в Германии, до конца находившейся во власти мифа монолитного фюрерского государства. Это тем более примечательно, что нацисты не осмелились сделать то, что сделал Ленин, одним махом заменивший весь личный состав министерства юстиции, а затем полностью преобразовав право под потребности диктатуры. Обе диктатуры, однако, роднит презрительное отношение к праву как таковому.
Мотивацию, представления и потребности, которыми руководствовались нацистское право и советское право, нетрудно понять: например, в перенаселенных советских городах большую социальную проблему составляли алкоголизм и хулиганство, поэтому чекисты, не обращая внимания на законы, выдвинули на первый план идеологические цели. «Революционное сознание» (в Советской России) или «расовое сознание» (в нацистской Германии) оттеснили право на задний план — в таких условиях получила развитие судебная практика по аналогиям, закон стал иметь обратную силу, подчеркивалась объективность вины и ее преимущественное право перед субъективностью доказательства. Государственные органы использовали в своих целях общественное недовольство социальными проблемами, поэтому в советских и нацистских условиях право находилось в тени чрезвычайных полномочий полиции — ЧК или гестапо. Обе системы практически не делали различий между бытовыми и политическими преступлениями (по крайней мере, в судебной практике и в лагерях к «политическим» относились хуже). Сталин пытался создать впечатление о полной законности своего режима, но при этом мнимых или настоящих врагов он преследовал несравненно более жестоко, чем Гитлер{450}. В Германии, правда, не осуществлялось варварской индустриализации и не проводили показательных процессов «врагов народа», зато вся негативная активность нацистского режима была нацелена на евреев. В Германии заводские повара могли спать спокойно — из-за сырых макарон или мелкого воровства их не объявили бы «врагами народа» и не поставили к стенке, как это порой имело место в СССР.