Судя по всему, и эти трое неплохо знали, кто она и что она, однако надо было соблюдать правила игры, и, видимо, старший этой троицы негромко спросил, кивнув в ее сторону:
— Что за женщина?
— Жена, — ответил Игорь.
— Паспорт! — потребовал младший по чину и даже руку протянул, будто ее паспорт должен был лежать наготове в карманчике розового, очень модного в те годы стеганого халатика, который на Восьмое марта ей подарил Игорь.
Паспорта, естественно, с собой не было, и она, возмущенно пожав плечиком, достала из сумочки пропуск в Третьяковку. Тоже документ. Однако все тот же младший чин только зыркнул по нему презрительно-уничтожающим взглядом и с тем же металлом в голосе повторил:
— Паспорт!
Она явно растерялась, и в этот момент на защиту пришел Игорь:
— Да как вы смеете! — повысил он голос. — Мало того что вы ворвались в мою квартиру, так вы еще и…
Он почти захлебывался в своем праведном гневе, а она… Она вдруг вспомнила, где работает, и это помогло ей обрести себя. По крайней мере на тот момент.
Все еще продолжая держать в руке свой пропуск в Третьяковку, она негромко, но достаточно уверенно произнесла:
— Думаю, вы еще пожалеете, что ворвались в этот дом. Я и мой муж сотрудники Третьяковской галереи, если, конечно, это название вам о чем-то говорит. Нашими консультациями, консультациями искусствоведа и эксперта, пользуется ваше ведомство, и могу вас заверить, что не позже, чем завтра, вы пожалеете о своем беспардонном хамстве.
Господи милостивый, какой же дурой она тогда была! «Не позже, чем завтра…».
До этого «завтра» надо было еще дожить, а в тот момент…
Впечатление было такое, что у этой троицы в штатском уши забиты тампонами из звуконепроницаемого материала, и все тот же манекен на шарнирах уже в третий раз потребовал «Паспорт!» — будто кроме этого гортанно-крикливого слова он ничего более не знал и знать не желал.
Она вынуждена была признать, что не имеет привычки таскать свой паспорт в сумочке, на что тут же отреагировал «старшой»:
— Так вы, выходит, здесь не прописаны? И утверждения, будто вы являетесь законной женой этому человеку…
Он довольно игриво повел глазами на постель, и она едва удержалась, чтобы не врезать пощечину этому гаденышу, как потом оказалось, в капитанском звании Комитета государственной безопасности. В духоте однокомнатной квартиры плавало невысказанное слово «Проститутка!», и единственное, что ей позволили, так это накинуть на себя одежонку и выскочить из дома на улицу, пока ее не отвезли в милицию.
А потом… Что же было потом?
Вся в слезах, она приехала на такси домой и тут же позвонила сестре, муж которой работал в горкоме партии, и слезно умоляла ее замолвить словечко за Игоря. Ожидала помощи, однако Вера словно серпом отбрила все ее потуги:
— Трое, говоришь, в штатском? Значит, так ему и надо! Правдолюбец хренов.
Расшифровка последней фразы не требовалась. За неделю до этого в «Литературной газете» была опубликована статья Державина, в которой он пытался обнажить проблему безнравственного отношения к историческому и культурному наследию страны, и Вера, будучи «ответственным работником» Министерства культуры, даже в мыслях не могла допустить, чтобы какой-то искусствоведишко возводил «подобный поклеп» на Советскую власть и партию.
Вспоминая свое состояние, в котором она тогда пребывала, Ольга Викентьевна вдруг почувствовала, как ее начинает бить точно такая же лихорадка, что случилась с ней страшным летом семьдесят шестого года, и закрыла глаза.
Что же было потом?
Когда ее выписали из больницы, а случилось это через месяц после того, как Игоря этапировали в аэропорт и как последнюю собаку выбросили из страны, он все-таки смог дозвониться ей домой и сказал, чтобы она ни о чем не волновалась и обязательно сохранила ребенка. Мол, все образуется, и они опять будут вместе, а пока что…
Однако шло время, и она в конце концов поняла, что уже ничто не «образуется» и они уже никогда не смогут быть вместе. Родилась Злата, из роддома ее встречал Игорь Мансуров, самый близкий друг Державина, безнадежно любивший ее многие годы, и, когда привез их домой, сказал, что хотел бы стать отцом ее дочери…
И вот теперь, когда еще не затихла боль по Мансурову, этот звонок из посольства. Она не знала, что ей делать.
Глава 9
Въедливый, как все старые контрразведчики, Бусурин пролистывал наполовину выцветшую папочку с «надзорным делом» по Державину, тридцать два года пылившуюся на архивных полках, но так и не мог взять в толк, из-за чего на самом деле был выслан из СССР кандидат искусствоведения Игорь Мстиславович Державин, сотрудник Третьяковской галереи, специализировавшийся на русской живописи девятнадцатого и первой половины двадцатого веков. Ни в каких акциях, митингах и демонстрациях, направленных против Советской власти, он замечен не был, в запрещенных выставках художников-авангардистов участия не принимал, однако даже несмотря на то, что он «нигде не был» и «участия не принимал», на него было заведено «дело» и почти тут же он был выслан из СССР.
Как говорится, ускоренными темпами.
Правда, кое-что проясняли две страницы убористого текста, написанные рукой научного сотрудника Третьяковской галереи, которые извещали соответствующие органы о том, что искусствовед Игорь Державин, вместо того чтобы более активно заниматься научной и просветительской деятельностью, распускает слухи о том, что кое-кто из крупных чиновников в ЦК партии и крупных функционеров в правительстве способствуют расхищению культурного достояния страны, что выражается в оттоке известных и малоизвестных полотен русских художников из музейных запасников России.
Судя по тому, что к «делу» была подшита весьма впечатляющая статья искусствоведа Игоря Державина, опубликованная в «сверхлиберальной» в семидесятые годы «Литературной газете», в которой автор практически в лобовую, невзирая на лица, ставил вопрос о сохранении тех полотен великих мастеров кисти, которым не хватает места в демонстрационных залах, и ими уже не стесняются украшать свои квартиры, дачи и охотничьи домики не только сильные мира сего, но и те из партийных и советских чиновников, кто по долгу службы обязан был «охранять, беречь и приумножать» культурное наследие страны.
— Ишь чего захотел! — хмыкнул Бусурин, откладывая в сторону газетную вырезку. — Беречь и приумножать… Если бы берегли, то, глядишь, и страна не треснула бы по швам.
Впрочем, это уже была привычная полковничья брюзготня, к которой он и сам относился презрительно скептически, и Бусурин вскрыл вместительный конверт, в котором хранился оригинал опубликованной в «Литературке» статьи, вдоль и поперек исполосованный ручкой редактора. Вчитался в зачеркнуто-перечеркнутые строчки и вздохнул невольно.
То ли искусствовед Державин действительно оставался в свои тридцать лет максималистом-правдоискателем, который пытался бить во все колокола, надеясь достучаться до гражданской совести партийных и советских чинуш, то ли просто был вечным оппозиционером и склочником, однако как бы там ни было, но в авторском варианте статьи было несколько фамилий ответственных сотрудников союзного министерства культуры и влиятельных аппаратчиков ЦК партии, которые напрямую обвинялись в незаконных оттоках полотен великих мастеров из музейного фонда страны и которые были старательно вымараны черным, жирным фломастером.
Все бы, казалось, ничего — поковеркал редактор статью, вымарал в ней то, чего не положено знать рядовому читателю, да и бог бы с ней, и не такое проглатывалось, однако со статьей Державина случилось нечто из ряда вон выходящее.
То ли подставил кто-то правдолюбца, то ли он сам решился пойти на этот шаг, взывая уже не к советской, а к мировой интеллигенции, но эта статья Державина была растиражирована западной прессой, и вскоре после этого…
Как говорится, судьба играет человеком, а человек играет на трубе.
В советские времена не очень-то любили тех, кто пытался вынести сор из избы. Их мордовали, выгоняли с работы с волчьим билетом, загоняли в психушки, но, чтобы выслать из страны… Для этого надо было или очень уж круто насолить своей стране, или же настолько сильно затронуть чьи-то глубинные интересы, что после этого уже переставали считаться с правилами игры.
Итак, что же на самом деле могло произойти с Державиным в далекие семидесятые годы? Во времена, когда в аппарате ЦК КПСС и в правительстве довольно прочно окопались те, кто подорвал в дальнейшем веру людей в Советскую власть, и они уже начинали чувствовать себя полновластными хозяевами страны. Примерно такими же, как те, кто живет сейчас на Рублевке.
Его попытки обратить внимание общественности на расхищение культурного наследия страны?
Так кто об этом в ту пору не говорил! К тому же в печати стали подниматься и более значимые вопросы.
Тогда что еще?
Публикация в западноевропейской и американской прессе?
Тоже чушь собачья. Не тот «проступок» со стороны малоизвестного на тот момент искусствоведа, который не представлял, да и не мог представлять для имиджа государства серьезной опасности, чтобы высылать его из страны, подставляясь тем самым под очередной удар либеральной мировой общественности. Как говорится, себе дороже обошлось бы.
Кому-то слишком сильно наступил на хвост, и от него решили избавиться столь радикальным методом?
Возможно, что и так, по крайней мере допустимо, хотя за подобным предположением тянулся целый ряд встречных вопросов. И один из них: «Почему вдруг высылка из страны, а не столь привычная в те времена психушка, где коротали свой век неугодные властям люди?»
«М-да, — сам с собой спорил Бусурин, мысленно перекатывая все за и против. — Психушка — это, конечно, вариант, но при таком раскладе Державин все-таки оставался в стране, мог оттуда и весточку на волю подать, а при той демократизации советского общества, которому уже невозможно было что-то противопоставить, и той заинтересованности со стороны мировой демократической общественности, которая рвалась с проверками в советские психушки, заточение Державина в психбольницу могло закончиться для кого-то громким международным скандалом. В европейской прессе была бы обнародована правда о заточении неугодного советским властям искусствоведа в психбольницу, а именно гласности кто-то более всего и опасался, и как единственно приемлем